Глава 10

Время приближалось к полуночи. Кабаков проснулся всего несколько часов назад. Госпиталь постепенно угомонился; из-за дверей доносились только шуршание одежды персонала, скрип подошв по вощеным полам да изредка старческие стоны больного из соседней палаты и его шамкающее «Господи Иисусе».

Лежа без сна и прислушиваясь к затихающим шумам. Кабаков, как не раз бывало прежде, погрузился в размышления о жизни. Больница почти во всех попавших в нее людях пробуждает воспоминания о детских несчастьях, неконтролируемую жалость к себе и желание плакать.

Кабаков не оценивал людей с точки зрения их храбрости или трусости, он вообще был бихевиористом. Он полагал, что некоторые из множества достоинств, которые приписывались ему в его послужном списке, не существуют в принципе. Правда, подчиненные испытывали перед своим командиром нечто вроде благоговейного трепета, но это не служило для него источником гордости, а лишь помогало ими руководить. Слишком многие из них умирали на глазах у Кабакова.

Он знал, что такое мужество. Он мог бы определить это качество как способность делать, не рассуждая, то, что необходимо. Однако ключевым в этом определении являлось слово «необходимость», а отнюдь не «безрассудство». Кабаков знавал двух-трех человек, не ведавших страха. Все они были психопатами. Страх можно контролировать, его можно подавлять — в этом секрет хорошего солдата.

Майор рассмеялся бы в лицо тому, кто назвал бы его идеалистом, однако чувствовал в глубине душе тяготение к Богу. Прагматик во взглядах на человеческое поведение, Кабаков все-таки подспудно считался с божественным началом.

Он не был религиозен в обыденном понимании, был несведущ в иудейских обрядах и ритуалах, но всю жизнь помнил, что он еврей, и верил в Израиль. Свою работу Кабаков выполнял на совесть, а Шабат и Кашрут предоставлял талмудистам.

Кожа под бинтами на груди мучительно зудела. Кабаков эмпирически обнаружил, что, легонько ерзая, может облегчить свои страдания. Лучше было бы почесаться, но трение тоже помогало. Этот молокосос, доктор как-бишь-его, не удержался-таки от расспросов про его старые шрамы. Кабаков внутренне развеселился, вспомнив, как покоробило Мошевского любопытство доктора. Мошевский отбил у бедолаги охоту спрашивать, сурово ответив, что Кабаков был профессиональным мотогонщиком. Ложь была слишком явной — не настолько юн и неопытен этот эскулап, чтобы не отличить раны, заработанные при падении с мотоцикла, от огнестрельных и осколочных, которые Кабаков получил в бою за Мильту Пасс в 1956, за сирийские блиндажи близ Рафида в 1967 и в других, менее традиционных местах сражений, например, когда удавалось разворошить гнездо арабских террористов, — будь то на крыше отеля в Триполи или в критских доках, где пули превращали доски в сплошную щепу.

Нетактичный вопрос доктора пустил Кабакова по волнам воспоминаний, и он задумался о Рэйчел. Он вспоминал, лежа в темноте, как у них все началось.

9 июня 1967 года. Кабаков с Мошевским лежат на носилках перед полевым госпиталем в Галилее. Ветер со свистом задувает песок под брезент, и рев моторов заглушает стоны раненых. Военный хирург, как ибис, высоко задирая ноги, перешагивает через кучи соломы, используемые вместо коек, и занимается страшным делом сортировки раненых — на тех, кем стоит заниматься, и тех, кому уже вряд ли поможешь. Кабакова и Мошевского, попавших под ураганный огонь на Сирийских высотах, внесли внутрь шатра, ярко освещенного операционными лампами и аварийными фонарями. Игла вошла в тело, и от нее по мышцам стало растекаться онемение. Над Кабаковым склонились закрытые масками лица. С любопытством чужака косясь по сторонам, он слегка удивился, заметив, что рука, потянувшаяся за свежей парой стерильных перчаток, была женской. Врач-психотерапевт Рэйчел Боумен, постоянно проживающая при Синайском госпитале в Нью-Йорке, добровольно отправилась на войну работать полевым хирургом. Она извлекла пулю, застрявшую в ключице Кабакова.

Он набирался сил в одном из госпиталей Тель-Авива, когда Рэйчел пришла в его палату с послеоперационным обходом. Доктор Боумен оказалась привлекательной женщиной лет двадцати шести, с собранными в пучок темно-рыжими волосами. С самого начала обхода Кабаков не отводил от нее глаз. Ее сопровождали пожилой штатский врач и медсестра.

Медсестра откинула простыню. Доктор Боумен, не заговорив с пациентом, занялась его раной, надавливая пальцами на кожу вокруг нее. Потом рану осмотрел другой врач.

— Прекрасная работа, коллега, — похвалил он.

— Благодарю вас, доктор, но мне доверяют только простые случаи.

— Так это вы меня штопали? — спросил Кабаков.

Она посмотрела на него чуть смущенно, словно сейчас только его заметила.

— Да.

— У вас американский акцент.

— Я американка.

— Спасибо, что приехали к нам.

Неловкая пауза, блеск зрачков. Рэйчел покраснела.

— Спасибо, что вы дышите, — ответила она и вышла из палаты. На лице Кабакова отразилось недоумение.

— Ну, чего уставился, чудак-человек, — проворчал старик-врач. — Тебе понравилось бы, если бы тебя поблагодарили за то, что ты сегодня целый день был евреем? — И он на прощание похлопал Кабакова по руке.

Неделей позже Кабаков, облаченный в мундир, покидая госпиталь, столкнулся с Рэйчел на ступенях у входа.

— Доктор Боумен!

— А, майор Кабаков, рада вас видеть. Выписались? — Она не улыбалась. Ветер прилепил прядь волос к ее щеке.

— Не согласитесь ли вы со мной пообедать?

— Благодарю, но у меня мало времени. Я должна идти. — И она скрылась в дверях.

На две недели, пока Кабаков восстанавливал связь с агентурой вдоль сирийского фронта, он исчез из Тель-Авива. В это же время он предпринял один рейд за линию прекращения огня, отправившись безлунной ночью к месту дислокации сирийских ракетных установок советского производства, которые оставались там в нарушение достигнутого соглашения и, несмотря на присутствие наблюдателей ООН, продолжали угрожать израильтянам. Ракеты одновременно взорвались на своих пусковых столах, обезобразив склон холма громадной воронкой.

Получив предписание вернуться в город, Кабаков возобновил знакомства с несколькими прежними своими пассиями, и нельзя сказать, что они его разочаровали. Однако он не забыл о Рэйчел Боумен и опять начал искать встречи с ней. Рэйчел пропадала в операционной по шестнадцать часов в сутки. Ее уже допустили ассистировать при обработке черепно-мозговых травм. Уставала она зверски, в ноздри лез насквозь пропитавший одежду, неистребимый запах дезинфекции. Ей ничего не хотелось, но и спорить не было сил. В конце концов она уступила, и они начали встречаться возле госпиталя, чтобы торопливо перекусить в кафе по соседству.

Обстоятельства не способствовали быстрому сближению. Рэйчел замыкалась в себе, ничего не рассказывала о своем прошлом и старалась не касаться настоящего. Изредка, по вечерам, если на этот день не планировалось новых операций, они усаживались в парке на скамейку и потягивали бренди из походной фляжки. Утомленная Рэйчел бывала не с состоянии поддерживать оживленный разговор, но обоюдное молчание не вызывало в ней чувства неловкости. Ей было покойно и уютно ощущать в темноте рядом с собой рослую, мужественную фигуру Кабакова. Однако она упорно игнорировала любые приглашения зайти к нему домой.

Неожиданно этим свиданиям настал конец. Они, как обычно, сидели в парке, и Кабакову в сумерках показалось, хотя и не наверняка, что у Рэйчел глаза на мокром месте. Рэйчел и в самом деле готова была расплакаться. Только что закончилась безнадежная четырехчасовая операция, во время которой она в качестве специалиста по черепным травмам помогала нейрохирургу. На столе лежал семнадцатилетний араб с симптомами обширной субдуральной гематомы. Повышенное давление спинномозговой жидкости и наличие в ней следов крови не оставляли никаких сомнений в диагнозе. Последовало неизбежное кровоизлияние, и юноша умер. Угас у Рэйчел на глазах.

Кабаков, не ведая худого, решил поднять ее настроение байкой о скорпионе, забравшемся под нижнее белье танкисту-водителю, в результате чего один из сборных домиков из гофрированного железа был раздавлен в лепешку. Ожидаемой реакции Рэйчел не последовало.

— Вы о чем-то задумались? — спросил Кабаков.

Невдалеке по улице загромыхала колонна бронетранспортеров, и Рэйчел вынужденно повысила голос.

— Да, я думала. О том, что на вас одного, вероятно, работает как проклятый целый каирский госпиталь. Вы ведь, кажется, мастер заварить кровавую кашу? И занимаетесь этим даже во время перемирия, я не ошибаюсь? Вы да еще федаины.

— У нас не бывает перемирий.

— В госпитале поговаривают, что вы — суперкоммандос. Это правда? Отвечайте! — Рэйчел теряла выдержку, в ее голосе прорывались истеричные интонации. — Молчите? Я на днях бежала к себе в номер и услышала в холле ваше имя. Там был такой толстяк, второй секретарь какого-то посольства, хлестал водку с вашими офицерами. Он сказал, что, если наступит настоящий мир, вас придется пристрелить, как бешеного пса!

Вспышка гнева лишила ее последних сил, на Рэйчел вдруг навалилась страшная опустошенность. Зачем ей лезть во все это? — думала она, охваченная апатией. Но она чувствовала себя обязанной выговориться до конца.

— Тогда офицеры встали и один влепил толстяку пощечину. Потом... Потом они ушли, забыв про выпивку, — вяло закончила Рэйчел, опустив глаза.

Кабаков поднялся.

— Вам следует отдохнуть, доктор Боумен. Вредно так недосыпать, — сказал он и ушел.

Потом Кабаков на несколько месяцев погряз в кабинетной рутине. Его отозвали в Моссад, который лихорадочно оценивал вражеские потери в Шестидневной войне и вероятность повторного удара. Работа заключалась в проведении изматывающе однообразных опросов летчиков, сухопутных командиров и рядовых. Полученный материал кропотливо сопоставлялся с информацией, поступившей от агентуры в арабских странах, и суммировался, а сводки направлялись руководству для тщательного изучения. Кабаков стервенел от скуки, порой мозги его буксовали, и тогда он подолгу сидел в прострации в своей комнатушке.

Рэйчел Боумен редко вторгалась в его мысли. Он давно с нею не виделся и не звонил ей. Одно время его увлекли атлетические формы, распирающие гимнастерку некой сержантши-сабры. Ей бы следовало быков объезжать без узды, и Кабаков пожелал окунуться в новые ощущения. Однако вскоре сабра была переведена в другое место, и он вновь остался без женской ласки, по горло заваленный бумажками.

Однажды он решил чуть-чуть встряхнуться и отправился на вечеринку. Вечеринка стала первым настоящим праздником после окончания войны. Ее устроили два десятка ребят из десантного подразделения, в котором служил Кабаков. Приглашенные — шумная компания военных в полсотни человек — забыв обо всем, предались буйному веселью. Ясноглазые, загорелые, почти все они были моложе Кабакова, но война уже опалила их юные лица, обострив черты и наделив взгляд несвойственной возрасту жесткостью. Теперь юность брала свое, горячила кровь и разглаживала скорбные морщины, как живительное солнечное тепло поднимает озимые злаки после утреннего заморозка. Женщины, сбросив надоевшую мешковатую униформу, заново привыкали к ярким блузкам, юбкам и сандалиям, и мужчины новыми, жадно-ласковыми глазами смотрели на боевых подруг. Разговоры о войне почти не возникали, никто не поминал имена погибших. Сегодня кадиш уже прочитан, хотя и не в последний раз.

Кафе для вечеринки сняли в предместье Тель-Авива, рядом с дорогой на Хайфу. Луна окрасила особняком стоящее здание в серебристо-голубые тона. Уже за триста ярдов до кафе, Кабаков услышал шум, превратившийся в настоящий грохот, когда джип затормозил и остановился у обочины. Музыку, гремевшую на полную железку, заглушали разгульные выкрики и взрывы хохота. На террасе и прямо перед кафе, под деревьями, танцевали пары.

Появление Кабакова, пробирающегося между танцующими, вызвало новое оживление, со всех сторон раздавались громкие приветствия знакомых. Молодые солдаты кивками головы показывали на него и что-то объясняли своим друзьям. Такая известность ему немного льстила, хотя он пытался не подавать виду и убеждал себя, что напрасно из него делают героя. Каждому на земле предопределено заниматься каким-то делом; Кабакову просто повезло — его способности в самый раз соответствовали тем заданиям, которые ему поручало командование. А молодежь еще не понимает, что многое зависит от слепого случая, и верит в разную дерьмовую чушь о героизме. К тому же его работенку никак не назовешь чистой.

При всем при том Кабаков не отказался бы появиться здесь вместе с Рэйчел, хотя наивно не признавался себе, что, думая об этом, не последнюю роль отводил эффекту, который могла бы произвести на спутницу устроенная ему встреча. Ах, чертова баба!

За длинным столом на краю террасы сидел Мошевский с какими-то развеселенькими девицами. Перед ними выстроилась батарея бутылок. Мошевский сыпал остротами из своего дешевого арсенала скабрезностей. Кабаков лишь усмехнулся про себя и огляделся. На вечеринке смешались самые разные чины, и никого не удивляло, что майоры пьют с сержантами, а кадровые военные пируют бок о бок с мобилизованными рядовыми резервистами. Дисциплина, позволившая израильтянам перевалить через Синай, крепилась взаимным уважением и духом патриотизма, и сейчас ее, подобно кольчуге, без опаски повесили на крючок в прихожей. В общем, вечеринка удалась на славу: люди еще больше сблизились и поняли друг друга, чему способствовали израильские вина и танцы, как в кибуцах.

Ближе к полуночи основательно уже нагрузившийся и яствами, и напитками Кабаков, развалясь в кресле в позе Нерона, предавался созерцанию забавно расплывчатой в его восприятии картины происходящего. В зубах у него торчала сигара, у виска — кем-то игриво заткнутый за ухо цветок. Вдруг он заметил Рэйчел. Она стояла под деревом на краю освещенной площадки и смотрела на танцующие пары, беззвучно подпевая. Теплый ветерок колыхал короткие рукава и подол ее простого платья. В воздухе, настоенном на букете вин и крепкого табака, мимолетно проносились тонкие цветочные ароматы.

Рэйчел тоже заметила Кабакова. Рядом с майором сидела незнакомая девица и что-то со смехом говорила, склоняясь дочти к самому его уху.

Рэйчел, обходя танцующих, нерешительно двинулась в их сторону. По дороге она подверглась внезапному нападению некоего зеленого лейтенантика, который сгреб ее в охапку и закружил в быстром танце. Когда музыка смолкла и мир перестал вертеться перед глазами Рэйчел, лейтенант исчез, а на его месте возник майор Кабаков. Рэйчел уже успела забыть, как он высок ростом.

— Дэвид, — начала она, глядя снизу вверх в его радостно ухмыляющееся лицо, — я хотела сказать, что...

— Что вам необходимо выпить? — блестя немного шальными глазами, продолжил Кабаков и протянул ей бокал.

— Нет. Я завтра улетаю домой. Мне сказали, что вы здесь, и я не могла уехать, не...

— Не потанцевав со мной? Разумеется, нет.

Рэйчел не танцевала уже много лет, с тех пор как провела свое лето в кибуце, но тут же забыла об этом, расслабилась, и ноги уже сами вспоминали нужные фигуры. Кабаков, обнимая ее одной рукой, держал в другой бокал, из которого они по очереди отпивали. Майор явно пользовался здесь определенными привилегиями: вино ему подливали прямо на ходу. Он поднял руку, которой обнимал ее, вытянул из тугой прически несколько заколок, и пышные волосы рассыпались по ее спине и плечам. Кабаков даже слегка опешил, столь бесподобно много их оказалось. Вино ударило Рэйчел в голову; страдания и увечья, постоянные спутники ее работы, как-то отдалились, отпустили сердце. Кабаков залюбовался смеющимся лицом в темно-рыжем обрамлении.

Неожиданно оказалось, что уже очень поздно. Стихло многоголосье вечеринки, большая часть гостей незаметно исчезла, лишь несколько пар продолжали танцевать среди деревьев. Музыканты кемарили на столиках у эстрады, а танцоры, тесно прижимаясь друг к другу, переминались под старую песню Эдит Пиаф, звучащую из музыкального автомата возле бара. Пол террасы усеивали сломанные цветы, обгорелые спички, кончики сигар; подсыхали пятна вина. Совсем молоденький солдат, водрузив загипсованную ногу на стул, подпевал певице, раскачивая рукой бутылку на столе. Был час, когда небо на востоке выцветает, а предметы теряют ночную зыбкость, окрашиваясь и твердея в предрассветном сумраке.

Рэйчел с Кабаковым еле-еле покачивались под музыку и наконец, истомленные, совсем остановились, не разнимая объятий. Кабаков прижался губами к влажной коже на шее Рэйчел, провел по ней языком. Она была солоноватая, словно от морской воды. Он чувствовал через одежду тепло гибкого тела, волнующий запах разгоряченной кожи касался ноздрей, проникал в нос, оседал в гортани горьковатым привкусом. Рэйчел чуть покачнулась и, удерживая равновесие, легонько отклонилась в сторону, скользнув бедром по его бедру, потом прильнула щекой к груди Кабакова, непонятно почему вспомнив, как в детстве прижималась вот так же к теплой и твердой лошадиной шее.

Они с трудом оторвались друг от друга и, касаясь бедрами, спустились с террасы. Кабаков успел прихватить со стола бутылку бренди. Взбираясь по тропинке по склону холма, Рэйчел мигом промочила ноги в росистой траве. Слух наполнила музыка свежей рассветной тишины. Глаза после бессонной ночи с неправдоподобной остротой различали мельчайшие детали окружающего пейзажа, каждый камень или выступ скалы, каждую былинку или ветку кустарника.

Сев на траву, они прислонились спинами к большому валуну, лицом к восходящему солнцу. Кабаков покосился на Рэйчел. Сейчас, в ярком свете утра, стали заметны тени усталости под ее глазами, обострившиеся скулы, поры на коже и крошечные веснушки, но от этого его вдруг охватило еще более жгучее желание. А время уходило.

Он запустил пальцы в ее густые волосы, притянул к себе, жадно припал к ее губам. Тянулись минуты, а он все не отпускал Рэйчел, и поцелуй все длился. Из зарослей выше по тропинке появилась какая-то парочка. Оба выглядели смущенными, отряхивая с одежды приставшие сухие веточки и листья. Спускаясь по склону, они едва не споткнулись о вытянутые ноги Кабакова но так и не были замечены.

— Дэвид, я в отчаянии, — сказала, оторвав наконец губы, Рэйчел. — Вы ведь знаете, я совсем не хотела, чтобы у нас это началось...

— В отчаянии?

— Точнее сказать, расстроена, встревожена.

— Хм. — Кабаков попытался придумать что-нибудь сдержанно галантное, потом мысленно усмехнулся. Рэйчел нравилась ему, к чему все эти проклятые дурацкие условности? Он снова начал: — Не будем лить слезы. Зачем забивать себе голову всякой чепухой? Лучше поедем в Хайфу. Я хочу, чтобы вы поехали со мной. Возьму недельный отпуск, а через недельку поговорим о вашем отъезде.

— Через недельку... Через недельку это может потерять смысл. Я должна вернуться в Нью-Йорк к своим обязанностям. Да и что изменится за неделю?

— Если мы недельку поскрипим кроватью, понежимся в постели, пожаримся на солнце и вообще побудем вместе, то многое может измениться.

Рэйчел порывисто отвернулась.

— Вы перевозбудились.

— Нисколько.

— А по-моему, наоборот, чересчур.

Кабаков улыбнулся. Рэйчел тоже улыбнулась. Наступило неловкое молчание.

— Вы вернетесь? — спросил он.

— Не скоро. Здесь мне больше нечего делать. Во всяком случае, пока снова не начнется война. Это для вас она не прекращалась, так ведь, Дэвид? Для вас она никогда не кончится.

Кабаков ничего не ответил.

— Странно, Дэвид: почему-то считается, что женщины должны уступать и отказываться от своих стремлений, если те мешают делам мужчин. Ведь мужчины Исполняют Свой Долг! Но моя работа по-настоящему необходима, я дорожу ею. И если я говорю, что это мой долг, если я тоже хочу исполнять его, значит, для меня это не менее важно, чем для вас военная форма. Нет, мы не поговорим об отъезде через недельку.

— Превосходно! — воскликнул Кабаков. — Ну, так идите же, исполняйте свой долг!

— Говорю же, вы перевозбудились.

— Вовсе нет.

— Ладно, Дэвид, спасибо за приглашение. Если бы можно было, я бы тоже пригласила вас в Хайфу. Или куда-нибудь в другое место. Поскрипеть кроватью, понежиться в постели... — Рэйчел помолчала, потом пробормотала сдавленно: — Прощайте, майор Дэвид Кабаков. Я буду о вас вспоминать, — И побежала вниз по тропинке, сама не замечая, что плачет.

Джип Рэйчел набрал скорость, и ветер превратил слезы в холодные бороздки на щеках, а потом высушил их без следа. Так было в Израиле, семь лет назад.

Прервав воспоминания Кабакова, в палату вошла медсестра. Он снова увидел спинку кровати, белые простыни, казенные стены. Медсестра поставила на столик бумажный стаканчик с пилюлями.

— На сегодня все, мистер Кэбов, до свидания. Завтра днем приду к вам опять.

Кабаков взглянул на часы. Вот-вот должен позвонить Мошевский из отеля в горах.

Сиделки ночной смены тянулись ко входу в госпиталь. Из автомобиля, припаркованного у тротуара на противоположной стороне улицы, за ними наблюдала Далиа Айад. Она засекла время и вскоре уехала.