Возвращаясь в тот вечер домой, усталый, но удовлетворенный прошедшим днем, профессор Вангер поднялся на свою лестничную площадку и неожиданно увидел людей. Он вздрогнул и замер на последней ступени. Дверь в его квартиру была открыта, рядом стояли несколько женщин и мужчина в шинели со светло-серыми петлицами и красными эмалированными крестиками на них. Одна из женщин была их соседкой сверху. Двух других он тоже узнал: сослуживицы его жены по ДРК.

Они все повернулись к нему и некоторое время молчали. Соседка прижала свои пухлые руки к губам и, не удержавшись, всхлипнула. Вангер левой рукой крепче ухватился за перила, правая при этом заметно задрожала.

– Готфрид, – одна из коллег его жены и их старинная знакомая сделала шаг навстречу. – Элеонора… Она погибла.

– Она была на вокзале, когда произошел налет, – заговорила вторая. – Там большая проблема с беженцами… опасность эпидемии…

– Все убежища и в спокойное время в том районе забиты до отказа, – снова сказала первая. – В общем… она, вероятно, не успела добежать.

В это время из глубины квартиры в дверях появилась Эрна. Увидев отца, она с плачем бросилась к нему.

– Господин Вангер, – бормотал мужчина в шинели, – примите наши искренние соболезнования. Мы потеряли лучшего работника. О погребении не беспокойтесь. Тело уже в одной из наших клиник. Все расходы и хлопоты Красный Крест, разумеется, берет на себя. Будьте мужественны…

Они сидели рядом за большим овальным столом в полутемной гостиной и молчали. Эрна положила на стол руки и склонила на них голову. Она уже не плакала. Профессор скорее машинально поглаживал ее по спине, не отрывая взгляда от стоявшей перед ними фотографии в деревянной рамке. В это время в дверь позвонили.

– Я открою, – встрепенулась Эрна. – Ты сиди.

В дверях стояла Мари. Увидев ее припухшее от слез лицо, Эрна не удивилась. Мари всегда слыла впечатлительной девушкой и вполне могла, узнав о постигшем чью-то знакомую семью горе, проплакать полчаса, а то и больше. А уж тетю Элли она знала столько, сколько помнила себя.

Взглянув на Эрну, Мари догадалась, что та уже знает о брате. Она даже несколько растерялась от наступившего вдруг облегчения. Целый день она словно тень бродила по своей маленькой квартире и искала первые слова утешения для подруги.

– Ты уже знаешь?

Эрна подняла удивленный взгляд.

– О чем?

– О Мартине.

– Что?! – Эрна схватила Мари за руку, вытащила на площадку и закрыла за собой дверь. – Что ты сказала?

Разглядев в руках девушки незапечатанное письмо, она выхватила конверт и поспешно вынула большой, мелко исписанный лист бумаги. Прижавшись спиной к стене, Эрна лихорадочно стала скользить взглядом по корявым строчкам.

– Нет, – тихо произнесла она. – Нет. Только не это. Боже, за что!

Она опустилась на корточки и, прижав ладони к лицу, замерла, уперевшись головой в колени.

Они шли с кладбища вдвоем и молчали. Эрна держала отца под руку. За эти несколько последних дней их семья уменьшилась ровно наполовину. Две молчаливо бредущие по заснеженным улицам фигуры – вот все, что осталось от Вангеров.

– Их убил Гитлер, – произнесла она внезапно полушепотом.

– Эрна!

– Будь проклят этот человек! – Она остановилась и посмотрела в глаза отцу. – За что он убил нашего Мартина и нашу маму? Отец, вспомни тридцать шестой год. Берлин. Мы все были вместе. Как нам всем было хорошо. Как все были счастливы. Подожди! Для чего он начал эту войну? Зачем он приносит нас в жертву? Подожди! Ты ничего не знаешь и ничего не хочешь знать! Мне недавно рассказывал один солдат. Он был знаком с теми ребятами из «Белой розы». Он был в Польше. Знаешь, что творили там эсэсовцы? Они сжигали людей в печах! А где проходят практику наши хирурги после ординатуры? Бывшие студенты нашего университета? Ты знаешь? В Равенсбрюке! Они тренируются там на узниках! Им ампутируют без анестезии руки и ноги, чтобы определить летальный предел болевого шока! И это далеко не все, что вытворяют в наших лагерях!

– Эрна! Замолчи!

– Нет! Ты слушай! Ты живешь здесь, читаешь лекции про своих римлян и не желаешь знать, что творится у тебя под носом. Ты когда-нибудь интересовался милым местечком под Мюнхеном с таким веселым названием Дахау? Ты задавался вопросом, что там происходит? Когда они казнили этих несчастных студентов, которые впервые сказали правду, хоть кто-нибудь поднял голос в их защиту? Ваш университет не пожелал даже дать им характеристики. А что ОН сделал с нашим городом? Посмотри! Недавно разбомбили Хофгартен. Там теперь не пройти из-за воронок. А ведь он может остановить все это в любую минуту, признав свое поражение! А наш Мартин? За что погиб наш Мартин? За Германию? Как же! За этих скотов, которые сделали его преступником! Нашего Мартина привязали к позорному столбу и расстреляли, как негодяя. Кого? Нашего Мартина! Того, кто готов был за чужую честь драться на дуэли! Нашего рыцаря и самого лучшего брата в мире! Он мечтал о горах. Он любил нас больше всего на свете. У него даже не было девушки, потому что его сердце было занято любовью к нам. И этот… людоед принес его в жертву ради своих планов! Он сидит там и радуется, что нет нашего Марти. О как я хочу, чтобы русские пришли и вытащили его из логова и распяли на кресте за все, что он совершил! Распяли на его поганом хакенкройцере!

– Эрна! Умоляю тебя!

Она уткнулась в плечо отца и зарыдала. Прохожие даже не оглядывались на них. Мало ли людей погибло в последние дни от бомбежек. Мало ли пришло похоронок с фронтов.

Che ncordarsi il ben doppia la noia

Эрна разложила на своем столе награды Мартина. Она бережно перебирала их, впервые рассматривая так близко и тщательно. Три Железных креста, из которых два на лентах, а один с булавкой. На всех роковая дата «1939» и свастика на пересечении лучей. Круглая медаль на синей ленте. Это за четыре года службы в вермахте. Этой весной Мартин должен был получить следующую степень – «за восемь лет». Правда, он говорил как-то, что послужные медали уже перестали выдавать. А вот спортивный значок. А это… значок в виде венка, пересеченного по диагонали винтовкой со штыком. Эрна знала, что это пехотный штурмовой знак. Вот отштампованный из тонкой жести и покрытый черной краской знак за легкое ранение. А вот Нарвикский почетный щит: пропеллер, якорь, эдельвейс. Мартин получил его вместе с крестом второго класса. Она вспомнила, как он рассказывал ей о Норвегии. Он приехал тогда в отпуск из России по случаю своего награждения Рыцарским крестом.

– На второй день после нашего выхода из Везермюнде мы облевали морякам все, что только можно. На нас, великих горных солдат, смотрели как на неопытных туристов. К нам в трюмы никто из матросов уже и не заходил. Там стоял такой запах! Мы валялись на трехъярусных койках, отказываясь принимать пищу, и жалобно стонали. Только человек двадцать на нашем эсминце – и твой брат среди них – еще выползали на палубу, проявляя хоть какой-то интерес к жизни. Скажу по правде, сестра, когда англичане потопили потом все эти чертовы эскадренные миноносцы, мы не жалели о них. – Тут Мартин, конечно, шутил, а Эрна звонко смеялась. – Позже, когда нас решили вернуть в Германию, мы хором кричали, что лучше пройдем пешком две тысячи километров, только бы снова не оказаться в море в утробе этих узких железных коробок. И все же, – продолжал Мартин, – Норвегия осталась в моем сердце навсегда. После войны мы обязательно с тобой поедем туда. Мы доберемся до самого Нордкапа, и ты увидишь северное сияние.

– А мы возьмем с собой Клауса?

– Какого Клауса? – нарочно не понял Мартин. – Ах, Кла-а-а-уса… Ну, не знаю, не знаю. Помнится, у тебя был еще и Петер. А до Петера этот, помнишь, такой толстый мальчишка из соседнего двора. Давай уж всех тогда соберем…

– Ну, Мартин! Перестань. Мы возьмем Клауса и Мари. Представляешь, какая будет компания!

Возможно, они еще верили в то, что говорили тогда, в январе сорок третьего года.

Эрна вздохнула и продолжила рассматривать награды. Вот Германский крест в золоте. Она взяла в руки восьмиугольную перистую звезду с огромной черной свастикой в середине. Свастика была на всех наградах и значках, но не в таком кричащем виде. Эта безвкусица могла бы быть партийной наградой, но никак не боевым орденом.

И, наконец, «Остмедаль», или, как ее называли, «мороженое мясо». Каска, граната, орел с вездесущим хакенкройцером. Все, кто воевал на Восточном фронте, получали этот «шедевр» на красной ленте, разработанный каким-то эсэсовским унтер-офицером.

Во время своего последнего приезда домой Мартин не любил рассказывать о России. Возможно, он видел там такое, о чем не хотел вспоминать. Эрна несколько раз спрашивала брата, но он отвечал односложно и сразу старался сменить тему разговора. Только однажды он проговорился:

– Если мы проиграем войну, Эрна, и русские придут сюда, боюсь, многие немцы пожалеют, что еще живы.

– Мартин, ты меня пугаешь! Они что, такие кровожадные?

– Просто им будет за что мстить.

Пятнадцатого января в полицейские участки Мюнхена стали поступать сообщения о том, что в разных частях города появились антиправительственные листовки. Всего в тот день их было обнаружено три штуки. Большие листы хорошей бумаги размером 20х30 см с короткими текстами, выполненными большими печатными буквами с легким наклоном:

Две такие листовки были прикреплены кнопками к доскам объявлений, одна – наклеена на круглый фонарный столб.

Учитывая приближающийся День рейха, полиция и гестапо мгновенно отреагировали на случившееся. Весь город был взят под усиленное наблюдение. Вспомнили о «Белой розе», однако ни по стилю, ни по количеству прокламаций какая-либо связь с нею не просматривалась. Через день появились еще три точно такие же листовки, Все говорило о том, что это дело рук одиночки. Анализ текстов и графологическая экспертиза наводили на предположение, что автором прокламаций является либо женщина, либо подросток.

Слух о листовках быстро распространялся. Достаточно было одного короткого взгляда, брошенного на них издали, чтобы сразу схватить и понять смысл написанного. Многие прохожие, увидев листовку, не только не спешили ее сорвать, но даже не звонили куда нужно. Одни полагали, что лучше не связываться, другие считали, что и кроме них есть кому сообщить властям, третьи… Третьи испытывали смешанное чувство злорадства и благодарности и, отойдя подальше, наблюдали за реакцией остальных.

Листовки продолжали появляться строго через день. Их наклеивали рано утром или ночью. Наполненный сарказмом и издевкой текст оставался неизменным. Он словно эхо звучал то в одном, то в другом уголке Мюнхена. В гестапо пришли к двум выводам: первое – это делает тот, кто ходит ночью или рано утром на работу или возвращается с работы домой; второе – он (или она) работает через сутки.

Поскольку полицейских оставалось все меньше и меньше, им была дана команда прежде всего следить за досками объявлений в темное время суток. Следить издали, чтобы не спугнуть злоумышленника. В гестапо понимали, что вопрос его поимки – вопрос времени. Но времени, как и полицейских, оставалось все меньше. Кто-то уже донес обо всем этом в Берлин, и оттуда поступил категорический приказ: прекратить безобразие в кратчайший срок.

Профессор готовил на кухне завтрак и ждал дочь с суточного загородного дежурства. Он уже беспокоился, что ее долго нет, Телефон не работал. Связаться с Эрной на службе невозможно. Правда, прошедшие день и ночь были тихими, обошлось даже без сирен, и все же его терзали смутные предчувствия.

Он услыхал шум подъехавшего автомобиля, потом хлопок парадной двери. Наконец-то! В дверь позвонили, затем раздался настойчивый стук. Профессор чуть не бегом бросился открывать.

– Ну, я же говорил, что мы еще увидимся! – сказал какой-то красноносый тип, вваливаясь в прихожую. Следом за ним вошли еще четыре человека.

– Что случилось? Кто вы?

– Гестапо.

Красноносый снял пальто, меховую шапку, кашне, достал расческу и перед зеркалом стал зачесывать назад редкие белесые волосы. Он был чем-то очень доволен. Настолько доволен, что едва сдерживал радость. Другие тоже поснимали верхнюю одежду и,-не обращая на профессора ни малейшего внимания, деловито прошли в комнаты.

– Начинайте, – крикнул им тот, что стоял у зеркала. Он дунул на расческу, спрятал ее в карман пиджака, поправил галстук и повернулся. – Ну, господин профессор, вы меня, конечно, не помните. А я вас не забыл. Где мы можем побеседовать?

– Что с моей дочерью? Где она?

– Ваша дочь у нас. Меня зовут Цахнер. Гауптштурмфюрер СС Цахнер. Вы – профессор Готфрид Вангер, а ваша дочь Эрна, если не ошибаюсь, Элеонора и тоже Вангер. Все верно?

– Что с ней, черт возьми? Вы можете мне сказать?

– Да ничего. – Цахнер, видя, что хозяин квартиры не двигается с места, сам взял его под локоть и повел в гостиную. – Ничего, если не считать, что она арестована.

Он втолкнул профессора в кресло, а сам, придвинув стул, сел рядом.

– Арестована? За что?

– Рудольф! – громко крикнул гестаповец, не сводя глаз с хозяина квартиры.

Вошел один из агентов.

– Покажи.

Тот вынул из кармана сложенный вчетверо большой лист бумаги и развернул. Листок был изрядно помят и даже надорван. Было видно, что потом его тщательно разгладили. Цахнер забрал листок и, не выпуская из рук, показал Вангеру.

– Вот за это самое.

Профессор все понял. Его лекции отменили, но он несколько раз после похорон жены заезжал в университет и слышал от кого-то о появлении в Мюнхене прокламаций. А до этого, дней десять назад, Эрна спрашивала его про тушь. Он даже видел, как она унесла к себе найденный в комнате Мартина старый флакон. Буквы выведены пером, одним из тех, которые тоже вполне могли отыскаться в комнате сына. Присмотревшись, он узнал и бумагу – такая стопка лежала у него в кабинете в верхнем ящике стола.

– Вашу дочь задержали сегодня рано утром при попытке наклеить это на доске объявлений на Максимилианштрассе. Вы наверняка знаете то место.

Цахнер отдал листок подчиненному, и тот ушел.

– Этого не может быть, – прошептал Вангер. – Это ошибка!

– Да бросьте вы! Ее схватили за руку. Сейчас мы найдем бумагу, перо и чернила, и никакие запирательства уже не будут иметь значения. Вернее, они только ухудшат ее положение.

«Значит, она не сознается», – почти машинально отметил профессор.

– Может быть, сами покажете, где все эти причиндалы? А впрочем, нам все равно придется здесь основательно покопаться. Мало ли что еще отыщется.

«Найдут Шнайдера, – опять машинально подумал Вангер, – но теперь не до него».

Обыск продолжался около двух часов. Они быстро нашли стопку бумаги, идентичной той, что была использована злоумышленницей. Нашли и плакатные перья, правда, среди них не оказалось пера нужной ширины. С черной тушью дела обстояли похуже: несколько совершенно засохших флаконов обнаружилось в столе Мартина, но их содержимое было пригодно разве что для подводки бровей.

В кабинете профессора гестапо устроило одновременно Варфоломеевскую и Вальпургиеву ночи. Тысячи томов грудами валялись на полу, креслах, диване и подоконнике. На столе же, напротив, довольно аккуратной стопкой было сложено около сотни книг.

– Что это? – спросил Цахнер кого-то из своей команды.

– Книги на иностранных языках, гауптштурмфюрер.

Он подошел и взял верхнюю. Посмотрел на обложку, пролистал. Книга на французском языке, судя по иллюстрациям, что-то о Древней Греции. Цахнер бросил ее обратно на стопку и поморщился.

– Не думаю, что нам это пригодится, Рудольф. Больше ничего?

– Ничего.

– Тогда пошли.

Профессор подошел к одевающимся сотрудникам тайной полиции.

– Я могу повидаться с дочерью, господин…

– Цахнер, – подсказал гауптштурмфюрер, заправляя перед зеркалом шарф. – Нет. Пока идет следствие, свидания исключены. Потом – вероятно.

– Когда потом?

– Перед судом.

– Перед судом? Вы считаете, что эти глупые записки, даже если она их написала, заслуживают суда?.. У нас в семье двойное горе, господин… Цахнер, должны же вы понимать…

– Я, может быть, и пойму, но там, – он показал пальцем вверх, продолжая рассматривать себя в зеркало, – никогда. Эта история уже дошла до Берлина. – Цахнер повернулся к совершенно окаменевшему хозяину квартиры. – Ну, мы пошли? – как бы спросил он разрешения. – Там мы немного насорили, вы уж не сердитесь. Да! Чуть не забыл. Оставайтесь эти дни дома. В интересах вашей дочери, если вы не станете делать лишних движений. Адвоката ей назначит коллегия, причем за государственный счет, Так что вам не о чем беспокоиться. Я не прощаюсь.

Он вышел. Остальные проследовали за ним, и последний плотно закрыл за собой дверь.

Профессор прошел на кухню и посмотрел на приготовленный для Эрны завтрак. Резкая боль в груди заставила его опуститься на стул. Судьба безжалостно расправлялась с ним и с его семьей. Но за что?!

И все-таки нужно что-то делать, подумал профессор, когда сердце отпустило и он почувствовал облегчение. Он прошел в кабинет. Аккуратная стопа книг на столе на фоне общего разгрома сразу привлекла его внимание. Вот и Шнайдер, все пять томов Гестаповцы не разглядели толком ни название, ни дату издания. А что, если эти книги помогут ему спасти дочь? Ради этого он готов был нарушить свое обещание, данное во сне некоему Гараману, и использовать эти книги в качестве выкупа.

От внезапной идеи к нему вернулась энергия. Он вытащил все пять томов, поставил на полку на уровень глаз и, глядя на них, стал обдумывать план действий. Первое, что приходило на ум, отнести одну из книг в гестапо, растолковать им, что это такое, и выдвинуть условие дочь в обмен на все остальные. Да за это он мог потребовать не только Эрну, но и весь Мюнхен в придачу! Ведь в последней из них, как в Сивиллиных свитках, была описана вся их дальнейшая судьба, причем, в отличие от стихов древних прорицательниц, ее не нужно было трактовать. Там все сказано предельно ясно!

Да, но как раз последнего-то тома у него и не было. А ведь именно он сейчас представлял главный интерес. Из переведенного профессором в предыдущих пяти он знал, что война кончится этой весной, что будет суд над соратниками Гитлера по партии, над высшими чинами СС и некоторыми генералами и кое-что еще. Но это крохи по сравнению с шестым томом. Шестой том был сейчас КНИГОЙ СУДЬБЫ и Третьего рейха, и всех немцев.

Профессор сгреб все, что лежало на столе, прямо на пол, вытащил из ящика лист бумаги, разыскал карандаш и крупно написал по-немецки: «Спасите мою дочь, или я открою тайну ваших книг!» Он оставил листок в центре стола, бросился в прихожую и стал быстро одеваться.

Открыв дверь одной из комнат густозаселенной квартиры на Майзерштрассе, он сразу увидел Эриха. Тот стоял к нему спиной у окна и, судя по резкому запаху герани, ощипывал находившийся на подоконнике цветок.

– Проходи, Готфрид, – не оборачиваясь, сказал старик. – Снимай пальто и присаживайся.

Он говорил так, будто ожидал прихода профессора с минуты на минуту. А ведь тот здесь никогда раньше не бывал, хотя и записал как-то адрес на всякий случай.

– Ты пришел за книгой? Она на столе возле лампы.

Вангер посмотрел на стол Под лампой действительно лежала небольшая раскрытая книга с виднеющейся по краям под страницами полоской синего переплета. Последние три недели Вангер был настолько сломлен свалившимися на него несчастьями, что остававшихся еще в его запасе душевных сил едва хватило на усталое удивление.

– Эрих, откуда ты знаешь, зачем я пришел?

Старик подсел к столу.

– Тебя постигло страшное горе, Готфрид. Я узнал обо всем только два дня назад и, поверь, был потрясен. Это ужасно. Порой нам ведомы грядущие судьбы мира и даже вселенной, но мы ничего не знаем о себе самих и близких.

– Эрих, арестована Эрна. Гестапо схватило ее сегодня утром.

Старик придвинул к себе книгу и произнес совершенную нелепость:

– Увы, это должно было случиться.

– Что ты сказал? – Вангер испуганно уставился на старика. – Что должно было случиться? Ты в своем уме, Эрих? – Он вдруг взорвался. – И вообще, откуда у тебя книга? В тот раз ты обманул меня, сказав, что нашел только пять томов. Откуда ты узнал про Регенсбург? – Он имел в виду предсказанную как-то Эрихом бомбардировку. – Кто ты вообще такой, черт возьми! Ты Кумская сивилла? Дельфийский оракул? Или, может быть, ты дьявол в человеческом обличье и охотишься за душами людей?

Эрих выслушал молча. Он был готов к этому.

– Успокойся. Нас услышат соседи.

Вангер прижал ладони к лицу и замотал головой.

– Наверное, я схожу с ума.

– Не больше, чем все остальные. Посиди здесь, я принесу чаю.

Пока он ходил, профессор взял лежавшую на столе книгу и стал ее рассматривать. Сомнений не было – это тот самый шестой том Уильяма Шнайдера, состоящий из двух больших глав: «Occupation of Germany» и «Last days of the Third Reich» . На многих страницах какие-то карандашные пометки, сделанные мелкими непонятными знаками. Она ничем не отличалась от пяти предыдущих томов и выглядела совершенно неповрежденной.

Старик принес два полных стакана в мельхиоровых подстаканниках, достал из шкафа сахарницу и снова уселся за стол.

– Где ты ее взял? – спросил профессор.

– Там же, где и те пять.

– Ты снова ходил на Регерштрассе? В развалины? Зачем?

– Я нашел ее со всеми остальными. В тот же день. – Старик пододвинул Вангеру чай. – Пей и наберись терпения выслушать.

Вернувшись в тот день домой, профессор подошел к своему письменному столу и долго простоял в задумчивости. Приняв наконец решение, он взял свою записку с угрозой о раскрытии тайны книг и порвал ее. Каким бы необычным ни казалось то, что ему поведал сегодня старый Эрих, но это как раз было ответом на его крик отчаяния. Ответом, которого он ждал. Можно было верить, можно не верить. Но, в конце концов, какие еще гарантии ему могли быть предоставлены? Огненные письмена на стене, как на Валтасаровом пиру? Еще один римский сон? Глас небесный?

Он снова запихал английские книги в глубину одной из верхних полок и принялся заставлять их поднятыми с пола томами.