ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой Нил пишет письма, цесаревич братается с германским кронпринцем, а граф Лопухин и полковник Розен обнаруживают неожиданную страсть к картежной игре
«Здравствуйте, бесценная моя Катерина Матвеевна!
Во первых строках письма желаю вам здоровья на множество лет и чтобы вы не забывали меня сиротинку несчастную. Плыву я теперь в море-акияне што шире Енисей-реки да все о вас думаю, тетушка моя драгоценная. Помню, как вы меня за вихры таскали, ну да это ничего. Уехали вы в город Житомир. Чаю, живете там барыней, пьете кофей с патокою и ходите в таком вот монплезире, а меня сироту забыли совсем. Бог вам судия. А со мною вот что случилось.
Как тятька с мамкой померли от язвы, надумал и я податься в город Житомир вас поискать. Доехал до Москвы Первопрестольной да едва в полицию не угодил. Народ в Москве ужасно шустрый. А только вышло совсем наоборот, не в тюрьму меня повели, а к его сиятельству графу-барину. Уж я страху натерпелся! Токмо все кончилось оченно даже хорошо. Барин меня в самый Питер взял с собой, а чего там было я писать не стану потому как все равно не поверите вы мне. Оттудова мы поплыли в море-акиян на двух военных пароходах. Я при барине вроде слуги, а сам барин вроде слуги при самом царевиче который за море-акиян едет. Одно плохо, не оставил меня барин при себе, а отдал на другой пароход в юнги. Хожу теперь в рубахе полосатой да в матроских штанах которые штаны сам подшил потому как длинные были. Еще куртка, бушлатом прозываемая. А на голове мне велели носить фуражку без козырька зато с лентами.
Юнга это у матросов вроде как ученик. Учат меня так, што мамочки дорогие. Бьют да ругают по матушке. Первые дни думал сбегу, да куды тут сбежишь посреди моря? Однакож обвыкаюсь помаленьку.
Зато кормят дюже хорошо. На обед дают шти с мясом да кашу гречневую. Думал совсем пропадаю, ан при таких харчах жить можно.
Корабль наш шибко военный. Колеса громаднющие по воде так и колотят. Пушка на ём чисто страх смертный. Ежели бы я захотел, так в ейный хобот с головою залез бы. Бонбы к ней страшенные, человеку нипочем не поднять, будь он хоть Самсон. По этой причине их гидравлика из погребов наверх подымает. Гидравлика это такая механизма.
А койки тут подвислые, все равно как люлька у младенца. Мне досталась койка самая негодящая, потому как хорошие все у матросов и такоже солдат. Пробка из ей так и сыплется, а мне убирать. А пол, на какой она сыплется, зовется нижней палубой. А середина верхней палубы, куда нас кажный Божий день боцман дудкой кличет, зовется шкафут, и нету там шкафа никакого, один обман. А еще сундучок мне даден по кличке рундучок. Морские прозвания одно чудней другого. Лопатить палубу – это как по-сухопутному полы мыть. Первый день я худо лопатил, так боцман меня подозвал и давай ухи крутить. И никто за меня сироту не вступился, токмо дядя Сидор, младший унтерцер. Он боцмана лютого зверя словесно победил, а все одно заставил меня лопатить сызнова. Потому как чистота на корабле первейшее дело. Говорит без чистоты корабль не корабль, а нужник и анбар с крысами.
А пес корабельный Шкертик вчерась на палубе нагадил, ему небось можно. Догадайся тетушка с трех раз кто за ним паскудой убирал и наново лопатил. Токмо я не в обиде. Пес веселый и одна моя отрада окромя унтерцера справедливого дяди Сидора. Шкертик это на моряцком языке веревочка. Привяжется как веревочка и ходит за мной. Учу его на задних лапах ходить и прыгать через ручку от швабры. Матросам это нравится и господам офицерам опять же, а Шкертику наука не по нутру, нонеча рычал на меня аки тигра лютая. Выругал я его подлеца, а он гляжу хвостом виляет.
Вчерась осмелился я и про самого царевича спросил. Дядя Сидор говорит вышла ему аблегация [удаление из отечества под благовидным предлогом. – Прим. авт.]. Знать выиграл в бумажную игру лотерею, как сосед наш прикащик Широмыгин, который помнишь с того выигрыша напился до чертей и в колодезе утоп. Токмо я в сумнении. Нешто путешествия за синь-море выигрывают? Я бы взял весь прибыток ассигнациями да и поехал туда, куда сам хочу, ежели вдруг приспичит.
А море тут серое. Ровно как городской камень асфальт. Кита, что Иону проглотил, я в нем пока не видал. А водится в энтом море рыба корюшка, и у нас в трюме она водится копченая. Я попервоначалу расслышал, будто горюшко, а она корюшка. Одно горюшко, что рыба мелкая, а так вкусная. Почти что как наш муксун енисейский. Нашему брату нижнему чину по одной штуке в день выдают к полуденной чарке. Мне юнге водки не наливают и не хочется, а рыбу – бери.
От графа-барина совсем нет вестей. Давеча в тумане с того корабля нашему капитану в рупор орали, а мне опять ни весточки единой. И всплакнул я, сельцо наше Горелово сильно вспоминая и вас, бесценная Катерина Матвеевна. Хотел писать заберите меня отседова в город Житомир да передумал. Барин говорил человеком стану. Ежели не врет, так я завсегда готовый. А еще страну Апонию интересуюсь посмотреть».
Оглянувшись на спящих, Нил послюнил огрызок карандаша, одолженного им без спросу у справедливого дяди Сидора, и приписал внизу: «Остаюсь ваш племянник Нил Головатых».
На обратной стороне листка он, подумав, написал: «В город Житомир самолично в руки Катерины Матвеевны Головатых». После чего свернул листок в трубку и просунул его в бутылку из-под шампанского, что выпили вчера господа офицеры. Бутылку Нил еще засветло вымыл, высушил, да и пробку припас. О морской почте он впервые услыхал нынче в часы отдыха после обеда и сильно ею заинтересовался.
Собравшись на баке в кружок, матросы говорили о морских бутылках. Мол, давний морской обычай. Ежели кто терпит бедствие или, допустим, просто хочет послать о себе весточку, так пиши записку и бросай бутылку в море, она к людям непременно выплывет, если только акула ее не съест. Сигнальщик Клим Перепелкин, весельчак и балагур хоть куда, божился, будто сам выловил в Ревельском порту обросшую ракушками бутылку с запиской внутри: «Тону, братцы, спасите! До дна осталось два аршина. На помощь!»
Матросы хохотали неизвестно над чем.
А дядя Сидор сказал, что были случаи, когда люди посредством бутылок даже спасались с необитаемых островов, вот как!
Тщательно заткнув бутылку, Нил накапал на пробку воска, чтобы письмо не подмокло, и задул огарок. Через минуту он спал, свернувшись калачиком в подвесной койке, и видел сны про свое село на берегу широкого Енисея, про тятьку с мамкой да про незамужнюю тетку Катерину Матвеевну, тятькину сестру, которая, если подумать, беспутная и злая баба. Но пущай она получит весточку от племянника, не жалко. Завтра Нил улучит момент и бросит бутылку с письмом в море-акиян. Наверное, дойдет.
***
Сегодня Лопухин не проспал побудку и был уже на ногах, когда наверху еле слышно засвистела дудка боцмана. Граф сделал гимнастику и ощутил прилив бодрости. Все-таки ошибаются медики, подразделяя людей на «жаворонков» и «сов». Человек есть то, к чему он сам себя приучит. Или даже принудит, если косная человеческая натура вздумает сопротивляться.
Теперь, можно считать, принуждение состоялось. Глупо ведь каждый день оставаться без завтрака. Придется, хотя это будет непросто, приучить к морским порядкам и цесаревича. В его же собственных интересах.
За переборкой звучно храпел Еропка. Вот уж кто нипочем не желал себя ни к чему принуждать! Природный лентяй, и философию под свой модус вивенди подвел самую лентяйскую: чем меньше хлопот, тем выше наслаждение. Зачем стремиться к большему счастью, если и без того хорошо? Эпикура он, к счастью, не читал, не то вдобавок к лени еще и возгордился бы принадлежностью к славной философической школе.
Лопухин постучал в переборку костяшками пальцев.
Никакого ответа.
Постучал кулаком. Храп прекратился, но прыжка с койки не последовало.
Грохнул кулаком что есть силы.
На сей раз подействовало. Слуга предстал. Со сна его еще пошатывало, зато он успел влезть в штаны. Являться на зов барина в кальсонах даже Еропка считал недопустимым.
– Долго спишь, – грозно сказал Лопухин.
– Разве ж это сон, барин? – сиплым нетвердым голосом возразил слуга. – То ли у нас в подмосковном! Красивости такие, что дух замирает, и всякое подобное в природе шевеление. А воздух! Вот где сон-то. Проснешься, а в окошко солнышко светит, в саду птички поют на разные голоса. Не то что здесь. Вот помяните мое слово, ничего хорошего из этого плавания не выйдет, ни стратегически, ни тектонически…
– Как? – рассмеялся граф. – Тектонически?
– Точно так, барин.
Наверняка хитрый слуга придумал это только что. Но, надо отдать ему должное, рассмешил. Чтобы вновь принять грозный вид, Лопухину потребовалось сделать над собой усилие.
– «Одиссею» читаешь?
– Читаю, барин.
– И много ли осилил? Две страницы? Или целых три?
Слуга выглядел сконфуженным и несчастным. Бил на жалость. Изредка метод срабатывал.
– Ты не молчи, ты скажи что-нибудь. Не то я решу, что ты ограничился одной обложкой.
Судя по тому, как Еропка жалостливо шмыгнул носом, догадка была правильной.
– Хорошо хоть, что не врешь, – сказал граф. – Теперь слушай задание.
Еропка поднял голову.
– Как? Опять?
– Опять. Сам видишь, я один. Мог бы вытребовать себе кого-нибудь в помощь из Жандармского управления, но дело тут скорее приватное. Да и неизвестно, кого еще пришлют. Соответственно, попытаемся управиться вдвоем, ты да я. Уразумел? Знаешь боцмана Зорича? С сегодняшнего дня будешь вести за ним негласную слежку. Чем живет, о чем думает, с кем общается вне службы. Особенно с кем общается. Лучше всего подружись с ним. Играй под дурачка, как со мной, тут у тебя явный талант. Примечай все странное. Можешь посплетничать обо мне, разрешаю.
Как справедливо заметил классик, многое разное значит у русского народа почесыванье в затылке. У верного Еропки это в данный момент означало: «Ну ты и задачи ставишь, барин!»
Недовольство Еропки выражалось не только в чесании затылка, но и в общем выражении лица. Нет, говорило лицо, это не поручение, это черт знает что такое. Одно дело сбегать к доктору и проглотить декокт, от которого того и гляди кишки наружу вылезут, и совсем другое – слежка. В первом случае помаешься сколько нужно и пройдет, и снова спи себе, а во втором случае уже не поспишь. Да разве ж это дело слуги – вести наружное наблюдение? Нет, барин, что-то неладное вы измыслили. Вот мальчишка Нил для этой задачи подошел бы в самый раз, а где он, спрашивается? Кто его услал на канонерку?
Однако вслух Еропка ничего не сказал, поскольку хорошо знал ОСОБОЕ выражение лица графа. Когда он так смотрит, перечить ему себе дороже.
Но барин сам пошел навстречу. Хотя и отчасти.
– Можешь считать себя свободным от «Одиссеи», – сказал он и, помолчав, добавил: – Временно.
***
Лишь одна переборка отделяла корабельную мастерскую от машинного отделения. Во время работы машины в мастерской стоял неумолчный тяжелый гул. Чтобы вести беседу, приходилось кричать.
И граф кричал, хотя то, что происходило между ним и лейтенантом Гжатским, лишь предельно скупой на эпитеты человек назвал бы беседой. Начальственный разнос – тоже не то. Вулканическое извержение – это уже точнее.
– Значит, вы проводите здесь опыты со взрывчатыми веществами?! – Голос Лопухина страшно гремел. – Несмотря на присутствие на борту цесаревича?! Да как же вы посмели?!
Лейтенант открывал и закрывал рот, тщетно пытаясь то ли возразить, то ли оправдаться. А граф пытался понять, кто перед ним: вредитель или просто непроходимый дурак, и склонялся ко второму.
Третьим, безмолвным участником сцены был четырехаршинный металлический цилиндр, покоящийся на обитых войлоком подпорках. Тускло блестела сталь, вероятно, смазанная машинным маслом. С одной стороны цилиндр оканчивался тупым рылом с резьбовым отверстием, с другой имел оперение, как ракета, и на конце сужения небольшой гребной винт.
А внутри, внутри-то – пироксилин.
Об этом факте граф узнал случайно. Решил было найти свободного от вахты толкового офицера и с его помощью еще раз осмотреть как следует машинную начинку корабля. Кандидатуры лучше лейтенанта Гжатского не виделось, хоть он и артиллерист, а не инженер. Нашел его Лопухин в мастерской. Лейтенант был занят делом: открыв в боку стального цилиндра какой-то лючок, копался в механических потрохах.
Слово за слово, разговорились. Лопухин спросил о назначении цилиндра. Гжатский не стал темнить, зато от его объяснений у Лопухина потемнело в глазах. Оказалось, что стальная эта сигара – не более и не менее как самоходная морская мина, новое изобретение неуемного лейтенанта. И не макет какой-нибудь безобидный, а готовый к бою смертоносный снаряд, несущий в себе пять пудов взрывчатки! А в ударном взрывателе – гремучая ртуть!
Взрыватель, правда, не был привинчен и вообще хранился у лейтенанта в каюте. Но Гжатский охотно сбегал за адским механизмом и предъявил его потерявшему дар речи Лопухину. С виду ничего особенного: маленький, размером в стакан, цилиндрик с резьбой, а поверх него крыльчатка, как у метеорологического прибора анемометра. Но ахнет – кишки вон. А уж если от малого взрыва случится большой…
Ох, не любил граф изображать бурбона! А иной раз приходилось. Но теперь Лопухин нимало не играл. Да и как оставаться спокойным, видя такое дуроломство? Бывают моменты, когда натура берет верх.
– Дурак!!! Да вы хоть понимаете, что случится с корветом, если это ваше изобретение ненароком взорвется?!
Лейтенант то краснел, то бледнел, то раскрывал рот, пытаясь ответить. Но Лопухина понесло всерьез. Тогда Гжатский молча поставил стаканчик взрывателя на верстак и так же молча грохнул по нему со всей силы кулаком. Прямо по крыльчатке.
Лопухин замолчал. Перестал раздуваться, начал меняться в цвете.
– Безопасно, – низким обиженным голосом пророкотал Гжатский. – Пока крыльчатка не сделала ста оборотов – безопасно. И я не понимаю, почему вы, ваше высокопревосходительство, позволяете себе… повышать голос.
«Орать, – подумал Лопухин. – Он хотел сказать: орать. И то правда. Стыдно. Но каков!..»
– Объяснитесь, – бросил он. – Ваша начиненная пироксилином самодвижущаяся мина находится на борту с разрешения капитана?
И менее искушенный физиономист заметил бы: внутри лейтенанта идет тяжелая внутренняя борьба.
– Нет, – помедлив, сознался он. – Я не докладывал капитану о том, что мина заряжена.
– Естественно. Он бы наверняка запретил. Отвечайте быстро: кто надоумил вас тайно протащить на борт заряженную мину?
– Никто. – Гжатский решительно замотал головой. – Клянусь вам, решительно никто. Только ощущение пользы… Только желание усилить боевую мощь… Честное слово, никто не знает, что это за аппарат! Я даже не успел отправить проект на рассмотрение в Морской технический комитет…
Покусывая тонкую губу, Лопухин слушал, пытаясь понять, кто перед ним: опытный враг, чрезвычайно искусно играющий свою роль? Ну нет. Честный офицер и одновременно полупомешанный изобретатель, разыгранный кем-то втемную? В принципе возможно. Тогда ознакомление некоего графа Лопухина с адским изобретением надо считать оплошностью врагов, грубым проколом… или способом отвлечь внимание от чего-то более важного? Гм… нет, не склеивается. Что же получается? Гжатскому можно поверить на слово?
Чудеса… Будь Лопухин лет на десять помоложе, он с презрением отринул бы мысль о доверии. О, как ревностно он стал бы копать! Как крот. Как паровая лопата. Без отдыха. Свято веря, что непременно выведет всех на чистую воду.
С годами службы, да и просто жизни, если она не тратится зря, приходит опыт и понимание людей. Такие экземпляры, как этот лейтенант, встречались Лопухину нечасто, но все же они были, были… Фанатики своего дела. Чуточку (а иногда и не чуточку) простодушные, честные, углубленные в странные свои фантазии. Вот этот лейтенант захотел летать по воздуху и в самом деле пролетел. Двадцать одну сажень. Надо бы выспросить у него: с какой стати аппарат тяжелее воздуха вообще летает?..
Но Лопухин спросил о другом:
– Надеюсь, вы понимаете, что в два счета можете угодить под суд?
– Да, но…
– Понимаете или нет?
– Да.
Граф кивнул:
– Хорошо уже и это. Слова о дураке беру назад. Вы не дурак, вы просто сумасшедший. Не обижайтесь, это похвала. А теперь расскажите-ка мне, как действует ваше изобретение.
И заметил: глаза лейтенанта загорелись.
– Вот тут находится воздушный баллон высокого давления. – Гжатский любовно похлопал мину по блестящему боку. – Сначала мы накачиваем в него воздух специальным воздушным насосом…
– Мы? – перебил Лопухин. – Кто это мы?
– Не обращайте внимания, ваше превосходительство. Это я просто так сказал. Допустим, мы – это мы с вами, вы и я… Стало быть, движитель мины заряжен. Теперь мы привинчиваем взрыватель, поднимаем мину наверх и, перекрестясь, швыряем ее за борт в направлении неприятельского корабля. От контакта с морской водой срабатывает гальванический механизм, открывающий сжатому воздуху путь в хвостовую часть мины, где он приводит в движение винт. Другой механизм, гидростатический, отклоняет рули, удерживая мину в подводном положении на глубине от аршина до полутора саженей. Дальность действия – около трех кабельтовых и может быть увеличена… Это ведь прототип, ваше превосходительство! Ну-с, а крыльчатке взрывателя хватит и тридцати-сорока саженей, чтобы навертеть сотню оборотов. Таким образом, мина в случае преждевременного взрыва не причинит повреждений нашему корвету…
– Ну конечно, – усмехнулся Лопухин. – Например, в случае ее детонации от попадания неприятельского снаряда в вашу мастерскую. Или в случае пожара на борту. Нет?
– Да, но…
– Опять ваши «но»! Что вы еще имеете мне сказать?
– Только то, мы находимся ниже ватерлинии, а пожар или снаряд, ежели он каким-то чудом залетит сюда, скорее вызовут взрыв бомбовых погребов палубной артиллерии. Они рядом с нами.
– Я вижу, у вас на все есть ответ. Надеюсь, это помещение хорошо запирается?
– Точно так.
– Ключ только у вас?
– Ключей два. Один у меня, другой у боцмана Зорича.
– Заберите у него ключ под каким-нибудь благовидным предлогом. Скажите ему, например, что свой потеряли. Оба ключа носите с собой. О нашем разговоре и о назначении… э-э… вашего изобретения никому ни полслова. Это прежде всего в ваших личных интересах. Усвоили?
– Так точно, ваше превосходительство, – козырнул Гжатский.
– Вольно. Теперь покажите-ка мне машинное отделение. Мне как человеку, далекому от техники, понадобятся ваши пояснения…
И пояснения, конечно, понадобились. Граф выдержал с четверть часа в кочегарке, похожей на ад во время бесовского аврала, осмотрел котлы и почему-то особенно заинтересовался конденсаторами пара. Что случится, если они выйдут из строя? Ах, нетрудно перейти на питание котлов забортной водой? И как долго можно идти в таком режиме? Сутки точно можно? Даже дольше? Благодарю, лейтенант…
Сама машина вызвала меньший интерес. А уж когда лейтенант начал петь дифирамбы зубчатому редуктору, на лице графа обозначилась вежливая скука.
– Сталь из Златоуста, – кричал Гжатский, с трудом перекрывая китовые вздохи машины и металлический гул. – Есть мнение, что она лучше золингеновской, и, по-моему, это мнение справедливо. Видите ли, зубья шестерен подвергаются значительной нагрузке, поэтому идущая на них сталь должна быть исключительного качества, маркой ПРЖ здесь не обойдешься…
– ПРЖ? – поднял бровь Лопухин.
– Паршивое ржавое железо. Технический жаргон. Так у нас называют низкокачественную сталь.
– Понятно… Но ведь в случае попадания в шестерни постороннего предмета зубья все-таки сломаются, не так ли?
– Разумеется. Впрочем, смотря какой предмет. Если скажем, рука какого-нибудь ротозея, то худо будет руке, а не зубьям. Для того и кожух поставлен. Бывали, знаете ли, случаи…
В свою каюту Лопухин вернулся озабоченным. Сам почистил платье, заодно стараясь навести порядок в собственных мыслях. Дестроу экскрикшнc, дестроу экскрикшнc… Может, все-таки имеется в виду пар? Он ведь выделение машины. Но Нил клянется, что не напутал… «Разрушить выделения», – так было сказано. Как можно разрушить пар? Не паропроводы какие-нибудь, не холодильники, а именно пар?
Да и о машине ли идет речь? Быть может, об артиллерии? Что есть выделение пушки? Коническая бомба?
Инстинкт подсказывал: истина где-то рядом. Но где?
При таком борделе на судне – где угодно! Сборный экипаж, беспечный капитан, морпехи Розена, от которых в кубрике немыслимая теснота, непредсказуемый наследник… теперь еще и лейтенант этот – новоявленный Архимед с горящими глазами и взрывоопасными увлечениями… И без всяких диверсантов можно ставить три к одному на то, что «Победослав» не придет благополучно в порт назначения!
А тут еще Розен, повстречавшийся на шкафуте, куда Лопухин поднялся выкурить папиросу, подпортил настроение:
– Совсем забыл спросить: быть может, вы и в норвежской кампании участвовали?
– В некотором роде.
– В каком же, если не секрет?
– Вешал интендантов.
– Почтенное занятие… – На обезображенном лице Розена правая бровь иронически поползла вверх. – Нет, в самом деле?
– Я был начальником Особой следственной комиссии по делам о злоупотреблениях, – сухо ответил граф. – Что, не нравится?
– Нет, отчего же, даже пикантно… И многих, позвольте полюбопытствовать, вы отправили на эшафот?
– Больше, чем хотелось бы. Зато воров в России стало чуть-чуть меньше. Вы в действующей этого не почувствовали?
– М-м… – Розен призадумался. – В конце кампании, пожалуй, да. Не знал, что обязан этим вам.
– Лучше я, чем кто-либо другой, – ответил Лопухин. – Знаете почему? Потому что я богат. Мне нет надобности ни воровать, ни прикрывать воров. Лопухины служат из чести.
– Хороша честь, однако!
– Браво, полковник. Вы еще забыли назвать преступлением казнь воров в военное время на театре военных действий. Только это отличает ваши речи от идеалистической болтовни какого-нибудь румяного прапорщика. Не совестно?
– Должен сознаться, не очень.
– Ну и не стану я вас разубеждать. – Лопухин раздраженно швырнул окурок в волны. – Некогда мне, знаете ли. Данциг на носу.
***
Воровским манером пробравшись на бак, Нил вытащил то, что скрывал под курткой. Оглянулся – и как бы случайно уронил предмет за борт. Услышал плеск, не услышал окрика, после которого пришлось бы давать объяснения, и, перегнувшись через фальшборт, принялся следить за почтовой бутылкой.
Поначалу ее кинуло в сторону волной от форштевня, затем чуть было не затянуло под лопасти колеса – но нет, увернулась, родная! Увернулась и поплыла себе по морю, унося послание:
«Здравствуйте, любезная моя Катерина Матвеевна!
Во первых строках письма сообщаю, что я жив здоров чего и вам желаю. Долго не писал к вам потому как недосуг. По все дни я в работе да учебе. Капитан Басаргин брал меня в рубку и давал подержать штурвал. А еще велел офицерам со мною заниматься, так что голова моя того и гляди лопнет.
Потому много писать не буду. И так уже пальцы болят от чистописания. А ежели зделаю ашипку, так мне велят переписывать наново, вот как. Потом география с арифметикой, потом французские вокабулы, потом морская наука навигация. Терплю, а терпежу нету.
Два дни стояли мы на рейде города Данциг, что в немецкой земле. А еще маневрили по-всякому в кумпании с германским пароходом и в плавучие щиты из пушек стреляли. Думал оглохну. Германский пароход маленький, меньше нашего, зато бегает шибче и называется яхта. Катается на ней немецкий кронпринц, это как по-нашему цесаревич. Ихний нашего к себе приглашал, а потом наш ихнего к себе. К нам на Чухонец», это есть канонерка наша, они тоже явились, а мы допрежь полдня приборку и чистку производили. Все гости при параде и оркестр наяривает. Кронпринц оченно важный, а по нашему цесаревичу сразу видно – пьет горькую. Шкертик получил от боцмана сапогом по морде за то, что рычал подлец на наследника престола. Я бы на него тоже порычал, только я ныне юнга российского флота и рычать мне нельзя. А вы знаете, любезная Катерина Матвеевна, до чего я пьяных терпеть ненавижу. Бывало, тятька вертается из кабака и ну куражиться, а я от него в тайгу убегаю, чтобы под руку зря не попасть и речей его пьяных не слышать.
Ой что это я пишу.
Барин всякое время при цесаревиче, ни на шаг не отходит. Потому как выпало ему такую службу служить.
А Данциг город красивый, токмо нас никого на берег не пущают. Так что на город мы издаля смотрим. Даже углем грузились прямо в море с германской баржи. А после погрузки вахтенный офицер приказали всю черноту угольную с палубы оттереть штобы сияла. И впрямь сияет.
А завтра мы сымаемся с якоря и уходим в город Копенгаген. Сказывают там простоим дольше и на берег нас пустят. Там я еще письмецо вам напишу, любезная Катерина Матвеевна, и по почте отправлю, а это письмо как раньше в бутылке. Дядя Сидор как узнал, так меня выругал по-доброму и сказал мне чудила, не дойдет твое письмо. А я все-таки верю.
Остаюсь ваш верный племянник юнга Нил Головатых».
Скупо написал, особенно о цесаревиче. Иные могли бы написать подробнее. Например, граф Лопухин, не имевший в Данциге ни минуты отдыха и растравивший всю свою желчь.
Накануне выхода в море он вернулся на корвет пьяный, но не потерявший рассудка и оттого злой. Перед ним двое мичманов – Свистунов и Корнилович – тащили обвисшее у них на руках тело цесаревича. Изредка это тело подавало признаки жизни: мотало головой, мычало и даже иногда перебирало ногами, но чаще напоминало арестанта, влекомого в камеру после допроса с пристрастием. Сходство усугублял Лопухин, державшийся преувеличенно прямо и потому имевший некоторое сходство с конвойным. Слонявшийся по пристани подгулявший матрос торгового флота – русский, собака! – при виде этой картины присвистнул и издевательски пропел: «Замучен тяжелой неволей…» – но под тяжелым взглядом графа счел полезным поскорее юркнуть за штабеля ящиков.
Черт знает что! И во время братания с кронпринцем, и после кронпринца, и во всех кабаках, куда заглядывал Михаил Константинович, и в игорном доме, где он неожиданно выиграл пять тысяч марок, и при выбрасывании из окна второго этажа голой проститутки, и в шлюпке, где мертвецкого цесаревича рвало прямо на гребцов какой-то плесенью, – везде Лопухин лишь стискивал крепче зубы и молча сатанел, чувствуя полное свое бессилие. Он, статский советник граф Николай Лопухин, замучен тяжелой неволей, а не цесаревич! Поди заставь того пить, как пьют порядочные люди! Твердить, что ли, поминутно, как его дворецкий: «Надо меньше пить, ваше императорское высочество»? Бесполезно. Да и при чем тут меньше? Меньше, больше – какая разница? Главное – умеючи.
А нет таланта – так напивайся в узком кругу, не позоря на весь мир Российскую империю! Ну зачем было в том кабаре… как его?… ну неважно… зачем было ползать по сцене на четвереньках, блеять и бодать танцовщиц в зады? А зачем было с криком «бей, братцы, негров, выручай Сенегамбию» бить какого-то еврея? При чем здесь далекая французская колония? А еврей при чем? Почтенный с виду еврей купеческой наружности и нимало на негра не похож…
Позор, позор несмываемый! Нетрудно представить, с какими заголовками выйдут завтрашние газеты! Солидные-то промолчат – с этим у немцев строго – зато уж желтые листки найдут себе пищу на неделю! Чудовищно! Как после этого показаться на глаза государю? И это еще не самое худшее: можно лишь ужасаться, понимая, сколь много лишнего наболтал пьяный цесаревич кронпринцу и его свитским! Кронпринц не дурак и олухов в свите не держит…
Полковник Розен только присвистнул, выслушав краткую версию данцигского анабазиса. Покачал головой:
– Хорошо, что у нас с немцами мир и союз, но…
– Вот именно – но! – процедил Лопухин. – Вы, полковник Генерального штаба, должны лучше меня знать тяжесть этого «но»…
– Лет через пятнадцать-двадцать Германия захочет играть первую скрипку в мировой политике, – кивнул Розен. – И главное, сможет надеяться на успех. Это молодая, настырная, очень динамично развивающаяся держава. А что до союзников, то их у России, как всегда, два – ее армия и флот. Согласны?
– Да.
– А я думал, будете спорить, вспомните еще Третье отделение…
– Оставьте ваши шпильки. Сегодня чиновник Третьего отделения блистательным образом провалил свое задание. Руки коротки оказались. Довольны?
– Как вам сказать? Не так, чтобы очень.
– И на том спасибо.
Разошлись мирно. Злой, дышащий вином Лопухин задержал на шканцах мичмана Корниловича.
– Советую вам, юноша, впредь избегать тесного общения с наследником. Это в ваших личных интересах. Вы меня поняли?
– Но я только…
– Только одобряли все его забавы жеребячьим ржанием. Но запомните: если вы не боитесь замарать честь русского офицера, то бойтесь меня. Я не шучу. Вы поняли?
– Д-да. – Корнилович кивнул.
– И еще одно. Я навел о вас кое-какие справки. Среди офицеров корвета вы единственный, кто не стеснен в средствах. Можно даже сказать, что вы богаты. Запоминайте с одного раза, повторять не стану. Если у цесаревича вдруг возникнет нужда в деньгах – взаймы ему не давать! Ни под каким соусом. Во-первых, не отдаст, во-вторых, не исполнится благодарности, а в-третьих и в-главных, пощады от меня тогда не ждите. Уничтожу. Запомнили?
– Д-да…
– В таком случае спокойной вам ночи.
Оставшись один, мичман подумал немного, переводя бессмысленный взгляд с палубного настила на снасти, темнеющие среди бледных балтийских звезд, затем пробормотал: «Цербер пьяный», – после чего нетвердой походкой побрел к ведущему в чрево корвета трапу. Спать.
***
Пройдет лет сто или двести, словом, ничтожное по историческим меркам время, и не один въедливый историк, собаку съевший на царствовании Константина Второго, задастся вопросом: почему наследник престола беспутный Михаил Константинович, напропалую кутивший в Данциге, воздержался от пьяного разгула в Копенгагене? Кто-то сочтет данный вопрос не стоящим внимания и обойдет его в своей монографии, а кто-то с удвоенной энергией примется искать хоть какие-нибудь документы, проливающие свет на странное поведение цесаревича, ничего не разыщет и придет к выводу: либо наследник тяжко хворал (что после Данцига совсем не в диковину), либо внял увещеваниям скромного сотрудника Третьего отделения графа Лопухина Эн Эн. Несомненно, ушлый исследователь начнет копать в этом направлении, но вряд ли многое выкопает. Поэтому выстроит простейшую логическую цепочку и преисполнится уважения к педагогическим и, возможно, терапевтическим талантам указанного графа. История полна людей с замечательным даром убеждения. Были среди них и гипнотизеры, и мастера подливать в питье «пациента» сомнительные снадобья по эксклюзивному рецепту, и просто люди, которых никому и никогда не удавалось согнуть, зато легко гнувшие в дугу кого угодно, даже неординарных венценосных особ. Так что уж говорить о нетрезвом цесаревиче!
Жаль, что люди не живут по сто-двести лет, а потому Николай Николаевич Лопухин никоим образом не мог ознакомиться с еще не высказанными предположениями историков. Интересно, сумел бы он при всей своей немалой выдержке удержаться от смеха?
Что правда, то правда: рецепт временного «исцеления» цесаревича был прост. Но вряд ли потомкам могло прийти в голову, насколько он был прост!
От Данцига до Копенгагена путь недолгий: две ночи и один день. «Победослав» бодро рассекал пологую волну, «Чухонец» держался в кильватере, наследник престола, мучимый алкогольным отравлением, начал подавать признаки жизни, а в кают-компании лейтенант Фаленберг, вспоминая вчерашнее, сумрачно пробасил: «Стыд-то какой, господа». Ему не возразили.
Попыхивающий уже второй папиросой Лопухин дождался Розена там, где они обычно обменивались колкостями, попутно любуясь морскими пейзажами.
– Полковник, вы играете в макао?
– М-м… К чему этот вопрос?
– Просто ответьте: играете или нет?
– У нас в полку, знаете ли, предпочитали штосс.
– Невелика и разница. Я вас научу. Запоминайте: играют в две колоды, банкируют по очереди. Задача игры: набрать девять очков на одной или двух картах. Туз идет за одно очко, фигуры и десятки не считаются…
– Постойте! – Изумленный Розен забыл закурить. – Зачем вы мне все это говорите? Я умею играть в макао. Но я, поверьте, не имею никакого желания играть!
– Со мной? Охотно верю. Ну, а с цесаревичем? По крупной? Если у вас, паче чаяния, денежные затруднения, я вам ссужу.
С минуту обезображенное лицо Розена выражало одно лишь неудовольствие. Затем едкая улыбка понимания искривила сабельный шрам.
– Что, до самых подштанников?
– Ну, одежду-то мы ему оставим…
***
Михаилу Константиновичу было худо. Какие-то язычники из Сенегамбии, поселившись внутри, поджаривали его кишки на медленном огне, а самое тело сунули в промозглый ледник. Еще и капали чем-то на пылающий мозг. Жуть! Терпеть такое было нельзя, но приходилось. Душа не желала расстаться с телом и страдала вместе с ним.
Огонь – внутри. Мурашки – снаружи. Ох, помира-а-а-аю…
– Карп… – слабо позвал цесаревич. – Ох… как тебя?.. Пескарь Сазаныч… Худо мне…
Дворецкий Карп Карпович был тут как тут – почтительно замер со стаканом рассолу в одной руке и салфеткой в другой. Рассола он нацедил самого наилучшего, вскрыв и забраковав перед тем несколько бочек, и профильтровал мутную жидкость через чистую холстину.
– Пожалуйте испить, ваше императорское высочество.
Лишь очень опытное ухо уловило бы в голосе дворецкого слабую нотку осуждения. Камердинер – тот уловил бы. Но камердинер был занят в соседней каюте чисткой парадного мундира цесаревича и уже почти избавил дорогую ткань от следов блевотины.
Испив рассолу, наследник начал оживать. В это время постучали в дверь, и стук – о диво! – не отдался у цесаревича в голове болезненным звоном. Обрадованный этим новым и приятным явлением в организме, Михаил Константинович разрешил войти.
– Халат, халат наденьте, ваше императорское высочество, – зашелестел дворецкий, в ответ на что цесаревич пробурчал: «Да отвяжись ты, Лабардан Селедкович», – но одеть себя позволил.
Вошли Лопухин и Розен. При виде цербера из Третьего отделения цесаревич помрачнел лицом.
– Ну? – буркнул он неприязненно. – Что у вас?
Ему было ясно, что у них. Как будто наследнику нельзя и пошалить немного! Опять цербер будет стыдить, угрожать и выкручивать руки. Механизм, а не человек, веселиться совсем не умеет. Еще не стар, а хуже старой перечницы. На-до-ел!!!
К его удивлению, лицо Лопухина было приветливо, и поздоровался он отменно вежливо. Подозревая подвох, наследник ответил невнятным ворчанием.
Дальше случилось совсем удивительное. Повинуясь мановению графской руки, в каюту проник чисто одетый матросик, бережно несущий серебряный поднос с серебряным ведерком. От запотевшего ведерка, где зябла бутылка «Клико», немедленно повеяло холодом и туманом. Казалось, бутылку вот-вот затрет во льдах, как какое-нибудь несчастное судно.
– Поставь сюда, братец. Спасибо. Ступай.
– Рад стараться, ваше высокоблагородие! – петушиным фальцетом выкрикнул матросик, прежде чем уйти, и заставил-таки цесаревича болезненно сморщиться.
Впрочем, ненадолго. Ледяное шампанское властно притягивало взгляд и, даже не будучи выпитым, бодрило дух. Михаил Константинович предложил гостям присесть на кушетку. А уж когда молчаливо-покорный Карп Карпович выставил фужеры, а граф чисто по-офицерски отбил горлышко бутылки о край стола, цесаревич пришел в восторг. Вот это по-нашему, по-гвардейски! Браво. А цербер-то ничего, даром что из Третьего…
Шипящее вино ударило в нос и затылок. Минута – и мозг перестал пылать, и заблестели глаза. И жизнь – эта сволочная жизнь, полная условностей, глупых правил, нудных папенькиных нотаций, церберов и соглядатаев, – вновь стала хороша! Начинался новый, чудесный день!
Карпа Карповича, не дерзнувшего пискнуть, но выказывающего неодобрение взглядом, быстренько выставили вон, чтобы не портил настроение. Остались втроем. Лишь Розен сохранял на лице угрюмое выражение.
– Полковник, ты это что? Неприятности, а? Ты это брось. Наплюй на них, так вернее будет. Господа, а не повторить ли нам?
– Как будет угодно вашему императорскому высочеству, – поклонился Лопухин. – Прикажете еще шампанского?
– Брось, граф! Какое я тебе императорское высочество? Для хороших людей я просто Мишель. А ты, значит… как тебя?.. ты – Николас. Идет? Ну вот и чудно, я сразу понял, что ты добрый малый. Мы с тобой сейчас на брудершафт выпьем, только не шампанского. Давай-ка дернем коньячку, тирьям-пам-пам. Согласен?
– Само собой, Мишель! – расцвел Лопухин. – Полковник, вы поддерживаете идею?
Кивнув через силу, Розен понял, что плохо владеет эмоциями. Лопухин не стал пинать его под столом, но мимолетным взглядом дал понять: ну что же вы? Ведь договорились!
Пришлось вымучить улыбку. Розен был не рад, что дал втянуть себя в эту затею. Ведь стыдно. Ведь срамно. Лопухину что – у него служба такая и глаза особой конструкции, не выедаемые стыдом. Но неужели цесаревич настолько глуп, что не чует, как его заманивают в примитивную ловушку?
И Розен понял: не чует. Есть люди, которым прямо-таки противопоказано пить. Которые не умеют пить, никогда не научатся пить и все равно пьют напропалую. Это уж у них от природы. В трезвом уме Михаил Константинович был человеком средних способностей – ум у него имелся, пусть и невеликий, тот ум, что называется рассудком. Беда в том, что вот уже много лет мало кому удавалось застать цесаревича в трезвом виде, а в пьяном он всегда был вроде умалишенного…
– Насчет коньяку я сейчас распоряжусь, – привстал Лопухин.
– Брось, Николас! – махнул рукой цесаревич. – У меня, знашь ли, этих коньяков… У меня коллекция. Видал? Три сундука, тирьям-пам-пам. Коньяки и бренди со всего света, какие только душа пожелает. Даже южноафриканских два. «Звезда Трансвааля» и «Ауграбис». Хочешь?
– Какие разговоры, Мишель!
– О, это по-нашему! Ты, граф, букой на меня не смотри, как давеча, ты проще будь. Я простых люблю. И буду любить, а меня за то народ полюбит, так ведь? Я зна-аю! Тебя, полковник, тоже касается. Ну, с чего начнем? С «Ауграбиса»? Вот дьявол, что за название такое? Кого ограбис? Зачем ограбис? На сколько ограбис? – И цесаревич захохотал.
– Ауграбис – это водопад на реке Оранжевой, – скованно произнес Розен. – Превосходит высотой водопад Виктория.
– Все знает! – восхитился цесаревич. – В Генштабе они такие! Спроси что угодно, ну хоть как называется самая высокая вершина в Гималаях – ответят ведь!
– О высочайших гималайских пиках точных сведений не имеется, – еще суше отозвался Розен. – Геодезическая съемка данного района еще далеко не завершена. Вдобавок ее ведут англичане и, разумеется, секретят все данные.
– Сволочи! – осудил цесаревич. – Не люблю англичан. Вот немцы еще туда-сюда, тирьям-пам-пам. Да. О чем, бишь?.. Николас, где коньяк?
– Сей момент, Мишель.
Покопавшись в одном гигантском сундуке, Лопухин перешел ко второму. Раскопки имели успех: на свет явилась «Звезда Трансвааля». Поскольку цесаревич не имел понятия, где находятся коньячные бокалы, а дворецкого решили не звать, Лопухин ничтоже сумняшеся разлил янтарную жидкость по фужерам. Быть проще? Пожалуйста! Сколько угодно.
Чокнувшись, выпили залпом. По лицу Розена прошла судорога. Михаил Константинович перекорежился и вмиг стал похож на несчастного забулдыгу, коему шутки ради поднесли уксусу вместо казенной водки.
– Нет, – сказал он, сделав судорожное движение кадыком, и с величайшим трудом овладел собой. – Это мы пить не станем. Пусть буры да англичашки этим пойлом зулусов травят.
Бутылка полетела в иллюминатор. Лопухин уже копался в сундуке, выбирая новую…
И дело наладилось. Спустя полчаса, когда понадобилась следующая бутылка, цесаревич уже не вполне твердо владел речью, Розен расстегнул мундир, Лопухин закурил папиросу, не спросив разрешения, а перечень дежурных тем для разговора был исчерпан, откуда-то вылетело само собою:
– А не сообразить ли нам банчок, господа?
Розен, и тот проявил энтузиазм, пусть вялый. Зато цесаревич горячо поддержал идею. Только пусть будет короткая игра на удачу и без записи. Разумеется, на наличные. В макао? Годится, тириям-пам-пам. А почем? Как-как? Всего-то по полусотенной? Граф, здесь не приют для неимущих. Что за скопидомство, Николас! Ставка пять сотен, идет?
Лопухин кивнул, и Розен принудил себя сделать то же самое.
Вызвали Карпа Карповича и погнали его за колодами. Дворецкий метнул было на графа укоризненный взгляд, но свой протест выразил лишь тем, что принес карты не слишком скоро. За это время собутыльники успели налить и выпить по новой.
– Ну-с, держись, Мишель! – весело проговорил Лопухин, с треском распечатывая две колоды и ловко смешивая их. – Не пожалей потом. Не боишься, что раздену?
Цесаревич только выпучил глаза и захохотал в ответ.
«Дурак, – с холодной ненавистью подумал Розен. – Тебя ведь предупреждают всерьез, как можно не понять? Этот тип хочет, чтобы все выглядело честно. Гм… Надо будет последить за его руками…»
Напрасно: пальцы графа, хоть и двигались проворно, не показали ни одного из известных Розену финтов, служащих шулерам для отвлечения внимания. Карты не могли быть краплеными. К тому же Лопухин, по очереди выступая в роли банкомета, проиграл четыре раза подряд. На своей сдаче! В четвертый раз он выплатил цесаревичу утроенную ставку за девятку без прикупа, а Розену – удвоенную, после чего, извинившись, ненадолго удалился к себе и вернулся с весьма оттопыренными и упругими от ассигнаций карманами.
– Продолжим!
– Вот за это люблю! – крикнул цесаревич. – Это по-нашему. А говорил, будто играешь без азарта. Врун ты, Николас, тирьям-пам-пам. Я зна-а-аю! – Он погрозил пальцем и икнул. – И все равно я тебя люблю, шельмеца. Чья очередь банкировать?
– Твоя, Мишель. А ну-ка, сдай мне девятку…
– Чего захотел, тирьям-пам-пам! Вот тебе карта. А ну-ка покажи! Не желаешь? Ха-ха. То-то, что нет у тебя ни девятки, ни восьмерки. Не фартит тебе, Николас…
Лопухин перевернул карту, продемонстрировав девятку треф. Розен перевернул карту, показав девятку бубен. Какая бы карта ни имелась на руках у цесаревича, она явно не была девяткой, поскольку он насупился и выплатил партнерам по тройной ставке каждому.
– Продолжим?
Через полчаса Лопухин выиграл двадцать семь тысяч, Розен остался при своих, а Михаил Константинович, выпив еще коньяку, предложил удвоить ставку.
– Этак ты вконец проиграешься, Мишель, – увещевающе заметил Лопухин, небрежно тасуя двойную колоду. – Сам видишь, сегодня фортуна на моей стороне. Не прекратить ли?
– Это ты мне? Продолжим!
На следующем круге бумажник наследника полегчал еще на восемь тысяч. Михаил Константинович ругался по-немецки, по-французски и по-русски.
– Вот видишь, Мишель, – сказал Лопухин. – Я же говорил. Все равно хочешь отыграться? Давай, но только не в макао, не в штосс и не в фараон. Тут нужно счастье, а оно тебе нынче изменило. Давай сыграем в такую игру, где играть надо. Нет, не в вист, это для меня сейчас чересчур сложно… М-м… Не угодно ли в гамбургский похен?
– Во что-о?
– В гамбургский похен. Чертовски азартная игра.
На испитом лице Михаила Константиновича мелькнул проблеск интереса.
– Играл я когда-то в похен, тирьям-пам-пам… Но гамбургский??
– А я, господа, ни в какой не умею, – развел руками Розен.
– А мы разок-другой сыграем в открытую, и вы сразу научитесь. Не тушуйтесь, полковник, новичкам везет. А тебе, Мишель, скажу: гамбургский похен отличается от просто похена тем, что в нем можно повышать ставки с каждым раундом и нет обязательного раскрытия карт. При пасе всех, кроме одного, его карты не проверяются. Если остались двое, любой из них может вскрыть карты партнера, положив в банк не меньше последней его ставки. Увлекательнейшая игра, доложу я вам! – Граф вновь закурил папиросу и, выпустив дым, откинулся на стуле. – Несколько времени назад лучшие европейские игроки в похен собрались в Гамбурге, чтобы выявить абсолютного чемпиона. Они сняли кабачок и не выходили из него трое суток. Чтобы добавить интереса, игроки приняли новые правила. Каждый из них начал игру с определенной, строго оговоренной суммой, не то двести, не то триста тысяч марок. Один победил, остальные ушли с пустыми карманами. Так и родилось понятие «гамбургский счет». Это значит, что выигрывает не тот, у кого карта лучше, а тот, кто заставит других поверить, что у него она лучше. Это надувательство, возведенное в принцип, но, дьявольски увлекательное! Можно и выиграть, и продуться в прах, а главное, и то и другое с хорошей нервной щекоткой – куда там макао! Не угодно ли попробовать?
– Напугал! – фыркнул цесаревич. – Старшинство карт в твоем гамбургском – как в обычном похене?
– Совершенно так же. Пара, две пары, затем райхе, или ряд, далее тройка, фоль, масть, каре, гросс-райхе, похен. Тридцать три карты, джокер идет за любую. Тут без сюрпризов, Мишель.
– Тогда чего же мы сидим, тирьям-пам-пам? Полковник, налей-ка еще. Сам выбери бутылку. А ты, Мишель, сдавай.
Распечатав свежую колоду, Лопухин быстро выбросил из нее все карты младше семерок и одного джокера. Перемешал.
– В открытую? Извольте. Вот вам по пять карт. Что у тебя, Мишель? Туз пик, король треф, валет треф, десятка треф и валет черв. Значит, пара уже есть. Будем играть. Следите, полковник. При таком раскладе можно снести все, кроме двух валетов, потребовать три карты и надеяться, что выйдет тройка, фоль, а если очень повезет, то каре или даже похен. Пожалуй, так мы и сделаем. Можно, конечно, выбросить червонного валета и ждать взамен даму – выйдет ряд. Вероятность этого, однако, низка. Можно еще выбросить червонного валета и пикового туза, надеясь на масть, хотя вероятность тут еще ниже. Решено, оставляем пару, а эти три – долой. Ну-с, что мы имеем в прикупе? Восьмерка бубен, семерка черв, валет пик. Поздравляю, Мишель, у тебя тройка, для начала неплохо… Теперь вы, полковник. У вас наклевывается ряд: семерка треф, восьмерка пик, девятка пик, десятка бубен, дама черв. Вам нужен валет, и вы не знаете, что три валета у Мишеля на руках… или вам нужен туз, чтобы получился обратный райхе, где туз считается шестеркой… Решено. Выбрасываем даму, прикупаем одну карту… Гм! Семерка пик. У вас всего-навсего пара, причем самая младшая. Тут или пасовать, или блефовать. Теперь я… Тьфу, удавиться можно! Что мне ловить – ряд или масть?.. Да? Мне тоже кажется, что ряд. Выбрасываю восьмерку, прикупаю… что? Так и есть: купил туза вместо десятки. Можно пасовать. Лучшая комбинация – у Мишеля. Мои поздравления! Ну-с, игра вам понятна, полковник?
– Что же тут не понять, – хмуро отозвался Розен. – Если держать морду кирпичом, так можно выиграть и при плохой карте.
– Фи, полковник, что за слова! «Морду», «кирпичом»… Почему бы не сказать деликатнее: «Держать лицо… мнэ-э… терракотой»? Но игру вы поняли. Теперь, господа, сыграем как подобает? Минимальная ставка сто рублей, лимит десять тысяч, согласны?
– Сколько? – переспросил Розен и немедленно получил от Лопухина толчок ногой: сиди, мол, и играй, не ты здесь жертва…
– Десять тысяч. Согласны? Я мечу первый.
Три сотенные бумажки упали на стол. Лопухин ловко раздал карты.
– Играю. – Цесаревич бросил на стол мятую сотню.
– Поддерживаю, – кивнул Розен.
– И я также, – отозвался Лопухин. – Будем прикупать?
– Прикуп – по взаимному согласию? – осведомился Розен.
– Точно так.
– Тогда я согласен.
– А я нет. – И цесаревич выложил пять сотенных купюр.
Розен ответил – и только. Ответил и Лопухин.
– Теперь прикупаем?
– Пожалуй. Тирьям-пам-пам.
Цесаревич сбросил две карты. Розен и Лопухин – по три.
– Отвечаю и поднимаю на пятьсот. – Наследник кинул в банк тысячу.
– Пас. – Розен бросил карты.
– Не нравится мне это, – поморщившись, сказал Лопухин. – Ну хорошо, Мишель, вскрываю. Вот тысяча. Что у тебя? Ого! Три дамы и джокер. Стало быть, каре. Мне с двумя тузами ничего не светит. Банк твой.
Чистый выигрыш цесаревича составил две тысячи четыреста рублей. Наследник престола заметно повеселел.
В следующей партии выиграл Розен, предъявив фоль, и забрал банк в девять тысяч. Затем три раза подряд счастье улыбнулось цесаревичу. Выиграл он, впрочем, немного: Лопухин и Розен быстро пасовали. Потом битый час никому не везло.
– Настоящая игра начнется, когда не одному, а всем игрокам придет хорошая карта, – сказал Лопухин, откупоривая третью бутылку коньяку, на сей раз привычного шустовского. – Вот тогда из кого-то перья полетят…
– Из тебя, Николас, – захохотал цесаревич, в то время как Розен метал карты.
На этой раздаче Лопухину не пришло ничего, зато между полковником и цесаревичем пошла настоящая рубка. В конце концов Розен не выдержал и вскрылся. Против его масти Михаил Константинович смог выставить только фоль – правда, старший, но все-таки фоль, – и взволнованный Розен обеими руками подгреб к себе целый курган ассигнаций.
– Шестнадцать тысяч, – подсчитал в уме Лопухин. – Поздравляю вас. Ну-с, Мишель, из кого перья летят?
– Играем еще! – закричал наследник.
– Изволь.
В следующей партии граф не только отобрал у полковника две трети его выигрыша, но и, подняв ставку до лимита, заставил цесаревича спасовать. Пока Лопухин сгребал выигрыш, наследник быстро перевернул его карты.
– Э, Мишель, так не по правилам! – запротестовал граф.
– Нет, вы поглядите! – кипятился цесаревич. – Одна пара, да и та младшая! Против моей тузовой тройки! Знал я, Николас, что ты цербер, но не знал, что жулик…
– Блеф допускается правилами игры, – спокойно отвечал граф. – Это гамбургский похен. Тебе сдавать, Мишель.
– Ах, ты так, да? Ну держись!
На сей раз граф ответил и надбавил, даже не взглянув на выпавшие ему карты. Цесаревич поднял ставку до пятисот рублей. Розен бросил в банк сразу две тысячи.
– Ставлю три, – сказал Лопухин. – Надо бы больше, но уж так и быть. Протянем удовольствие.
– Вы не собираетесь посмотреть свои карты? – осведомился у него Розен.
– Зачем? Я чувствую, что карта хорошая. И пока мне этого довольно. Или вы желаете прикупить?
– Пока нет.
– Вот и я тоже. Твой ход, Мишель.
– Ставлю пять.
– Десять, – тихо и серьезно сказал Розен.
Теперь и Лопухин взглянул на свои карты. На одно мгновение Розену показалось, что «цербер» выйдет из игры, однако он справился с собой и почти равнодушно бросил:
– Отвечаю десять.
– Прикупаем?
– Зачем? Еще рано.
– Блефуешь, тирьям-пам-пам, – злорадно засмеялся цесаревич. – Вижу, что блефуешь. Будешь наказан. Отвечаю.
Розен и Лопухин в свой черед отсчитали по десять тысяч и бросили в банк. Шелестящая груда ассигнаций заняла весь центр стола.
– Будем прикупать?
– Уже? Ну что ж, пожалуй…
Розен молча кивнул.
К общему удивлению, он не прикупил ни одной карты. Лопухин – одну. Цесаревич – тоже одну.
– Чье слово, господа?
– Мое, – отозвался цесаревич. – Ставлю двадцать.
– Нельзя, Мишель, – осадил Лопухин. – Лимит всего десять.
– Правда? Ну, пусть будет десять, тирьям-пам-пам. Валяй, полковник.
Розен долго думал. Потом со вздохом бросил карты.
– Пас.
– Отвечаю десять, – фальшиво бодрым голосом произнес Лопухин.
– Думаешь, я тебя вскрывать буду? Ха-ха! Вот тебе еще десять, тирьям-пам-пам!
– Отвечаю.
Груда ассигнаций угрожающе расползлась. В банке находилось уже более девяноста тысяч.
– Не проиграй секретные суммы, Николас! – захохотал цесаревич. – Блефуешь ведь. Я тебя насквозь вижу. Отвечаю десять.
– И еще десять.
– Стой, тирьям-пам-пам! Давай на запись?
– Мы договорились играть на наличные, Мишель. Если пасуешь, так и скажи.
– Не дождешься. Где мои резервные?
Бросив карты на стол рубашкой вверх, наследник заметался по каюте. Из недр саквояжа, из карманов сюртука, из ящиков бюро было извлечено около тысячи рублей золотом и ассигнациями, пять тысяч марок и несколько кредитных билетов лондонского банка.
– Достаточно?
Лопухин быстро пересчитал, прикинул в уме курс и покачал головой:
– Здесь чуть больше пяти тысяч рублей. Половины не хватает.
– Карп! Ка-а-арп! Сом Налимыч!
Явился дворецкий – скорбный, как на похоронах.
– Карп, сознавайся, ты мои деньги припрятывал?
Поклонившись, дворецкий ответил отрицательно. Помилуй Бог! От кого бы он стал их припрятывать?
– От меня! – в бешенстве закричал цесаревич. – Нет? Не врешь? Тогда тащи шкатулку. Где шкатулка?
У дворецкого подкосились ноги.
– Хоть убейте, ваше императорское высочество… не дам! Костьми лягу. Убивайте, воля ваша…
– Что в шкатулке? – деловито осведомился Лопухин.
– Орден Андрея Первозванного! – позабыв приличие, возопил дворецкий. – И другие подарки для японского царя… Не дам, ваше императорское высочество! Хоть режьте.
– В самом деле, Мишель, нехорошо… – улыбнулся Лопухин и вдруг подмигнул. – Но ты ведь это не всерьез? Я сам любил когда-то такие шутки.
– Изыди вон! – заорал цесаревич на дворецкого. Тот удалялся спиной вперед так медленно и так явно выказывал молчаливое осуждение, что рука наследника зашарила по столу в поисках предмета, который можно было бы запустить в укоризненную рожу Леща Воблыча. – Итак?
– Или ставь десять тысяч, или бросай карты, Мишель, – ласково проговорил Лопухин.
– Не дождешься! – Цесаревич сорвал с пальца перстень с брильянтом. – Вот! Пятнадцать тысяч, копейка в копейку! Плюс деньги. Всего, значит, две ставки.
– Вскрываешься?
– Еще чего! Просто отвечаю.
– Тогда и я отвечу. – Элегантным жестом граф бросил на стол нераспечатанную пачку сотенных.
Цесаревич засмеялся. Правда, смех у него получился чуть-чуть лающим.
– Видал, полковник? Он точно на секретные суммы играет. Ну, теперь держись, статский советник. Вскрываю. У меня каре из восьмерок. А у тебя?
Ничего не ответив, Лопухин медленно выложил карты по одной: короля бубен, короля треф, короля пик. Помедлил и выложил семерку пик. Еще помедлил – и предъявил джокера.
– Мое каре старше, Мишель. Сожалею. А у вас что было, полковник?
– Масть. Бубны. Мог выйти гросс-райхе, но я не рискнул. Теперь вижу, что правильно сделал. Бубновый-то король был у вас.
Ничего больше не говоря, Лопухин снял со стола коньяк и фужеры, взял скатерть за углы и поднял увесистый денежный куль. На цесаревича было жалко смотреть.
– Но… – начал он.
– Желаете продолжить игру, ваше императорское высочество? – очень холодно осведомился граф.
– Что? А, да, конечно! Желаю.
– Но у вас ведь, кажется, больше нет денег? Я не ошибся?
– Сыграем в долг.
Лопухин покачал головой. Розен отвернулся. Наследник, казалось, сейчас расплачется, как дитя.
– Я приказываю вам играть! – выпалил наконец он.
– Да? – Граф иронически поднял бровь. И цесаревич, поняв всю беспочвенность своих претензий, мигом сменил тон.
– Это нечестно, – забормотал он умоляюще. – Вы должны дать мне отыграться… Это подло, наконец! У меня же ничего, совсем ничего не осталось… Я же не знал, что так будет! Я нищ, но я отдам… Долг чести… Я же наследник, наконец! Господа, вы должны мне верить!..
– Я полагаю, вам не стоило садиться играть, ваше императорское высочество. Честь имею! – И Лопухин, четко повернувшись на каблуках, вышел, унося денежный мешок.
Вслед ему смотрел старый дворецкий Карп Карпович. Смотрел так, как смотрел бы на врага рода человеческого.
– Ловко сделано, – оценил Розен уже наверху. – Против вас играть не садись – догола разденете. Я за вашими руками следил очень внимательно. Неужели простое везение?
– Везение простым не бывает, – назидательно заметил Лопухин. – Играть надо уметь. Вас я не раздел, чтобы вы свой револьвер не продали. Вам со мной еще стреляться. А наследник просто не умеет владеть своим лицом. Играть против него в гамбургский похен – все равно что ребенка грабить. Как-то даже неловко… А знаете что? Так и быть, со временем я, пожалуй, найду способ вернуть ему проигрыш.
– Во Владивостоке? – спросил догадливый Розен.
