ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

Господин Раймон Жерар Гийом Жан Этьен де Буа-Жубер, французский консул на Сандвичевых островах, пребывал в отменном расположении духа. Он только что пообедал под тентом на веранде, с удовольствием ловя лицом ветерок, смягчающий проклятую жару, и намеревался с неменьшим удовольствием расслабленно посидеть в шезлонге, неспешно куря длинную сигару и глядя с высоты холма на бухту.

Немного клонило в сон. В глубине души консул понимал испанцев с привычной им сиестой, но сам еще не решался ввести в консульстве обычай послеобеденного сна. Начальство — далекое, европейское — не поймет. Где ему понять. А рассуждая по здешнему климату, если ты, оправдываясь службой, упускаешь случай предаться неге, то тебя стоит опасаться: как бы не бросился. Поскольку каждому ясно, что ненормальный.

Особенно туземцам. Но также и европейцам, прожившим в Гонолулу месяц-другой. Здесь не Африка. В африканских колониях не покейфуешь, тамошний отдых — та же пытка, разве что не столь злая, как работа. Но здесь везде океан, и дышится совсем по-другому. Цепочка Сандвичевых островов — волшебное украшение тропических широт. Поселиться бы здесь, выйдя в отставку, и жить в тихой радости, вместо того чтобы каждый день заниматься назойливыми людьми и докучными бумагами! В благословенном местном климате дни текут то в неге, то в ее ожидании, и уже не кажутся важными мысли о карьере, а жизнь проходит… О, мон дье…

Попыхивая сигарой и временами вздыхая, консул пытался собрать душевные силы, чтобы как следует разозлиться на обстоятельства — к счастью, минувшие, — да и на себя заодно. Не получалось. Вспоминая недавнее, консул морщился, щупал печень — и не находил сил взвинтить себя, как следовало бы. Напротив, был расслаблен и благостен.

Наконец бросив бороться с собой, он подумал, что сегодня, пожалуй, может позволить себе не особенно утруждаться делами. Заслужил. Нынче утром кончилась пятидневная морока — русский корвет «Победослав» с русским цесаревичем на борту наконец-то отбыл, держа курс к берегам Японии. Буа-Жубер не желал русским зла. Он лишь подумал, что продешевил, приняв на себя обязанности еще и российского консула.

Год назад предложение казалось выгодным. Россия не имела своей консульской службы на Сандвичевых островах. Таковая служба была ей просто не нужна. Каким ветром могло занести русское судно в далекую голландскую колонию? Англичан — заносило весьма часто. Франция конкурировала с ними в торговле с Сиамом, Китаем и недавно открывшейся Японией, но у англичан были еще две цели по ту сторону океана — австралийская и новозеландская колонии. Заходили испанские суда, ну и, разумеется, голландские. Сандвичевы острова самой природой созданы как удобная — да что там, просто необходимая! — база посреди необъятного океана. И отремонтироваться, и переждать ураган, и перегрузить товар, и пополниться дорогим вследствие дальней доставки, но таким необходимым углем… На одном угле голландцы делают недурные деньги, а Британия облизывается, глядя на эти несколько клочков суши, открытые англичанином, но освоенные голландцами… Быть бы войне, если бы Франция неизменно не давала понять алчным британцам, что вмешается в конфликт…

Но русские на Оаху — это ново. За два с лишним века истории колонии российские суда посетили ее всего несколько раз. Буа-Жубер предполагал, что и в дальнейшем будет примерно так же. Принять на себя обязанности русского консула — почему нет? На синекуру зазорно напрашиваться, но принять предложение — это совсем другое и чести не уронит.

Предложение он принял. Принял и жалованье за шесть месяцев вперед.

Прошел год. Из Петербурга с попутной оказией было прислано жалованье за вторую половину года — и более ничего. Никакой диппочты. Никаких министерских циркуляров страшной громоздкости и кошмарного слога, на что русские большие мастера. Ни одного русского судна. Ни одной бородатой физиономии. Буа-Жубер привык получать от русских деньги, не ударив палец о палец, и полагал себя везунчиком.

Грянуло внезапно. Искусно маневрируя под одними парусами, в бухту вошел русский корвет. Под брейд-вымпелом не кого-нибудь, а наследника российского престола!

Начиналось славно. Служба так служба. Раймон де Буа-Жубер даже обрадовался случаю доказать свою полезность. Заканчивалось так, что консул считал часы в ожидании, когда же эти русские вместе со своим цесаревичем уберутся ко всем чертям.

Матросов на берег русские отпускали скупо — особенно после того, как консул предупредил русского капитана: туземные красотки легко доступны, но этого-то и следует опасаться. Английские моряки завезли сюда сифилис, а легкость местных нравов повергает врачей в отчаяние. Голландские власти спохватились слишком поздно. Болезнь носит характер нескончаемой вялотекущей эпидемии. Туземцы мало-помалу вымирают от сифилиса и проказы, а падкие до примитивных удовольствий моряки разносят заразу по всему свету… Что?.. Да, есть тут и проказа, как не быть…

Помрачневший русский капитан обещал принять меры — и принял. Команда русского корвета не доставила консулу никаких хлопот.

Иное дело — русский цесаревич. О-о, это было ужасно!

Россию, предназначенную судьбой попасть в руки такому, с позволения сказать, будущему монарху, Буа-Жубер не жалел — с какой стати? Он жалел свои нервы и свою печень.

То и другое подверглось жестокому испытанию.

Отчасти консул был сам виноват и понимал это. Мог бы помимо исполнения прямых обязанностей, не очень-то обременительных, сделать визит на судно и сопроводить цесаревича на прием к губернатору, тем и ограничиться. Помешало щедрое жалованье, которое добросовестный консул счел долгом отработать.

И начался пятидневный кошмар. Шампанское с утра, потом разминка коньяками, далее какое-нибудь раут с непременными возлияниями, потом коктейли под пляски смуглых грудастых туземок в относительно фешенебельных заведениях Гонолулу, потом из одного заведения в другое, причем каждое следующее грязнее и отвратительнее предыдущего… пьяный цесаревич, взявший консула за ухо и бормочущий в это ухо какую-то чепуху… и два русских мичмана с пошлыми анекдотами… и собственный Буа-Жубера кудахтающий смех… и кто-то льет консулу за шиворот ром с кокосовым молоком, как будто это остроумно… потом непременно девки… туземки… ох… а утром хочется умереть от похмелья и стыда…

Та туземочка была зря, это точно. Нельзя было столько пить — забыл свои же предостережения! Сегодня утром, запершись в уборной, Буа-Жубер удостоверился в отсутствии венерических признаков, но это еще ничего не значило: вызванный для консультации врач обещал еще три-четыре недели беспокойного ожидания.

Но главный ужас кончился — квадратный, как комод, русский боцман на руках отнес русского цесаревича на судно, и русский корвет ушел в океан, дав консулу возможность постараться со временем забыть о пятидневной оргии, никоим образом не совместимой со статусом дипломата.

Главное — вновь запахло жизнью. С утра консулу хотелось застрелиться, но теперь он находил, что жизнь все-таки прекрасна, несмотря на присутствие в мире такого недоразумения, как эти русские.

Кейфуя на веранде, Буа-Жубер видел, как в бухту входит еще одно судно — баркентина стремительных очертаний, — и лениво размышлял над тем, что это может быть. Купец? Ни в коем случае. Разумеется, также не рыбак и не китобой. Судно военное, но чье и зачем? Вероятно, посыльное или гидрографическое, а может быть, и учебное. Британское, надо полагать. Есть у них полезная привычка шлифовать молодых офицеров в дальних походах…

Показалось или нет, что мелькнуло белое полотнище? Наверное, показалось… Откуда здесь взяться второму русскому судну? Но все же, преодолев послеобеденную истому, консул приказал желтокожему слуге принести бинокль.

Наведя оптику на судно, он ужаснулся. Андреевский флаг! Белый с косым крестом! Опять русские!..

Теперь надо было ждать визита. Настроение упало ниже некуда. Не послать ли в аптеку за патентованным антипохмельным эликсиром? Или лучше к туземному знахарю, ибо примитивные народы в некоторых важных мелочах, надо признать, обогнали европейцев?..

Кликнув слугу, Буа-Жубер приказал ему достать из погреба и охладить бутылочку хорошего шампанского. Подумал о том, что одним шампанским, дело, пожалуй, не кончится, испытал рвотный позыв и спасся несколькими глотками мангового сока.

Перевел дух и стал ждать. Ожидание не затянулось.

— Граф Лопухин, — учтиво поклонившись, представился незнакомец, проведенный камердинером на веранду. — Прибыл нынче с баркентиной «Святая Екатерина». Имею ли я честь беседовать с господином де Буа-Жубером, российским консулом?

Буа-Жубер ответил утвердительно. Затем спохватился, чуть наклонил голову, наметил привставание и предложил посетителю занять второй шезлонг. Ибо этот русский, хотя и весьма небрежно для графа одетый, в манерах был безукоризнен.

Но ходил, расставляя ноги, как бывалый моряк, каковым, конечно не был, да и вид имел усталый. Ясно без слов: только что сошел на берег после долгого и вряд ли очень комфортного плавания.

— Ви есть командовать над этот судно? — с трудом вспоминая проклятые русские слова, осведомился консул.

В ответ граф улыбнулся располагающей к себе улыбкой и ответствовал на безукоризненном французском:

— Нет, я не моряк. Однако, поскольку де-факто я являюсь начальником экспедиции, все вопросы прошу решать со мною.

— Уже есть вопросы? Например?

— Прежде всего, — заговорил русский, сразу беря быка за рога, — я уже извещен о том, что «Победослав» ушел нынче утром. К сожалению, при всем желании я не могу немедленно пуститься вдогонку. Припасы и вода у нас на исходе, угля нет вовсе, команда нуждается в отдыхе. Начальник порта, однако, отказывается принять «Святую Екатерину» более чем на сутки, мотивируя это тем, что у судна нет порта приписки. Но помилуйте, какой же может быть порт приписки у судна, отбитого у исландских пиратов? Не могли бы вы ходатайствовать перед губернатором о продлении стоянки до трех суток? За это время я рассчитываю управиться со всеми делами.

Вдогонку «Победославу»? Отбитое у пиратов судно? Буа-Жубер потребовал объяснений и получил их. Просто удивительно, насколько этот русский умел выражаться лаконически. Весь рассказ не занял и трех минут.

— Следовательно, у вас, а равно и у вашей команды, не имеется ни документов, ни подтверждений этой… невероятной истории? — спросил консул.

— Только мое слово, — несколько суше, чем прежде, ответил граф.

— Нет-нет, я вам верю, конечно, — поспешил добавить Буа-Жубер. — Но как-то это, знаете ли…

— Непривычно?

— Благодарю вас. Вот именно непривычно.

— Поверьте, я не стал бы затруднять вас, однако обстоятельства складываются к большой для нас невыгоде. Больше всего на свете я хотел бы догнать «Победослав», но не могу этого сделать. Команде необходим хотя бы краткосрочный отдых. Нам нужен уголь, нужна вода, нужны припасы. По-видимому, судовой кассы не хватит, чтобы оплатить все, что нам потребно, и я вынужден обратиться к вам с просьбой о займе… разумеется, под хороший процент. У меня есть право действовать в подобных случаях от имени российского правительства. Мой вексель оплатят в любой русской миссии, имеющей телеграфную связь с Петербургом.

Консул немедленно взглянул на русского с подозрением. Уж кем-кем, а простачком господин Раймон Жерар Гийом Жан Этьен де Буа-Жубер не был. Не жулик ли явился к нему? Но — пардон — жулик, прикидывающийся русским графом, вероятно, был бы одет с иголочки.

С другой стороны, русское правительство всегда платило по счетам, а если иногда задерживало выплаты, то потом возмещало все убытки к большой выгоде кредиторов. Прецеденты имелись.

И еще одно обстоятельство тревожило консула. Позавчера английский пакетбот «Уиппет», славящийся непревзойденной скоростью хода, доставил в Гонолулу свежие — всего лишь недельной давности — британские газеты, отпечатанные в Гонконге. Большая аналитическая статья в «Дейли Ньюс» была посвящена начавшейся морской войне между британским королевским флотом и рассеянными в океане эскадрами исландцев.

Британский лев прыгал и разил. Пиратские флотилии налетали внезапно, кусали и отскакивали. Но, согласно русской поговорке, сила солому ломит, и броненосная эскадра адмирала Гамильтона уже подвергла Рейкьявик первой бомбардировке, а в тактике исландцев стал замечаться переход от лихих налетов на превосходящие силы противника к обороне побережья. Впрочем, перспективы высадки десанта в Исландии пока казались автору статьи неверными и туманными.

Интереснее всего было другое: сообщалось, что положивший начало войне налет исландцев на побережье Шотландии был, по всей видимости, спровоцирован налетом неизвестной баркентины на одну из тайных пиратских баз в Южной Гренландии. Желая казаться объективным, автор статьи употреблял выражения «по слухам», «можно предположить, что…» и так далее. Обычная английская обтекаемость, а по-русски можно сказать проще: слышал звон, да не знает, где он.

Как всякий здравомыслящий человек, Буа-Жубер знал цену газетным «аналитическим» статьям. Однако не эта ли отбитая у пиратов баркентина под командой русского графа и фальшивым британским флагом учинила погром на гренландской базе пиратов и тем стравила диких исландцев с надменными англичанами?

Очень возможно. Русский, конечно, ни в чем не признается, но…

Весьма важное «но»! Во-первых, какой француз откажется позлорадствовать по адресу британцев? Да и морские пути станут безопаснее. Для Франции, уже два столетия не прикармливавшей пиратов, это только плюс. Во-вторых, слова графа получают подтверждение, хотя и косвенное…

— М-м… Петербург далеко, — изрек географическую банальность Буа-Жубер. Не приняв еще никакого решения, он раздумывал, покачивая в руке высокий стакан с соком манго. — Знаете, мне иногда кажется отсюда, что и Парижа никакого нет. Туман, сон… Париж пленяет воображение, но на Сандвичевых островах тоже по-своему пленительно, вы не находите?

— Да, — согласился русский, — пленительно.

— Похоже, Господь творил здесь черновик Рая, — вымученно пошутил консул.

И, не замечая того, что русский кивнул в ответ довольно равнодушно, продолжал:

— В самом деле, распрекрасное место. Вы знаете, я служил в Турции, так турки в настоящей неге ничего не понимают. Тут только и понимаешь, что это такое — нега… мерзость жуткая. Болото, граф, настоящее болото. Топкая трясина. Ступил — о-ля-ля — пропал. Сладкое самоубийство — вот что такое служба в дивных странах. Ничего не хочется.

— Понимаю, — сдержанно обронил Лопухин.

— Пить спиртное тоже не хочется, — со значением произнес консул, отслеживая внимательным глазом реакцию русского.

— И это понимаю, — отозвался тот. — Похвальное воздержание. Надеюсь, мне представится случай доложить об этом государю императору.

Консул широко раскрыл глаза. Либо перед ним стоял русский совершенно иной породы, либо ему нельзя было верить ни в чем. Сейчас скажет: «Но один-то стаканчик не повредит, не так ли?..»

Но русский этого не сказал. И консул немедленно проникся к нему живейшей симпатией.

И все же отсутствие документов, подтверждающих личность графа, сильно смущало консула.

— Гм, — произнес он, возвращаясь к вопросу о деньгах, — а велик ли процент?

— Двадцать процентов за сам факт займа, — тотчас отозвался русский. — И пятьдесят процентов годовых.

Глаза консула удивленно расширились.

— Это щедро.

— Не очень, принимая во внимание наше бедственное положение, — засмеялся русский. — Ну как, согласны?

— Я вижу, иметь дело с Российской империей выгодно, — полушутя заявил Буа-Жубер.

— Вы даже не представляете себе насколько, — добродушным тоном ответствовал граф. Быть может, чуточку слишком добродушным, и чуткое ухо француза мгновенно уловило изменение тона.

— Да… но гарантии?

— Никаких, кроме моего слова. Если российское правительство паче чаяния откажется погасить вексель, я сделаю это из собственных средств. Но оно не откажется. Третье отделение Личной канцелярии государя всегда платит и не бросает слов на ветер.

Теперь все стало понятно Буа-Жуберу. Кто не наслышан о Третьем отделении! Вот, стало быть, кто этот русский граф Лопухин… Стоп! Да ведь русский черный полковник из свиты цесаревича… ну тот, у которого такой страшный сабельный шрам на лице… он, кажется, говорил что-то о русском графе, пропавшем без вести в бою с исландцами…

А мозаика-то складывается! Третье отделение. Пираты. Плен. Шпицберген. Восстание. Провокация в Гренландии. Война между англичанами и исландцами, которая на руку Франции. Появление Лопухина на Оаху. Однако этот граф — человек больших скрытых возможностей!

А кроме того — нетипичный непьющий русский!

— Ну что ж, — заговорил консул, отчаянным усилием гоня вон из памяти тошные воспоминания о кутежах с цесаревичем, — ваша просьба кажется мне основательной. Я буду ходатайствовать перед губернатором о том, чтобы вашему судну разрешили находиться здесь сколько угодно. Пожалуй, отправлюсь к нему с визитом ближе к вечеру, когда станет прохладнее… Не окажете ли вы мне честь сопровождать меня?

— С удовольствием. Но прежде подскажите мне, найдется ли в этом городе приличный магазин готового платья? Согласитесь, не в таком же виде…

— О, разумеется. Есть очень хороший французский магазин. Останетесь довольны. А пока мы могли бы несколько подробнее обсудить условия займа…

Проговорив это, он сделал многозначительную паузу. И дождался:

— Сто процентов в год. Долг вам не вернут, но проценты будете получать аккуратно. До конца жизни. В обмен на… некоторое содействие с вашей стороны. Оно не будет обременительным, уверяю вас.

Теперь пришел черед возмутиться:

— Позвольте! Я французский гражданин, и я патриот!

— А кто вам сказал, что мы потребуем от вас что-либо предосудительное? — засмеялся русский. — Нет-нет, нам не нужны ренегаты, мы ими брезгуем… Но разве просьба вести дневник вас затруднит? Позднее мы сообщим вам темы, которые нас особенно интересуют. И самое главное, скромные усилия таких людей, как мы, не нанесут вашей прекрасной стране ни малейшего ущерба, наоборот, они помогут делу сближения Франции и России…

Консул криво улыбнулся. Русский молчал, изображая статую Приветливости. В беседе наступил черед Главной Паузы, после которой может начаться легкомысленный с виду, а на деле предельно серьезный разговор о деталях предстоящего «сотрудничества». И консул уже знал, что такой разговор состоится.

Знал это и русский.

«Св. Екатерина» бросила якорь в четверти мили от берега. Лопухин посчитал необходимым солгать команде, будто бы местный губернатор отказал русским в стоянке у портовой стенки. «Иначе их не удержишь, — одобрил решение Кривцов. — Неделю будем выковыривать наших героев из кабаков. Чисто по-человечески я их понимаю, но…»

«Но матрос прежде всего матрос, а потом уже человек», — вероятно, мог бы договорить он, но не стал изрекать давно известное. И сам он был прежде всего командиром баркентины, а уже потом человеком. Лопухин видел, как хочется Кривцову ступить на твердую землю вместо качающейся палубы, да и кому не хотелось бы? Но Кривцов ни за что не позволил бы себе съехать на берег раньше команды.

Вскоре между берегом и «Св. Екатериной» засновали баркасы. На баркентину везли воду в бочках, солонину, горы удивительно дешевых тропических фруктов, уголь в преогромных мешках и живых свиней цвета угля.

— Знамо они от солнца такие черные, — рассуждал, презрительно косясь на хрюкающий груз, матрос с серьгой в ухе. — Как негры в Африке. И тощие какие, глянь! Не, с них много сала не возьмешь. Свиньи — животные нежные. При такой жаре из них сало живьем вытапливается…

Вечером матросы метали жребий: кому ехать на берег, а кому ждать своей очереди до завтра, а то и до послезавтра. Кривцов распорядился отпускать ежедневно не более трети команды. Деньгами снабжал скупо.

— А на гульбу? — тщетно канючили недовольные. — Добавить бы надо, вашбродь! Ну что на энту денежку укупишь?

— Что купишь, то и твое. Марш! Следующий!..

— Как же это, ваше благородие? — не унимался проситель. — Нищие мы, что ли? Что о нас, о русских, подумают?

— Кружку пива выпьешь. Или стакан пальмового вина, есть тут такое. Авось останешься в уме и на местных баб не полезешь. Дурную болезнь захотел приобрести за свои деньги, дурья твоя голова? Так здесь это запросто. Следующий!

Над сконфуженным матросом, сжимающим в кулаке несколько монет, ехидничали те, кому выпало оставаться на борту, проклиная жару и такой лакомый берег, до которого хоть зубами скрипи, а не дотянешься:

— Видал? Кум королю! Весь остров на корню скупит.

— Сувениру мне привези, не забудь. Крокодилу сушеную.

— Ты гляди все вино на берегу не выпей! Хоть понюхать оставь…

— Поделился бы достатками, Степаныч!

— Глянь, братва, как он деньги в пятерне жмет! Миллионщик!..

В стороне, не принимая участия в обстреле счастливчиков шуточками, собралась небольшая группа матросов во главе с боцманом Аверьяновым. Они о чем-то переговаривались.

— Хлебнем с ними лиха, — тихонько шепнул Кривцов наблюдавшему за погрузкой Лопухину.

Тот только пожал плечами и ничего не ответил.

Еропка тоже получил увольнительную и толику денег. Вернулся он за полночь не сильно пьяный, то есть шатающийся, но не падающий, и принес что-то в свертке. По стеклянному звону подумали было, что слуга запасся вином — то ли для барина, то ли для себя. Оказалось не совсем так.

Поздно ночью немногие оставшиеся на баркентине были подброшены диким воплем, донесшимся из кубрика. За ним последовал удар мягкого тела о твердое — шмяк!

— Не виноват я, барин, — бубнил утром Еропка, глядя в пол и временами шмыгая носом с видом оскорбленной добродетели. При этом он болезненно морщился, ощупывал слегка скособоченное туловище и временами тихонько охал. — Ей-свят, нет моей вины вот ни на столечко. А завсегда мне страдать. Все беды от доброты моей, а рази ж азият доброту оценит? Да ни в жисть!

— Еще раз спрашиваю: чего ты не поделил с Кусимой? — С каждым однотипным вопросом металл в голосе Лопухина твердел и ощетинивался сверкающими лезвиями.

— Дак я ж и говорю, барин: ничего. Добра только хотел. А кто пострадавший? Я и есть пострадавший. Так уж на роду мне, видно, написано. Горькая моя планида. Как швырнет он меня — я в переборку и влипни, как лягуха. Думал, преставлюсь. Мало того, что японец меня изувечил, так еще и вы совсем горькой хотите сделать жизнь мою, и без того задрипанную…

Слуга всхлипнул.

— Ну-ну. На жалость-то не дави, знаю я тебя… Рассказывай по порядку, что и почему.

— За медицину пострадал, — вздохнул Еропка.

— Неужели? Ты же говорил, что за доброту.

— За доброту и за медицину. А может, за аптекаря. Жулик он, по-моему. Да вы сами поглядите, барин! Во! — И перед Лопухиным явилась небольшая початая бутылка с прозрачной жидкостью, заткнутая пробкой, но тем не менее издававшая резкий запах.

— Косметическое средство «Лорелея». Оказывает благотворное влияние на кожу, устраняет старческие пигментные пятна и желтизну. Только для наружного употребления. Изготовлено в Берлине, — вслух перевел граф немецкую надпись на этикетке. — Ты пил это, что ли?

Слуга обиженно замотал головой.

— Кусиму поил?

— Да нет же, барин! Мне аптекарь показал, как надо. Капнул йоду на прилавок, пальцем растер, а потом ваткой с этой микстурой провел — и нету желтизны. Ну я и купил… для японца.

— Так-так, — произнес граф, кусая губу, чтобы не рассмеяться.

— Для его же пользы, барин! Взял я паклю, намочил этой жижей, подступил к азияту и давай ему рожу тереть. Он сперва терпел, потом зафыркал, залопотал по-своему, отстранился и поклоны кладет. Я так решил, что он меня благодарит по-басурмански. Стой, говорю, куда, я ж еще только начал. Мне говорю, возиться с тобой вовсе не в охотку, ан отмыть тебя, нехристя, надобно. Видишь, говорю, не отходит желтизна, значит, драить надо сильнее…

— Ну-ну. — Глаза графа смеялись.

— Тут он давай меня руками пихать. Я серчаю. Он — пуще. Я тоже. Мне бы, думаю, только изловчиться. Хватаю, значит, его в охапку и сызнова ему рожу тру, а он вдруг возьми да и зашипи как аспид. Да с этим шипением ни с того ни с сего ка-ак швырнет меня! Думал, тут мне и конец. Аж стенка эта, переборка то есть, загудела. Смеетесь, барин? Вам весело, а у меня все косточки ноют. Как жив остался — сам не пойму. Обмяк я и у стеночки прилег, а этот азият клекочет надо мною, будто стервятник… Нехорошо вам смеяться, барин. — Еропка всхлипнул.

— Должно быть, джиу-джутсу, — молвил Лопухин.

— Что, барин?

— Своеобразная система японского боя без оружия. Тебе повезло, что цел остался.

— Вот и я смекаю, что повезло. Дикарь ваш японец, барин. Небось еще и людоед. Вот почему на ихней джонке мы только его одного и нашли, а?

— Почему? — спросил граф, кусая губу.

— Потому что остальных он съел, вот почему! И очень даже просто! Я в одной книжке читал, что так иной раз и европейцы себя ведут, когда среди акияна животы подведет, а уж нехристю человека скушать — тьфу! Даже без соли. Берегитесь его, барин!

— Ладно, поберегусь. Иди-ка отлежись, а «Лорелею» — за борт.

Шмыгая носом, слуга удалился. Лишь после этого Лопухин беззвучно захохотал.

Произведя наутро поверку, недосчитались четырех матросов, не вернувшихся из увольнения. Аверьянов с делано сконфуженным видом чесал в затылке:

— Сам не пойму, куда они подевались, ваше высокоблагородие. Ребята толковые, не какие-нибудь… Должно, загуляли. Да и как им не загулять после неволи пиратской да еще перехода через океан? Вы уж не серчайте на них, ваше благородие. Очухаются — явятся назад как миленькие, никуда не денутся…

Но язвительная ухмылочка так и готова была исказить губы боцмана.

— Думаю сегодня уменьшить количество увольнительных на четыре, — шепнул графу Кривцов. — Пусть распределят по жребию. Озлобятся, конечно, но пусть злобятся на застрявших на берегу разгильдяев…

Лопухин покачал головой.

— Они озлобятся на нас.

— Так что же прикажете делать? Дисциплины нет.

— Ничего не делать. Отпускайте на берег следующую треть.

В эту треть попал Нил. Весь вечер и полночи он шатался по городу, дивился на туземцев, подсмотрел из-за кустов танец живота, исполняемый туземками в одних только юбочках из травы — стыд и срам, однако не оторвешься, — и заполночь писал по горячим следам, пачкая в чернилах пальцы и старательно прикусив язык:

«Ну и город! Таковских городов я истчо не видывал, вот крест. Не город, а картина в багинете. (Или в багете? Запамятовал.) Деревья тут вот такенные, в растопыр, как барские зонтики, а больше пальмы. Ночью тепло, как у нас днем, и только летучие мыши по воздуху шмыгают. Или вот какая акварель: бежит желтая местная девка, а за нею чужеземный матрос с тубареткой, вот-вот попотчует по кумполу. Обои в дым и хлам. Ну, энто картина знакомая.

А по Расее я дюже скучаю. Но барский слуга сказывал, что скоро уже мы выйдем в море и пойдем себе в страну Японию. Я уже много японских слов знаю, какие Кусима-сан употребляет. «Банзай» у них — это как «ура» по-нашему. «Гейша» — раскрашенная девка с сэмисэном. Сэмисэн — это японская балалайка, а обтягивают ее японцы кожей кошачьей либо, какие поплоше, собачьей. Живодеры, одно слово. Кусима мне рассказал, что они кажный Божий день едят, так я понимаю, что с таких харчей и себя перестанешь жалеть, и других людей, не говоря уж о всякой безсловесной твари. А такоже харакири себе делают, кишки выпущают и берут грех на душу. А я так разсуждаю, что каковы харчи ни есть, а Бога бойся и греха беги. Потому как тоже душу имеешь, хучь и японскую…»

Воочию познав величину земного шара, Нил уже не отправлял бутылочные послания тетушке Катерине Матвеевне в город Житомир, а просто-напросто упражнялся в правописании. Во время плавания, даже в шторм, граф каждый день находил время для занятий с юнгой. Нил на лету хватал сведения из географии, истории, физики, понемногу начинал понимать японский язык… С русской грамматикой и чистописанием дело обстояло хуже всего. Во время стоянки на Оаху графу было недосуг, но Нил точно знал: спросит. И если не исписал нескольких страниц, то посмотрит так, что захочешь провалиться ниже орлопдека: мол, не зря ли я тут на тебя свое время трачу? Человек ты или лишь на японскую балалайку годен?

За дверью — легкий шум, невнятный разговор. Торопясь, Нил посадил кляксу. Вот наказание! Положил на подставку стальное перо, задул лампу, пробрался на цыпочках к двери, тихонько приоткрыл…

Его сиятельство граф Лопухин был тут как тут — стоял к Нилу спиной и как-то странно держал руку. Нил всмотрелся пристальнее сквозь дверную щель. Вот так номер: в руке граф имел револьвер!

А перед ним угрюмо стояли четверо во главе с боцманом Аверьяновым. Один нервно сжимал в пальцах короткий ломик, словно хотел его согнуть. Другой прятал руки за спиной, и оставалось лишь гадать, что у него там. Масляный светильник на стене корабельного коридора бросал под ноги резкие тени.

Не повернувшись к Нилу, граф сделал свободной рукой понятное движение: скройся, мол. Нил попятился на вершок и вдвое уменьшил щель, но прятаться не стал. Ясно же было, что барину грозит опасность! Нешто лучше предать, чем ослушаться?

Аверьянова Нил не любил. Спору нет — лихой вояка был боцман. На Груманте, сказывали, сильно помог — со своим отрядом прямо-таки размазал по студеным камням орудийную прислугу береговых батарей. А не лежала душа юнги к боцману. Если бы он шпынял мальца, как все на свете боцмана! Если бы давал по шее за дело и не за дело! Шея что — от боцманского кулака только крепче будет. Где это видано учение без мучения? Но нет, Аверьянов не бил юнгу. Шпынял словесно — это да. Высмеивал. Презрительно кривя рот, при всех дразнил барчуком, и матросы смеялись. А какой он, Нил, барчук? Кому палубу лопатить, чуть только морская птица нагадит на настил? Нилу. Кому первому карабкаться по вантам чуть ли не на самый клотик? Снова Нилу. А что барин взялся учить юнгу грамоте и всякой книжной премудрости, так какое же в том барство? Обидно…

— Зря пришли, — послышался голос графа, и Нил весь обратился в слух. — Денег в судовой кассе почти нет. Все истрачено. Раздаем остатки. Вы видели, сколько тех остатков.

— Мы видели то, что вам было угодно нам показать, ваше высокоблагородие, — косясь на револьвер и, как всегда, ухмыляясь, молвил Аверьянов. — Вы показали гроши, какие выдавали на руки, а судовой кассы мы в глаза не видели. А ведь мы за нее кровь проливали, верно, братва?

Матросы одобрительно загудели.

— Да ну? — изумился граф. — А я-то думал, что на Шпицбергене мы вместе дрались за свободу, а вовсе не за деньги. Нет?

— Одно другому не помеха. Деньги надо поделить поровну. И я так считаю, и вот братва тоже. Вы уж лучше не мешайте нам, вашескородие…

— Денег хотите? Во Владивостоке вас ждут призовые деньги за судно плюс жалованье. Чем вы недовольны?

— Мы хотим получить деньги сейчас, — прогудел раньше Аверьянова дюжий матрос.

— На пропой или на мировую революцию?

— Это уж наше дело, — отрезал Аверьянов. — Мы хотим, чтоб по справедливости. Всем поровну. Даже вам дадим долю. И Кривцову. А то братва обижается. Не доводите уж нас до греха, ступайте себе подобру-поздорову…

— Еще раз говорю вам: денег почти нет. — Голос Лопухина оставался спокойным. — Даю в том честное слово.

— А если мы хотим проверить? Будете стрелять?

Нил напрягся. Граф, словно у него были глаза на затылке, повторил свободной рукой жест: спрячься, мол.

Нил не послушался — это было выше его сил.

— Буду. — Голос графа прозвучал ровно, но так, что мороз продрал по коже.

— А не боитесь стрелять в матросов, ваше высокоблагородие? Что с вами тогда сделает братва, ась?

— А быть может, не со мною, а с вами?

Повисла тишина. Нил слышал только тяжелое дыхание матросов и понимал: барин одолевает их, одолевает! Он тверже камня. И матросы понимают: он действительно выстрелит, если на него набросятся. Первую пулю, наверное, пустит в потолок, но потом… Может опоздать, если на него насядут все разом! Тут будет самое время выскочить в коридор и кинуться им под ноги…

— Пошли отсюдова, — со злостью и обидой сказал вдруг один из матросов. — Все ясно.

Нил понял, что обошлось. Теперь уже ничего не будет. И точно — первым повернулся и затопал по коридору Аверьянов, остальные — следом.

Нил ощупью стал искать спички — затеплить лампу. Сейчас войдет барин и попеняет за непослушание, а главное, за праздность. Лучше уж заняться чистописанием, будь оно неладно…

Утром недосчитались еще пятерых, зато вернулся один матрос из позавчерашних отпускников. Принеся повинную, вздыхал: черт попутал да вино… Выиграл в кабаке деньги у одного голландца да все их спустил. Очнулся в канаве. Где остальные? Не видал, ваше благородие, вот крест святой, не видал…

— Будем отпускать остальных? — на всякий случай спросил графа Кривцов.

— Непременно, — отозвался Лопухин. — Разве у нас есть другие варианты? Завтра уходим, сегодня у них последняя возможность погулять. Откажем в увольнении — спустятся ночью по якорцепи и доберутся до берега вплавь. Чего доброго, акула кого-нибудь сожрет. Или хуже того — взбунтуются.

— Не все назад воротятся…

— Значит, так тому и быть.

Будто бы и не было ночного инцидента. С последней партией съехал на берег и боцман Аверьянов. Оставшиеся на борту лениво доканчивали приборку после завершившейся погрузки. Палубный настил накалился, как сковородка, матросы то и дело поливали его водой. Окатывали и друг друга, фыркая по-тюленьи и отряхиваясь.

Кусима смастерил удочку и часа через два терпеливого ужения достал из нечистой портовой воды никому не известную рыбину калибром с селедку. Сейчас же почистил добычу на камбузе, порезал тоненько и принялся уплетать за обе щеки, ловко орудуя двумя выстроганными палочками. Рыбу он макал в плошку с черной бурдой собственного приготовления, смешенной частью из купленных в городе приправ, а частью из перетертых в кашицу растений неопознанной породы. Вид у японца был блаженный.

— Жрет и не подавится, — доложил графу Нил, брезгливо морщась. — Ой, то есть я хотел сказать: ест…

— Азият! — сплюнул за борт насупленный Еропка, еще не забывший своего опыта по отбеливанию желтокожего.

— Это сасими, — пояснил слуге Лопухин. — Японское лакомство. Сырая рыба под соусом. Можно есть просто с солью и лимоном, вкусно и питательно. Само собой разумеется, рыба должна быть свежайшей и без паразитов. В Японии нам придется и не такое есть, японцы не одним рисом сыты. Кухня у них богатая…

— И все сырое? — в ужасе округлил глаза Еропка.

— Не все, но многое. Привыкай. Ступай-ка посмотри, как японец ест. Для начала просто посмотри и не плюй, не тебя ведь кормят. Постепенно привыкнешь, сам такой пищи запросишь.

— Да я лучше под поезд лягу…

— Запросишь, говорю. В Японии нам так и так придется питаться не только нашими припасами.

— Не жалеете вы верного слугу, барин, грех вам. — И Еропка отошел с обидой.

К удивлению Нила, словесной пикировки, от которой барин и слуга обычно получали большое удовольствие, не произошло. Граф казался задумчивым. Стоя у фальшборта, не обращал внимания на пекло, много курил — на сей раз голландские папиросы, а не ужасное исландское зелье, — и нетерпеливо барабанил пальцами по планширю. «Не терпится в море выйти», — думал Нил и был прав.

Если бы он знал, какие мысли одолевают графа, то ужаснулся бы: как можно подлогу такое выдерживать? Мчаться вдогонку «Победославу», кляня весь свет за любую задержку, надеяться на лучшее и не знать, жив ли еще наследник российского престола… Три дня назад он был жив и здоров, если не считать того, что в стельку пьян, но о чем это говорит? Пока еще ровно не о чем, кроме того, что второй агент на борту корвета еще не осуществил свое намерение… Но в том, что второй агент существует, у Лопухина не осталось никаких сомнений. Логика — вещь упрямая. Мелкие факты и умозаключения, подобно кусочкам смальты, складываются в мозаичную картину… и разве кто-нибудь обещал, что картина будет приятной?

Вопрос: кто? КТО?!

Вновь и вновь Лопухин перебирал в уме офицеров «Победослава» — и не мог дать ответ. В мозаике не хватало одного, может быть, двух кусочков смальты.

На рассвете Кривцов постучал в каюту Лопухина.

— Входите, я не сплю.

— Я тоже. — Командир «Св. Екатерины» был мрачен. — Из тех семнадцати, что мы отпустили на берег, вернулись пятеро. Матрос Потапов рассказал, что боцман Аверьянов со товарищи не собирается возвращаться и просил передать кое-что по вашему адресу. Ничего существенного, одна матерщина. По-видимому, они желают здесь остаться. Отчасти я их понимаю: место райское, особенно после пиратской каторги…

— Кто бы их не понял? — Против всякого ожидания, Лопухин не выглядел рассерженным. — Скатертью дорога. Со временем начнут тосковать по России, и кто-нибудь как-нибудь найдет способ вернуться домой… а некоторые останутся. Было бы их побольше — глядишь, возникла бы русская колония на каком-нибудь из здешних островков…

— У нас мало людей, — хмуро констатировал Кривцов.

— Сколько?

— Было пятьдесят пять, включая вас, меня, вашего слугу, юнгу и японца. Теперь тридцать пять, если только кто-нибудь не удрал нынче ночью. На три вахты людей не хватит, разве что ввести английскую вахтенную систему…

— Это как?

— Попеременно большая вахта и малая. Большая — восемь часов. Малая — четыре, как у нас и везде, кроме британского флота. Тогда справимся. Но будет тяжко.

— Ничего, люди немного отдохнули. Так и делайте. Погрузка полностью закончена? Вы говорили что-то о свежих фруктах. У нескольких матросов признаки цинги.

— Фруктов в избытке, пресной воды до Японии хватит, угольные ямы полны. Вот люди… может быть, подождем еще?

— И сколько же вы намерены ждать, пока им надоест этот тропический рай? Неделю? Месяц?

— Хотя бы до полудня…

— Так и быть, ждем еще час и ни минутой больше, — отрезал Лопухин. — Прикажите развести пары.

Солнце еще не показалось из-за гор, когда загремела якорная цепь, наматываемая на кабестан. Помогая машине, «Святая Екатерина» оделась парусами и, пользуясь последними дуновениями ночного бриза, направила свой бег к выходу из гавани. Вскоре океанская волна ударила в скулу. Баркентина качнулась, выпрямилась и под крики чаек полетела на запад, словно гончий пес, преследующий дичь.