Когда Гитлер начал Восточную кампанию, Эрих перестал ходить к Вангерам. Не потому, что он принял такое решение, а просто, пропуская раз за разом очередной воскресный вечер, когда обычно захаживал к ним на часок, он думал, что придет как-нибудь потом. Но это потом наступило только весной следующего года.

Из своего киоска на Людвигштрассе ему пришлось уйти еще в июле 41-го. Его место занял какой-то пожилой инвалид – участник Великой войны, – а Эрих устроился гардеробщиком в Народном театре. Как-то в середине сентября он увидел Эрну. День был пасмурным, с легким дождиком. Она пришла в сопровождении морского офицера, и когда прихорашивалась у зеркала, тот взял ее плащ и вместе со своим сдал Эриху. После спектакля все повторилось, но в обратном порядке. Так что девушка его не заметила. Он же только услышал обрывок их разговора.

– Жаль, что запретили критику, – сказала Эрна, стоя у зеркала. – Ты обратил внимание на Абигайль, которая все время испуганно таращилась на суфлерскую будку?

В тот день шел «Стакан воды».

– Эта актриса подменяла заболевшую. Нет, в целом отыграли неплохо. Ты чересчур строга, – ответил ее спутник.

«Настоящая светская дама, – подумал тогда Эрих. – Красивая пара, но они не созданы друг для друга и никогда не поженятся». Почему он был уверен в этом? Потому что знал. Как знал и о многом другом.

О дате начала войны на Востоке он знал давно. И чем все закончится – тоже. Ему были неинтересны разговоры на эту тему, неизбежно заполнившие кухню и коридоры их большой квартиры у бенедиктинского монастыря. Такое поведение не ускользнуло от соседей, и за спиной Эриха стали шушукаться. Все знали, что он русский, и относились к этому по-разному. Многие – никак, некоторые до поры до времени – даже сочувственно, а один зловредный субъект все время терроризировал его вопросом: «Когда русские придут и возьмут Берлин?» Если бы он знал, этот уборщик мусора из Ботанического сада, что задавал свой идиотский вопрос единственному в мире человеку, который мог на него ответить предельно точно!

Проходили месяцы и даже годы. Зловредный сосед перестал спрашивать о сроках взятия Берлина, а однажды его нашли лежащим на полу своей комнаты: он умер в дни траура по 6-й армии.

В начале 1942 года Эрих неожиданно потерял и работу в театре. На его место опять нашлись желающие. В те годы происходила резкая переориентация производства и перераспределение рабочих рук. Закрывались тысячи мелких предприятий и лавок. Тех самых лавок, что когда-то были главной опорой Гитлера на выборах. Угрозы безработицы, конечно, не было: молодых и здоровых поглощал вермахт, мастеровых и людей постарше – заводы и фабрики крупных концернов. И только совсем пожилым, да еще не обладавшим ни имперским гражданством, ни заслугами перед рейхом, приходилось туго.

Единственное, что удалось Белову, это устроиться помощником сортировщика писем на почте. Работа через день по вечерам за пятьдесят рейхсмарок. Вскоре после этого теплым весенним днем он повстречал на Людвигштрассе Эрну и пообещал ей, что навестит их.

И Эрих сдержал слово. Его воскресные визиты к профессору возобновились, а через несколько месяцев не без помощи фрау Вангер ему даже удалось выхлопотать себе в «Трудовом фронте» небольшую пенсию по старости.

Возвращаясь как-то с работы, Эрих решил укоротить путь и пройти через разрушенный недавно уличный квартал. Было уже совсем поздно, но светила полная луна. Он воровато огляделся и скользнул за ограждение с запрещающей надписью.

Через несколько минут Эрих оказался в совершенно ином, каком-то потустороннем мире. Полуразрушенная улица была словно создана фантазией некоего художника-авангардиста. Белый лунный свет, оживляемый движением легких облаков, освещал на остатках стен перекошенные вывески магазинов, скользил по ним тенью причудливо изогнутого фонарного столба или вздыбленного трамвайного рельса. В одном месте Эрих увидел не тронутую огнем афишу кинотеатра: улыбающаяся актриса из еще довоенного фильма. Трехэтажное здание частично обрушилось, перегородив вывалом всю улицу, частично же устояло. По кучам кирпичей Эрих пробрался в переулок и через пролом в стене увидел зрительный зал с рядами изломанных и заваленных упавшими потолками кресел. Он еще раз огляделся, перекрестился и шагнул в пролом.

Что заставило его, шестидесятипятилетнего старика, лезть сюда? Об этом он не думал. Он только чувствовал, что если кому и бродить здесь ночной тенью, то именно ему, вырванному из своей собственной судьбы призраку. Когда произошел этот вырыв – в августе 14-го, в мае 15-го, в Нюрнберге или в Дахау, – он не знал, но то, что где-то что-то перепуталось и он живет не своей жизнью, Эрих смутно понимал уже давно.

Здесь он вдруг ощутил облегчение, как будто попал в свою среду. «Может быть, я уже мертв, но брожу по земле в результате чудовищной ошибки? – думал он. – Может быть, мое место здесь, в некрополе, где повсюду ощущение смерти, и потому мне здесь легче?»

С тех пор, возвращаясь с работы, он стал часто заходить в это место. Потом нашел другое, затем третье. Это стало каким-то наваждением. Как оборотень в ночь полнолуния не может совладать с собой и на несколько часов превращается в волка, так он должен был хоть раз в неделю побродить среди черных развалин, рискуя сломать ногу или быть раздавленным упавшей стеной.

Первое время городские власти еще пытались организовывать какие-то восстановительные работы, но потом сильно пострадавшие и не пригодные для жилья участки улиц стали просто обносить табличками со словами: «Стой! Опасная зона! Проход запрещен!» Местное население при этом уверялось, что руинами обязательно займутся, но позже. А потом об этом вообще перестали говорить. Восстанавливались только промышленные объекты, железнодорожные станции, мосты и разрывы жизненно необходимых городских коммуникаций. Так что мест для ночных прогулок Эриха становилось все больше.

И все же сказать, что Эрих Белов совершенно не обращал внимания на свои таинственные познания и никак ими не пользовался, было бы неправдой. Он отчетливо понимал, что посвящен. Кем и для чего и за какие такие заслуги? Об этом он не знал, но сведениям, скопившимся в глубинах самого сознания, там, где, наверное, хранится словарный запас родной речи и основы заложенных в раннем детстве знаний, он доверял безоглядно.

Вернувшись, к примеру, как-то поздно вечером к себе домой и улегшись на кровать, он стал читать. А когда услышал звуки сирены, то только посмотрел на отрывной календарь, висевший тут же над кроватью, – тридцать первое марта. Он повернулся на бок и продолжил чтение. Это была биография Тютчева, написанная Аксаковым. Издание еще царских времен. На книгу наткнулся профессор Вангер, откопав ее где-то во внефондовом хламе их университетской библиотеки. Она нигде не числилась, и он взял ее специально для Эриха.

Хлопали двери, скрежетали в запираемых замках ключи, мимо его комнаты топали ноги соседей.

– Герр Белов, вы, конечно, остаетесь? – В двери заглянула голова хозяйки квартиры. Она скорее констатировала факт, нежели задавала вопрос.

– Надо же кому-то в случае чего тушить пожар, фрау Швеллер, – не отрываясь от книги, ответил Эрих.

– Тогда мы запираем входную дверь.

Соседи уже привыкли к тому, что этот странный старик не спускается в бомбоубежище. Поначалу его пытались вразумить, но потом махнули рукой.

Эрих отложил книгу, выключил свет, откинулся на подушку и закрыл глаза.

Около восьмисот бомбардировщиков Королевских ВВС шли в этот момент в сиянии звезд и луны над извилистой лентой Дуная. Растянувшись почти на сто миль, они, мерно гудя моторами, на четырехкилометровой высоте двигались в направлении на Регенсбург. Передовые эскадрильи были уже над Гюнцбургом, но продолжали сохранять режим радиомолчания. Операторы немецких радиолокационных станций давно вели их, передавая данные на посты наведения истребительной авиации и пытаясь предугадать, куда будет нанесен удар. Воздушная тревога объявлялась во всех городах на пути следования этой воздушной змеи в полосе шириной до двухсот километров. Но определить ее истинную цель не представлялось возможным до самых последних минут Будут ли это авиационные заводы Регенсбурга, или над Ингольштадтом она внезапно повернет на юг и по хорошо видимой в этот лунный вечер ленте автострады двинется на Мюнхен… И Эрих знал, что они повернут. Но повернут на север и через восемнадцать минут будут над Нюрнбергом. Почему? Да потому, что тридцать первого марта 1944 года массированному налету британской авиации подвергнется именно Нюрнберг.

Так и вышло. 795 бомбардировщиков, шедшие цепью из пятнадцати трехэтажных «боевых коробок», разделенных пятимильными интервалами, действительно повернули на Нюрнберг. Авангардная эскадрилья наведения на цель начала передавать данные. Экипажи лидеровщиков приготовились пустить красные и зеленые ракеты, обозначая зоны бомбометания, а группа пикирующих бомбардировщиков, ведомых асами Королевских ВВС – выделить зажигалками наиболее важные цели.

Добавляя к вою сирен рев своих моторов, в ночное небо с десятков окрестных аэродромов стали подниматься истребители люфтваффе. Стволы сотен зенитных пушек замерли, слегка отклонившись от вертикали на юг. В усыпанную звездами черноту ночи вонзились десятки раскачивающихся лучей зенитных прожекторов и устремились взоры тысяч солдат и офицеров флак-артиллерии. Начиналась очередная битва за Нюрнберг.

Знал Эрих и о том, что на этот раз Нюрнберг дастся противнику большой кровью. 94 английских бомбардировщика, не считая истребителей прикрытия, упадут вслед за своим грузом на пылающий город и его окрестности.

А Мюнхен? Мюнхен может отдыхать аж до двадцать пятого апреля (отдельные беспокоящие налеты малыми силами не в счет).

Эрих забрался под одеяло и, чтобы не слышать топота возвращающихся соседей, накрыл голову второй подушкой. Первое время у него возникало желание предупреждать власти о предстоящих налетах. Анонимно, не привлекая внимания к своей персоне. С первого раза, конечно, не поверили бы. Возможно, не поверили бы и со второго. Но уж с третьего .. Однако в сознании Эриха прочно сидела одна мысль, даже не мысль – постулат: нельзя вмешиваться в происходящее, пользуясь тем, что ты посвящен Нельзя ни при каких обстоятельствах. От этого не только не будет никакой пользы, но станет только хуже.

И все же однажды он нарушил этот постулат. В конце лета прошлого года Эрна, как обычно, собиралась погостить у своей тети в Регенсбурге. Эрих узнал об этом от нее самой, когда был у Вангеров.

– Я хочу купить билет на воскресенье пятнадцатого, – услышал он слова девушки, обращенные к матери. – Вернусь двадцать второго.

Выйдя в тот день от профессора, он ощутил некоторое беспокойство. Он остановился и вдруг понял почему: днем семнадцатого августа сорок третьего года 146 «летающих крепостей» 8-й воздушной армии США атакуют Регенсбург. Город не столь велик для такого числа тяжелых бомбардировщиков. Конечно, они не обратят его в сплошные руины, но все же… Он вернулся.

– Вы что-то забыли, дядя Эрих?

– Позови-ка своего папу, дочка…

– Эрна не должна находиться семнадцатого августа в Регенсбурге, – сказал он профессору, когда снова прошел в его кабинет и прикрыл за собой дверь.

– Почему?

– Чтобы не попасть в беду, Готфрид.

– В беду? Ты гадаешь на картах, Эрих? – Профессор уже понимал, что спрашивает глупость.

– Считай, что я узнал это по звездам.

С этими словами Эрих посмотрел на него, как бы говоря: не нужно лишних вопросов, ведь ты тоже кое-что знаешь, не так ли? И карты здесь ни при чем.

– Ты знаешь, папа, – вбежала в кабинет профессора дочь, когда их русский знакомый снова ушел, – мы с мамой решили, что я поеду в следующее воскресенье, двадцать второго. По-моему, у меня начинается ангина. Тетя Кларисса, как всегда, наготовит к моему приезду своих чудесных пирожков, а что я буду делать с ними с больным-то горлом? А пятнадцатого, если будет хорошая погода, мы лучше все вместе пойдем гулять в Английский парк. И даже не спорь!

Разумеется, профессор и не собирался спорить.

«Он определенно знает о Книге, – думал Вангер, стоя у окна и глядя на улицу. – И не только о Книге. В ней не приводятся данные о датах воздушных налетов, а он, выходит, знает и это…»

Иногда Эрих заглядывал в свои познания, как в справочник. Однажды в самом конце декабря 43-го года он решил просмотреть, что произошло в этот первый рождественский день. Его внимание привлекло одно из событий войны, пожалуй самое драматическое.

Он увидел полярную ночь, бурное Северное море, вспышки орудий. Вышедший на охоту линейный крейсер «Шарнхорст» сам угодил в западню. Десятичасовой неравный бой с двумя десятками кораблей противника, некоторые из которых в одиночку вдвое превосходили германский рейдер, близился к концу. Глубоко осевший в воду, пылающий крейсер, получивший сотни снарядных попаданий и не менее десятка торпедных, отстреливался единственной уцелевшей 150-мм пушкой башни № 4. Главный калибр всех трех его башен уже давно молчал. Дальномеры, радары, системы управления огнем и радиостанция были мертвы вместе со всеми экипажами палубных боевых постов. Но корабль упорно стрелял последней своей пушкой только для того, чтобы дать понять, что не сдается, поскольку в кромешной тьме и дыму противник не мог видеть его гордого флага.

Линкоры Хоумфлита уже прекратили огонь, и брызги волн окутывали паром разогретые стволы их громадных орудий. Пуская вееры торпед, в последнюю атаку на врага устремились многочисленные британские эсминцы, а тот кренился на правый борт и все более зарывался в волны носом. Когда от крена заклинило снарядный элеватор и последняя пушка замолчала, открыл огонь чудом уцелевший 20-мм зенитный автомат, установленный на крыше разбитой башни «Бруно». Его трассирующие снаряды летели вслепую в темноту из клубов дыма и языков пламени, и это был последний боевой крик германца. Задрав вверх корму с еще медленно вращающимися винтами, он уходил под воду вместе с двумя тысячами моряков и, погибая, кричал «Хох!». Сотни потрясенных доблестью врага британских моряков видели, как в этот момент над океаном зажглось небывало яркое полярное сияние.

Эрих знал, что, когда британский отряд, сопроводив «русский» конвой, возвращался назад, флагман эскадры снова прошел над местом гибели «Шарнхорста». «Дюк оф Йорк» остановился, и на воду опустили венок из хризантем. Десять 356-мм орудий линкора, тех самых, что совсем недавно расстреливали на этом месте врага, круто поднялись вверх. Прогремевший в полярной ночи залп, а затем и речь адмирала Фрезера призвали английских офицеров в аналогичной ситуации выполнить свой долг так же, как это сделали немецкие моряки и их командиры. Всего этого не могли видеть 36 спасенных с «Шарнхорста», отправленных ранее на крейсере «Ямайка» в плен.

Размышляя над всем этим, Эрих вспомнил вдруг, как прочитал однажды, давным-давно, еще до Первой мировой войны, в одной немецкой газете стихи о подвиге русского крейсера «Варяг». Их сочинил какой-то восторженный немец. Потом стихи перевели на русский язык, положили на музыку, и родилась знаменитая песня. Честь и слава русским морякам, но как все же несопоставимы эти события… В бухте Чемульпо в ходе короткого боя погибло полтора десятка матросов из экипажа «Варяга» и еще столько же умерло позже в корейском госпитале от ран. Остальные шестьсот человек вместе с командиром на иностранных судах беспрепятственно вернулись в Россию. Не сумев прорваться из бухты, они затопили крейсер и взорвали канонерскую лодку, которая и вовсе ничем не отличилась, хотя тоже вошла в песню. Открывая кингстоны «Варяга», моряки прекрасно понимали, что этим самым просто-напросто выходят из боя. Уже была достигнута договоренность с капитанами нейтральных стран, а далекие от кровожадности японцы вовсе не грозили русским даже пленом. Лучший крейсер флота, совсем недавно построенный за кучу золота в Америке и гордо объявленный самым совершенным в мире, сумел потопить один лишь японский миноносец. Затем он без труда был поднят противником с мелководья, компенсировав тем самым даже этот небольшой урон.

Но России нужны были герои…

Десятичасовой бой «Шарнхорста», уж не говоря о 13-часовом сражении окруженного и уже раненного к тому времени «Бисмарка» в конце весны 41-го, ни по числу жертв, ни по ярости сопротивления, когда никаких вариантов, кроме победы или гибели кораблей вместе с экипажами, не рассматривалось, не могут быть поставлены в один ряд с затоплением «Варяга». Но об этих кораблях никогда не сложат песен…

Узнав, что друг Эрны – тот самый моряк, с которым она приходила в Народный театр, – служит на военном корабле с названием «Принц Ойген», он вызвал из памяти образ этого крейсера. Как? Очень просто – стал вспоминать и вспомнил.

Поскольку его интересовали последние дни «Принца», Эрих сосредоточился именно на них. Он увидел, как двадцать второго декабря сорок шестого года, то есть уже после войны, совершенно пустой крейсер опустится на рифы острова Кваджелейн в Тихом океане. За несколько месяцев до этого возле атолла Бикини над ним прогремит воздушный атомный взрыв «Эйбл» Спустя некоторое время подводный взрыв «Бейкер» попытается раздавить его своей ударной волной, но и на этот раз «Принц» останется на плаву. Стоически он вынесет и третий удар, уже близ Кваджелейна. Атомный гриб «Чарли» разорвет швы корпуса и откроет многочисленные течи. Но еще много дней и ночей почти светящийся от радиоактивности черный остов германского аристократа будет удивлять своей необыкновенной живучестью бывших врагов. И только когда на его борт снова захотят высадиться люди в защитных комбинезонах, чтобы отбуксировать на мель, подлатать и в четвертый раз использовать в качестве мишени он, словно решив покончить с собой, вдруг просядет до первого ряда разбитых иллюминаторов. Вода хлынет внутрь, забурлит вокруг корпуса, зашипит вырывающийся из стального нутра воздух, и будто последний прощальный вздох проплывет над океаном.

Вторая Мировая война с громом, лязгом, хрипом и стоном, как гигантский, мучимый чесоткой зверь ворочалась на изорванном ложе Европейского континента, давя своими боками миллионы людей и уродуя их города. Пообтрепавшись на берегах Волги и в северных снегах России, поободравшись в песках Египта и Ливии, зверь нехотя уползал в свое логово, скобля цепляющимися лапами по Сицилии и Апеннинам, Восточной Пруссии и Польше, Балканам и Нормандии Другой зверь – поменьше – барахтался во вспененных им водах Тихого океана, оглашая своим рыком тропические джунгли островов и побережий Индокитая.

Omnes eodem cogimur, omnium Versatur urna, senus ocius Sors exitura et nos in aeternum Exitium impositura cymbae.