Великий закон
Основные персонажи
Гэндзи, 51 год
Госпожа Мурасаки, 43 года, – супруга Гэндзи
Госпожа Акаси, 42 года, – возлюбленная Гэндзи, мать имп-цы Акаси
Государыня-супруга (имп-ца Акаси), 23 года, – дочь Гэндзи и госпожи Акаси, супруга имп. Киндзё
Третий принц (принц Ниоу), 5 лет, – сын имп-цы Акаси и имп. Киндзё, внук Гэндзи
Удайсё (Югири) – сын Гэндзи и Аои
Вышедший в отставку министр (То-но тюдзё) – брат первой супруги Гэндзи, Аои
Государыня-супруга из дворца Рэйдзэй (Акиконому), 42 года, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, приемная дочь Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй
Госпожа Мурасаки так и не сумела оправиться после тяжелой болезни, едва не пресекшей ее жизнь. Немало лет прошло с того дня, но она по-прежнему испытывала какое-то неопределенное недомогание. Не столь, казалось бы, и опасный недуг исподволь подтачивал ее силы, она слабела с каждым днем, и скоро стало ясно, что конец близок. Гэндзи был в отчаянии. «Неужели мне суждено пережить ее?..» – думал он, содрогаясь от ужаса. Сама госпожа сожалела лишь о том, что своим уходом причинит невольную боль тому, с кем связана долгими годами супружества. Других причин дорожить жизнью у нее не было: она жила счастливо и не оставляла в этом мире никого, о ком думы стали бы преградой на ее будущем пути.
Устремляясь душой в грядущие миры, множество благих дел совершала она, и по-прежнему самым большим ее желанием было посвятить служению Будде хотя бы немногие оставшиеся дни. Но Гэндзи не давал своего согласия. Казалось бы, ничто не мешает ему, вняв настоятельным просьбам госпожи, вместе с ней вступить на путь, к которому давно уже влеклось его сердце, но ведь, однажды покинув это временное жилище, он никогда не позволил бы себе оглянуться. Когда-то они поклялись, что возродятся в едином лотосе, и, на эту клятву уповая, прожили вместе долгие годы. Но если они оба решат переменить обличье, им придется все оставшиеся годы прожить розно, никогда не видясь друг с другом, ибо, даже если одни и те же горы станут их пристанищем, неприступные вершины будут разделять их жилища. Мог ли он оставить госпожу, слабевшую с каждым днем? Увы, чистые горные воды вряд ли смыли бы с его души грязь суетных помышлений. Так, ему оставалось досадовать на то, что слишком многие опередили его… И пусть лишь случайный порыв привел их на этот путь…
Противиться воле Гэндзи госпожа не могла, да и не хотела. Она сетовала на его непреклонность и вместе с тем тревожилась: «Уж не в том ли причина, что слишком велико бремя, отягощающее мою собственную душу?..»
Когда-то госпожа дала обет – тысячу раз переписав сутру Лотоса, поднести ее в дар Будде. Недавно переписка была завершена, и в доме на Второй линии, который госпожа считала своим, состоялась церемония подношения.
Для Семи служителей были сшиты великолепные наряды, радующие взоры яркостью красок и изяществом покроя. Да и все остальное производило чрезвычайно внушительное впечатление. Пожелав обойтись без широкой огласки, госпожа держала свои приготовления в тайне и при этом обнаружила такую осведомленность во всех тонкостях буддийских обрядов, что Гэндзи был поражен: «Право же, для нее нет ничего невозможного!» Он взял на себя лишь общую подготовку церемонии.
Выбор музыкантов и танцоров был поручен Удайсё. Государь, принц Весенних покоев, обе Государыни, обитательницы дома на Шестой линии прислали вознаграждения и дары. Дом на Второй линии оказался завален ими, а как в приготовлениях к церемонии так или иначе участвовали еще и все знатнейшие семейства столицы, зрелище получилось куда великолепнее, чем можно было ожидать. И когда только госпожа успела обо всем позаботиться? Видимо, речь шла о каких-то давних обетах.
В тот день в дом на Второй линии приехали госпожа Акаси, госпожа Ханатирусато и прочие особы. Сама госпожа Мурасаки поместилась в западной кладовой главного дома, юго-восточная дверь которой была нарочно открыта. В северных передних покоях, отгородившись друг от друга перегородками, разместились остальные дамы.
Стоял Десятый день Третьей луны, вишни были в цвету, небо безмятежно сияло – словом, все напоминало о земле будды Амиды. Казалось, что даже люди, не особенно глубоко проникшие в тайны Учения, могли рассчитывать на очищение.
Громкие голоса монахов, возносящих хвалу Собирателю хвороста, проникали до самой глубины души. Затем все стихло, но и в тишине этой было что-то необыкновенно трогательное, особенно для госпожи, которая в последние дни склонна была по любому поводу предаваться печали. С Третьим принцем она отправила письмо госпоже Акаси:
«Жизнью своей
Не дорожу давно я
И все ж не могу
Спокойно думать о том,
Что скоро иссякнет хворост…»
Побоявшись, что слишком грустный ответ будет позже истолкован как свидетельство ее душевной нечуткости, госпожа Акаси ответила неопределенно:
«Сегодня впервые
Начала собирать ты хворост.
В этом мире тебе
Предстоит еще долгие годы
Уповать на Великий Закон…»
Всю ночь не смолкал барабан, вторивший торжественным голосам монахов. Когда небо начало светлеть, «сквозь прогалы в густом тумане» (349), множа число приверженцев весны, заблистали цветы; заглушая голоса флейт, защебетали птицы. Казалось, ничего прекраснее, ничего трогательнее и быть не может. Но вот начался танец «Князь Лин-ван», и, когда танцор под громкие звуки музыки делал заключительные па, гости сбросили яркие верхние платья, чтобы поднести ему. Восхитительное зрелище!
Замечательные музыканты, которых немало было среди принцев и сановников, услаждали слух собравшихся чудесной музыкой. И высшие и низшие предавались безудержному веселью. Нетрудно себе представить, сколько печали и сколько очарования таил этот миг для госпожи, знавшей, как близок ее конец.
Оттого ли, что весь день госпоже пришлось провести на ногах, или по какой другой причине, но только на следующее утро она уже не смогла встать. «Должно быть, в последний раз вижу я эти знакомые лица, слушаю звуки флейт и кото», – думала она, с необыкновенной нежностью вглядываясь в лица даже тех людей, которые раньше никогда не привлекали ее взора. А как тяжело было ей расставаться с теми, с кем делила она радости летних и зимних утех, с кем часто музицировала вместе! Пусть даже сердце ее подчас и воспламенялось ревностью… Разумеется, и им скоро предстояло отправиться в этот последний неведомый путь, но как же грустно, что она должна уйти первой!
Скоро церемония закончилась, и гости стали разъезжаться. Госпожа чувствовала, что расстается с ними навсегда, и мучительная тоска сжимала ее сердце. Вот что написала она госпоже Ханатирусато:
«Вряд ли и впредь
Смогу воздавать я почести
Закону Великому,
Но верю: узы меж нами
Никогда не порвутся».
Та же ответила:
«Знаю: и впредь
Будут связаны наши судьбы,
Даже если всем нам
В этом мире недолго осталось
Почитать Великий Закон…»
За церемонией подношения даров последовали и другие, не менее значительные: непрерывное чтение сутр, очистительные моления. Скоро они стали проводиться в доме ежедневно, ибо обычные оградительные службы не приносили больной облегчения. Одновременно заказывались молебны в разных храмах.
Настало лето, и, хотя было оно не более жарким, чем обычно, госпожа лежала в постоянном забытьи. Болезнь, не имевшая никаких определенных признаков, подтачивала ее силы, и день ото дня ей становилось хуже, хотя, судя по всему, особых мучений она не испытывала. «Что станется с нею?» – спрашивали себя дамы, и от страшного предчувствия свет мерк у них перед глазами.
Узнав, что состояние больной ухудшается с каждым днем, на Вторую линию приехала Государыня-супруга. Она должна была поместиться в Восточном флигеле. Приняла же ее госпожа в главном доме. Церемония встречи ничем не отличалась от обычной, но госпожа была глубоко тронута. Увы, ей не суждено увидеть, как дети Государыни станут взрослыми, она никогда не узнает, как сложится их дальнейшая жизнь…
Когда придворные, представляясь, называли себя, она внимательно прислушивалась к их голосам, невольно отмечая знакомые. Государыне сопутствовали высшие сановники. Госпожа долго беседовала со своей бывшей воспитанницей, которую давно не видела. Пока они разговаривали, вошел Гэндзи.
– Боюсь, что этой ночью я буду чувствовать себя изгнанной из родного гнезда птицей, – пожаловался он. – Весьма неприятное чувство. Но не хочу мешать вам…
И он удалился в свои покои. Его радовало, что госпожа поднялась, но, увы, сколь ненадежно было это утешение…
– Как жаль, что наши покои не рядом, – сказала Государыня. – Мне будет неловко просить вас приходить ко мне. А находиться при вас мне теперь невозможно…
Узнав о том, что Государыня изволила на некоторое время задержаться в главном доме, туда пришла госпожа Акаси, и они долго разговаривали втроем, поверяя друг другу самое сокровенное. Многое передумала за эти дни госпожа Мурасаки, но она была мудра, а потому не стала говорить о том времени, когда ее не будет. Она лишь сетовала на непостоянство мира, речь ее была спокойна, сдержанна, но полна глубокого значения. Такая печаль проглядывала во всем ее облике, что, пожалуй, в словах не было и нужды.
– Так хочется увидеть их взрослыми, – сказала госпожа, глядя на детей Государыни. – Пожалуй, это единственное, что заставляет меня сожалеть о разлуке с миром.
По ее лицу, по-прежнему прекрасному, текли слезы.
– Ах, для чего вы думаете об этом? – вздохнула Государыня и тоже заплакала.
– Да, кстати, могу ли я надеяться, – сказала госпожа, – что, когда меня не будет, вы возьмете под свое покровительство моих дам? Они долго служили в нашем доме, а как надежной опоры в жизни у них нет, их будущее внушает мне беспокойство.
Понимая, что не к добру теперь затевать такой разговор, она упомянула об этом вскользь, словно случайно вспомнив.
Скоро должны были начаться чтения сутр, и госпожа перешла в свои покои.
Однажды, когда ей стало немного легче, она подозвала к себе Третьего принца, выделявшегося среди братьев особой миловидностью и живостью нрава. Воспользовавшись тем, что рядом никого не было, она усадила его перед собой и спросила:
– Будешь ли ты вспоминать обо мне, когда меня не станет?
– Но неужели вы покинете меня? Я люблю вас больше всех, больше Государя и больше Государыни. Мне будет без вас очень плохо.
Мальчик тер глаза, стараясь не плакать. Он был так хорош, что госпожа Мурасаки невольно улыбнулась сквозь слезы.
– Когда ты вырастешь, ты будешь жить в этом доме. Видишь, в саду перед флигелем растут красная слива и вишня? Старательно ухаживай за ними и каждый раз, когда они будут цвести, приходи сюда любоваться цветами. Не забывай также подносить их Будде, – наставляла госпожа принца, а он, внимательно на нее глядя, согласно кивал головой, потом поспешно вскочил и убежал, чтобы она не видела его слез.
Этот принц и Первая принцесса с младенчества находились на попечении госпожи, и ей горько было думать, что она не увидит их взрослыми.
Наконец наступила долгожданная осень и принесла с собой прохладу. Госпоже стало как будто немного лучше, но вряд ли это улучшение могло быть продолжительным. Осенний ветер еще не «пронзал тоской» (350), но слезы не высыхали на рукавах.
Государыня-супруга готовилась к возвращению во Дворец, и, как ни жаль было госпоже расставаться с нею, она не смела ее удерживать, тем более что Государь то и дело присылал гонцов. Перед отъездом Государыня изволила пожаловать в покои больной, ибо та уже не имела сил прийти к ней сама. Как ни велико было смущение госпожи, она не могла отказаться от удовольствия видеть Государыню и постаралась принять ее как можно достойнее. За время болезни она очень похудела, но это нисколько не повредило ей, скорее напротив: какое-то особое благородство появилось в ее прекрасных чертах. В молодости госпожа была красива яркой, влекущей красотой, ее хотелось сравнивать с самыми благоуханными цветами мира. Теперь же в ее облике сквозило что-то необыкновенно утонченное. Чувствовалось, что она прозрела тщету мирских упований и обрела смирение, которое придавало ей неизъяснимое очарование и возбуждало невольное участие в сердцах окружающих.
К вечеру подул сильный ветер. Пожелав полюбоваться садом, госпожа с трудом поднялась с ложа и села, прислонившись к скамеечке-подлокотнику. Как раз в это время в покои вошел Гэндзи.
– Какое счастье, что вы наконец встали! – сказал он. – Приезд Государыни явно пошел вам на пользу.
Видя, как радуется он любым, даже самым незначительным признакам улучшения, госпожа чувствовала, что сердце ее разрывается от жалости. «Как же он будет горевать, когда…» – подумала она.
– Век их так краток:
Сверкнут на мгновенье и тотчас
Исчезнут бесследно,
Лишь ветер подует случайный,
Росинки на листьях хаги…
Увы, этот вечер в самом деле был нестерпимо печален; цветы трепетали под порывами ветра, росе не удавалось и на миг задержаться на них. Так что трудно было избежать подобного сравнения.
– Одна за другой
Тают росинки – торопятся
Из мира уйти.
Неужели уйдем мы не вместе,
Как мечтали когда-то, а порознь?—
ответил Гэндзи, даже не попытавшись скрыть слезы.
– Ветер осенний
Не дает росе и на миг
Задержаться на листьях,
Но одной ли ей суждено
Такую участь нести?—
сказала Государыня.
Обе женщины были так прекрасны, что Гэндзи невольно подумал: «О, когда б этот миг длился вечно…» Но, увы, жизнь неподвластна нашим желаниям, и невозможно задержать уходящего…
– А теперь оставьте меня, – попросила госпожа. – Кажется, мне опять становится хуже. Я бы не хотела, чтобы вы видели…
И она легла, загородившись занавесом. Похоже было, что последние силы вдруг покинули ее.
– Но что с вами? – Государыня, обливаясь слезами, склонилась над госпожой и взяла ее за руку. Жизнь едва теплилась в ней: истинно – словно роса…
Во все монастыри были посланы гонцы, чтобы заказать новые молебны. Поскольку нечто подобное уже случалось с госпожой прежде, Гэндзи, уверив себя в том, что и на этот раз ею просто овладели духи, повелел всю ночь напролет произносить в покоях заклинания и читать молитвы, но, увы… Не успел забрезжить рассвет, как госпожи не стало. Какое чудо, что Государыня не успела уехать и провела ночь возле ее смертного ложа!
Надобно ли описывать горе родных и близких? Свет померк перед их глазами, и они блуждали словно в предрассветном сне, как будто забыв, что смерть – неизбежный удел всего живого. Увы, в такие часы мало кто способен сохранять присутствие духа. Прислуживавшие госпоже дамы от горя совсем потеряли рассудок. А уж о Гэндзи и говорить нечего. Мог ли он примириться с этой утратой? Удайсё оказался поблизости, и, подозвав его к занавесу, Гэндзи сказал:
– На этот раз госпожа ушла безвозвратно. Я никогда не прощу себе, если хотя бы теперь не исполню ее давнего желания. Многие священнослужители и монахи уже разошлись, но кое-кто остался в доме и может оказаться полезным. Их молитвы не вернули ее в этот мир, но разве нельзя уповать на милость Будды теперь, когда она уже вступила на неведомую нам дорогу? Распорядитесь, чтобы приготовились к обряду пострижения. Надеюсь, что в доме остались монахи, которые могут взять это на себя?
Несмотря на притворное спокойствие, на лице его видны были следы душевного волнения, слезы нескончаемым потоком бежали по щекам, и мог ли Удайсё остаться равнодушным к его горю?
– Бывает, что духи нарочно вводят людей в заблуждение, – сказал он. – Возможно, и на этот раз… Несомненно, ваше желание весьма достойно. Человек, принявший постриг даже на один день или на одну ночь, вправе рассчитывать на помощь высших сил. Но коль скоро вы считаете, что госпожа ушла, и ушла бесповоротно, стоит ли менять ее обличье? Вряд ли ее будущее озарится светом, а вот близким будет еще тяжелее. Право, не знаю…
Однако, призвав монахов, которые, оставшись в доме, должны были служить поминальные молебны в покоях госпожи, Удайсё дал им соответствующие указания.
Удайсё никогда не допускал в свое сердце запретных желаний, но с того давнего утра, когда взор его уловил в полумраке прелестные черты госпожи, он мечтал увидеть ее снова или хотя бы услышать издалека ее голос… Увы, последнее желание уже неосуществимо, но ее пустую оболочку он еще может увидеть…
По щекам его текли слезы, но он и не пытался их скрыть. Вокруг плакали и стенали прислужницы госпожи.
– О, прошу вас, успокойтесь, я ничего не слышу, – нарочно сказал он и, притворившись, что его позвал Гэндзи, приподнял полу занавеса.
Небо только начинало светлеть, и в покоях царил полумрак. Поставив рядом с собой светильник, Гэндзи вглядывался в лицо ушедшей. Какое светлое спокойствие дышало в ее прекрасных чертах! Гэндзи все смотрел на нее и не мог насмотреться. Он видел, что Удайсё приподнял занавес, но чувства его были в таком смятении, что ему и в голову не пришло прикрыть госпожу.
– Она совершенно не изменилась, – сказал Гэндзи. – И все же это конец, сомнений быть не может.
Он закрыл лицо рукавом. Удайсё тоже плакал, и слезы застилали ему взор, но, принудив себя успокоиться, он все-таки взглянул. Увы, ему стало еще тяжелее, мучительная тоска сжала сердце.
Волосы госпожи, небрежно откинутые назад, рассыпались по полу. Густые, пышные, они красиво блестели, и ни одна спутанная прядь не нарушала их великолепия. Озаренное ярким огнем лицо поражало удивительной белизной, оно словно светилось изнутри. Госпожа лежала, безучастная ко всему на свете, и красота ее, ничем не приукрашенная, казалась еще совершеннее, чем при жизни. Несомненно, равных ей не было в мире, и Удайсё вдруг подумалось: а что, если его собственная душа, готовая покинуть тело, найдет себе прибежище в этой прекрасной оболочке? Какая нелепая мысль!
Поскольку у прислуживавших госпоже дам рассудок помрачился от горя, Гэндзи, неимоверным усилием воли овладев собой, лично занялся подготовкой обрядов. Ему довелось изведать немало горестей в жизни, но чтобы вот так самому вникать во все… Нет, подобного опыта он не имел, и вряд ли когда-нибудь в будущем…
Погребение было назначено на тот же день. Все в этом печальном мире подчинено определенным правилам, и Гэндзи недолго пришлось утешаться, созерцая «пустую скорлупку цикады» (351).
Церемония отличалась невиданной пышностью: обширная равнина была забита людьми и каретами так, что не оставалось ни клочка свободной земли. Неизъяснимая печаль охватила собравшихся, когда в небо вознесся легкий дымок. Хотя что, собственно, в этом необыкновенного? Таков всеобщий удел…
Гэндзи стоял, поддерживаемый телохранителями. Ему казалось, что земля уходит у него из-под ног. «А ведь такая важная особа…» – сетовали окружающие, на него глядя. Плакали все, даже самые низкие, невежественные простолюдины. Дамам, провожавшим госпожу в последний путь, казалось, что они видят страшный сон, они так плакали, что едва не вываливались из карет, и их поддерживали идущие рядом слуги.
Гэндзи вспомнился тот рассвет, когда покинула мир мать Удайсё. Очевидно, тогда он лучше владел собой, – во всяком случае, он хорошо помнил плывущую по небу полную луну. Сегодня же свет мерк в его глазах.
Госпожа скончалась на Четырнадцатый день, теперь был рассвет Пятнадцатого. Поднималось солнце, щедро заливая светом землю, и могла ли утренняя роса укрыться от его лучей? Никогда еще мир не казался Гэндзи таким ненавистным. Надолго ли он задержится здесь? Неужели, пережив такое горе, он не вправе удовлетворить свое давнишнее желание? Но, подумав, что многие охотно припишут его поспешность малодушию, Гэндзи решил еще немного подождать. Неизбывная тоска сжимала его сердце!
Удайсё провел в доме на Второй линии весь срок скорби. Ни на шаг не отходя от сокрушенного горем отца, он употреблял все усилия, чтобы его утешить.
Однажды вечером, когда подул «пронизывающий поля» ветер, мысли Удайсё невольно устремились к прошлому. О, если б можно было вернуть тот давний день, когда в полумраке покоев возникло перед ним прелестное лицо ушедшей! Но тут же вспомнилось ему, как словно во сне вглядывался он в ее безжизненные черты, и сердце его болезненно сжалось. Ему не хотелось, чтобы люди видели его плачущим, поэтому, склонив голову, он тихонько шептал имя будды Амиды и старательно перебирал четки, мешая бусины с каплями, падающими из глаз.
«Вспоминаю с тоской
Далекий осенний вечер,
И мучительный сон,
Увиденный в час предрассветный,
Час последней разлуки…»
Увы, воспоминания были слишком мучительны…
Собрав в доме на Второй линии достопочтенных монахов, Гэндзи повелел им возносить молитвы будде Амиде и читать сутру Лотоса. Их звучные голоса проникали до самой глубины души. Почивал ли Гэндзи или бодрствовал, слезы струились по его щекам, и окружающие предметы терялись словно в тумане. В те дни он часто размышлял о собственной жизни. Он всегда отличался от других людей и дарованиями и красотой, довольно было посмотреть в зеркало, чтобы в этом убедиться. Однако уже в малолетстве пришлось изведать ему немало горестей, словно Будда хотел заставить его понять, сколь безотраден мир, как все в нем шатко и непродолжительно. Но он не внял предостережениям и не пошел по указанному пути. Не потому ли обрушилось на него это поистине беспримерное несчастье? Теперь ничто не привязывало его к миру, и когда б чувства его не были в таком смятении… Неустанно взывая к Будде, Гэндзи молил даровать ему забвение.
Отовсюду, и прежде всего из Дворца, приходили гонцы с соболезнованиями, и вряд ли люди заботились лишь о соблюдении приличий. Но Гэндзи оставался безучастным, ибо дела мира, от которого он готов был отречься, уже не волновали его. Вместе с тем ему не хотелось оставаться в памяти людей жалким, малодушным старцем, неспособным достойно встретить выпавшее на его долю несчастье и потому поспешившим принять постриг. Да, как ни велико было желание посвятить остаток дней своих служению, он по-прежнему не решался удовлетворить его, и это увеличивало еще более его страдания.
Часто приходили письма и от Вышедшего в отставку министра, в сердце которого всегда находили отклик подобные обстоятельства. Да и могла ли его не опечалить безвременная кончина особы, о необыкновенной красоте которой столько говорили в мире?
Как-то тихим вечером министру вспомнилось, что и мать Удайсё умерла в ту же пору… Многие из тех, кто оплакивал ее тогда, давно покинули мир. В самом деле, раньше или позже… (326)
Министр взглянул на хмурое небо и, не в силах превозмочь тоски, написал Гэндзи длинное и трогательное письмо. Он передал его через своего сына, Куродо-но сёсё. Кончалось оно так:
«Мнится: ко мне
Вернулась та давняя осень
И мои рукава,
Еще не успевшие высохнуть,
Окропила новой росой…»
Так, в тот вечер и Гэндзи невольно вспоминал о прошлом. Мысли его устремлялись к тем далеким осенним дням, и он не успевал вытирать слезы. Почти ничего не видя перед собой, он написал ответ:
«Право, не знаю,
Тогда иль теперь роса
Выпадала обильней?
Наверное, осень всегда
Безнадежно уныла…»
Он не мог открыть министру всего, что чувствовал, ибо хорошо знал, что тот не преминет усмотреть в этом проявление малодушия, поэтому, заботясь прежде всего о том, чтобы письмо произвело приятное впечатление, приписал:
«Чрезвычайно признателен Вам за участие…»
Той давней осенью Гэндзи сказал: «Обычай велит, чтобы светлым было мое одеяние скорби…» На этот раз его платье было гораздо темнее…
У людей, отмеченных счастливой судьбой и достигших высокого положения в мире, обычно бывает немало недоброжелателей. Иногда же они сами, кичась своим превосходством, исполненные тщеславия, становятся причиной несчастий других людей. Однако ушедшая госпожа обладала редким умением располагать к себе окружающих. Ее любили все, даже самые низкие слуги. Любое, самое незначительное ее начинание неизменно возбуждало всеобщее восхищение. Она обладала тонким умом и чувствительным сердцем, поэтому даже люди, никак с ней не связанные, проливали теперь слезы, внимая стонам ветра, голосам насекомых. Еще труднее было утешиться тем, кто хоть раз имел счастье ее увидеть. Многие из ее старых, преданных прислужниц, не желая оставаться в этом мире без своей любимой госпожи, приняли постриг и удалились в горы, чтобы там, подальше от мирской суеты, доживать свой век. От Государыни из дворца Рэйдзэй беспрестанно приходили трогательные письма. Она писала о том, сколь беспредельна ее печаль:
«Нагоняют тоску
Луга, уныло поблекшие.
Не оттого ли
Так не любила ушедшая
Эти осенние дни?..
Увы, лишь теперь я поняла…»
Безучастный ко всему на свете, Гэндзи тем не менее снова и снова перечитывал это письмо, обретая в нем источник утешения. «Теперь только Государыня способна скрасить мое одиночество…» – думал он. Не успевая рукавом отирать бегущие по лицу слезы, он никак не мог написать ответ.
«К обители туч
Душа твоя устремилась.
Хоть раз оглянись
На этот непрочный мир,
Где не кончается осень…»
Свернув письмо, Гэндзи долго сидел задумавшись. Его собственное здоровье тоже оставляло желать лучшего, и большую часть времени он проводил в женских покоях, скрываясь от посторонних глаз. Заключившись в молельне, он отдавал дни служению, и лишь немногие близкие прислужницы разделяли его уединение. Когда-то они с госпожой мечтали прожить вместе тысячу лет, но, увы, всякая жизнь имеет предел, и разлука неизбежна. Теперь ничто не мешало ему сосредоточить помыслы на грядущем мире и видеть перед собой росинки на лепестках лотоса. Право, когда б он не дорожил так мнением света…
Подготовку поминальных служб, не дождавшись от отца каких бы то ни было указаний, взял на себя Удайсё.
«Сегодня наконец…» – часто думал Гэндзи, томимый тайным беспокойством, но дни шли, и жизнь казалась ему пустым сном.
Государыня-супруга тоже предавалась скорби, ни на миг не забывая госпожи…
Назад: Вечерний туман
Дальше: Кудесник-даос
