Стена языка

Как Жаку Лакану вообще пришла в голову такая замечательная формулировка – «стена языка»?! Она дорого стоит! Но хорошо ли мы понимаем смысл этой формулировки? С кем или с чем разделяет меня язык?

Очевидно, что он разделяет меня с другими людьми, поскольку то, что говорю я, «дословно» понятно только мне самому. Каждое из произносимых мною слов предполагает нечто, это «нечто» – лежащее за этим словом его значение, но это значение есть результат моих (и только моих) собственных отношений с окружающим миром. Ни у кого другого нет того психологического опыта, который составляет меня самого, у меня нет психологического опыта, который составляет плоть и кровь «psycho» другого.

Используя слова, я пытаюсь передать своему собеседнику мой опыт, по факту же я сообщаю ему только его собственный, ведь за словом, которое я отправил ему, у него стоит его, а не мое значение! Мы только играем в игру под названием «взаимопонимание», а в действительности мы – каждый из нас – жонглируем личным опытом: мы, внимая другому, пользуемся своим собственным «строительным материалом» и громоздим им искусственные модели действительности, следуя, словно чертежу, чужому высказыванию.

Таковы ли границы «стены языка»? Нет, безусловно. Есть еще окружающий меня мир, но что я знаю о нем? Все, что я знаю, – это слова. Все, что жадно или квело хватает мой взгляд, – это предметы, которые для меня есть слова. Я не вижу просто «нечто», я вижу конкретные предметы – то, что выделено языком в отдельные слова. Предмет (читай: слово) – это то, что я использую, то, что я использую согласно свернутой в слове инструкции.

На «стуле» сидят – это способ использования предмета, который я называю «стулом»: «стул» – это то, на чем сидят. «Сидят» – это способ использования ягодиц (когда ягодицы относительно изолированно располагаются на относительно горизонтальной поверхности). Часто сидят за «столом», где «стол» – это то, что используется для письма, еды и множества других дел, каждое из которых, впрочем, в свою очередь, есть тоже инструкция, предписывающая функцию этого дела, последние делают «стол» «столом». В конечном счете все это – весь окружающий меня мир – есть система взаимосвязанных названий, каждое из которых есть свернутая функция, предписывающая мне правила игры (правила использования того, что наречено тем или иным словом). «Стеной языка» я исключен из мира, поскольку он дается мне искаженным моим языком.

Все ли на этом? Разве недостаточно того, что я не могу говорить с другим о себе так, чтобы он мог услышать меня? Разве не достаточно того, что мир предоставлен мне не живым движением, а какой-то уродливой фотографией, посмертным слепком живого существа? Разве же всего этого недостаточно?! Оказывается, что нет. «Стена языка» пролегает не только между мной и другим, между мной и миром, но между мной и мной…

Что такое мой опыт – это значения, которые я предполагаю за каждым произнесенным мною словом? Это мои ощущения от взаимодействия с той или иной гранью реальности, т. е. это не реальность (специально уточню это), а ощущения от взаимодействия с реальностью. И эти ощущения – я сам. Я – это множество моих ощущений – возникших и запечатленных. Но они возникли от моих собственных конструкций, созданных мною же по чертежам, данным мне высказываниями других, от «предметов», которые есть слова, то бишь от использования инструкций.

И это не все! Я сам называю себя, а значит, мое я – это тоже некая инструкция о том, как мне следует использовать самого себя. То есть я – это фикция, ибо как я могу использовать самого себя, чем отличается эта авантюра от попыток небезызвестного барона вытащить себя за волосы из болота?! И ведь я еще разговариваю с самим собой, так, словно бы нас много и нам есть что обсудить друг с другом. Как мне смешно, когда люди с ужасом говорят о раздвоении личности! Боже праведный, они и не представляют, насколько точно это отражает их собственную «здоровую» сущность!

Я разрушен, разорван, размолот жерновами языка. «Стена языка» пролегает во мне, в каждой, самой мизерной пяди меня. Она, как нож гильотины, держит свой путь между двумя оконечностями (смешная фраза!) моей шеи – «головной оконечностью» и «оконечностью телесной». И знаете, что самое страшное?.. Это не лишает меня жизни, более того, это самовоспроизводящаяся субстанция! Она черпает себя из себя самой, порождая великую мистификацию жизни – мысль.

Невозможность содержательной коммуникации

В одной из своих лучших методологических работ (лучшей – это моя личная оценка) я попытался показать невозможность содержательной коммуникации, т. е. представить «неопровержимые доказательства» в пользу того, что мы, вступая в диалог с другим человеком (а также и текстом), неспособны понять то, что нам сообщается, мы не можем донести до другого и своей собственной мысли. Я представляю «неопровержимые доказательства» в пользу того, что меня (включая и мои «неопровержимые доказательства»), равно как и любого другого, нельзя понять. Нелепость, не правда ли?.. Это выглядит как абсолютный парадокс, но именно в этом-то все и дело! Здесь важны два пункта.

Сначала о самой «невозможности содержательной коммуникации». Для сообщения я использую речь, а если даже и пытаюсь сообщить что-то как-то иначе, то все равно использую речь, думая о том, что пытаюсь сообщить. За каждым словом в моей речи стоит некоторое значение (слово обозначает что-то, что я «ощущаю» или имел случай «ощущать»), но это всегда мое личное значение, поскольку оно – это мой личный психологический опыт, которого нет у другого человека.

У каждого из нас даже «опыт» «стула» свой; а потому, когда я говорю «стул», я понимаю под этим мой психологический опыт «стула», тогда как реципиент моего сообщения понимает под этим – «моим» – словом свой психологический опыт «стула». По сути, мы говорим о разных «стульях» (даже если речь идет об «одном и том же» стуле), но здесь конфликт не так очевиден, как если бы речь шла о «боли», о «любви» или даже о каких-нибудь «кварках». Какой бы ни была содержательность, она – это я (или не – я), т. е. я должен сообщить себя другому (или другой себя – мне), а это в принципе невозможно. У нас возникает лишь иллюзия взаимопонимания с большим или меньшим «прагматическим изъяном».

В непосредственном контакте с другим человеком мы не в силах ощутить эту «невозможность содержательной коммуникации». Нам кажется, что нас понимают, ведь собеседник слушает нас, отвечает нам, реагирует на наши высказывания. Но на самом же деле он «слушает» свои значения того, что мы говорим, реагирует на свой собственный психологический опыт, он отвечает нам собой, а не нами. Да мы и сами не можем ощутить непонятности собственных высказываний, ведь наше мышление диалогично: мы формулируем свою мысль в словах, и нам она понятна. Вот я читаю то, что только что написал, и понимаю, что написал… Но понял ли я то, что написал, когда прочел, или еще до того, как написал, еще до того, как облек эту идею в слова! Конечно, «до», и всегда так! Иначе я бы считал себя наделенным даром автоматического письма, причем каждый человек должен был бы подозревать в себе эту способность, но нет, таких людей, если верить психопатологии, лишь редкие единицы.

Сначала мы способны лишь ощутить то, что родилось в нас, – схватить, таким образом, суть мысли. Сразу вслед за этим мы непременно формулируем свою мысль, и уже сформулированной мы, как нам кажется, прекрасно ее понимаем. Но ведь в этом случае в нас говорит это наше дословесное понимание, та пойманная нами за хвост суть мысли, возникшая еще до облечения ее в прокрустово ложе слов! Вот поэтому-то мы и не можем, не в силах, проверить, проконтролировать понятность своей собственной мысли для другого. Впрочем, и сомневаться в оной для говорящего нет никаких оснований, ведь он-то ее понимает! По крайней мере, что-то свое он действительно понимает…

Теперь о «неопровержимых доказательствах»… Здесь дело в структуре: если мы способны расчертить структуру, представить ее, а это возможно не указанием на нее (так, как мы указываем на какой-нибудь предмет), но формированием ее границ, то содержание этой структуры уже не будет иметь принципиального значения. Всякий увидит, что эта структура предполагает какие-то возможности, а какие-то нет, всякий сможет понять, чего следует ожидать от этой структуры, а чего не следует. Именно благодаря подобной тактике Дмитрий Иванович Менделеев «открыл» недостающие элементы своей таблицы, хотя ни он, ни кто-либо иной их и в глаза еще не видел. Тем самым этот замечательный ученый продемонстрировал нам то, что содержание вполне можно проигнорировать, впрочем, данный пример скорее аллегория, нежели «прецедент», поскольку в основе здесь все-таки лежала содержательная закономерность.

Я попытался расчертить такую структуру, представив на суд публики отношения между человеком и окружающим его миром, точнее говоря, «процесс» «отношения» между двумя соответствующими «центрами». Получилось, на мой взгляд, убедительно, хотя, конечно, только на мой взгляд…