ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
в которой долгая дорога заканчивается для великой княжны казенным домом на колесах
Литерный поезд приближался к Омску.
Литерный-бис отставал. Так бывало часто. «Знамо дело, нас вперед пущают, — сильно нажимая на «о», высказал мнение толстый и бородатый купчина-подрядчик, прилипнув к стеклу в коридоре вагона. — Дорога новая, ишшо не опробованная… Неровен час сковырнемся с насыпи. Все верно, все правильно. Уж ежели кому страдать, так лучше уж нам, чем его его императорскому высочеству…»
И хотя никто из пассажиров не возразил верноподданным словам купчины, на него посмотрели с неудовольствием.
— Н-да… — только и сказал кто-то из корреспондентской братии. — Едем и едем, а писать не о чем. Хоть бы покусился кто, да где теперь те бомбисты? Иных уж нет, а те далече… Даже у студентов теперь иное на уме. Скучно жить в спокойной стране, господа!
— Типун вам на язык! — ответил другой корреспондент. — Посылайте в редакцию телеграммы о маршруте движения. Давеча Тюмень проехали, вот и пишите о проезде через Тюмень. Напечатают.
— Как же-с! Очень интересная тема: качество чайных на тюменском вокзале да плачевный вид общественных уборных! Да-с! А о чем еще писать прикажете? О виде из окна? Вон на бахчах арбузы зреют. Видеть их уже не могу. Прикажете об арбузах телеграфировать? Или о том, что из трубы паровоза валит дым?
— Зачем же о дыме? Можно писать о трудностях освоения Дальнего Востока, куда его императорское высочество великий князь Дмитрий Константинович едет наместником. Прекрасный материал полосы на две.
— А что вы знаете о Дальнем Востоке? Вы там бывали? Я тоже нет. Приеду, погляжу — напишу. Но не раньше. Выдумывать прикажете? Я от солидной газеты, она фантастику не печатает…
— У меня, представьте себе, газета тоже не желтая…
— Послушайте, что вы на меня взъелись?
— Это вы на меня взъелись, а не я на вас. Вы жаловались, что писать не о чем. А я говорил и говорю, что кто ищет, тот всегда найдет…
Перебранка в коридоре продолжалась. Легировский намазал хлеб тонким слоем коровьего масла, отковырнул кусок паюсной икры, водрузил на бутерброд и протянул Катеньке:
— Угощайтесь. Пейте чай, стынет… Вот же два дурака! Вы их только послушайте! Умора.
— Не вижу ничего смешного, — возразила великая княжна, принимая бутерброд.
— Это от репортерской неопытности. Как говорят самоеды, «глаза есть, видеть — нет». Из Тюмени я целый репортаж отправил. Знаете о чем?
— Надеюсь, не обо мне? — вымученно улыбнулась великая княжна.
— Нет, о водке. О местной водке, я хочу сказать. Казенная — редостная гадость пополам чуть ли не с керосином. А есть в Тюмени акцизная водка — ну слеза!.. Гонят где-то на севере, очищают фильтацией сквозь торф и олений мох… Похмелья от нее нет. Вот я и написал материал о нерасчетливости наших чиновников. Акцизы душат, развернуться не дают. Если поставлять эту водку в европейскую Россию, то она вытеснит нашу сивуху, да и таких бед, как теперь, пьянство уже не наделает.
— Послушайте, но вы же не пили в Тюмени…
— Что значит не пил? Пьян не был, нет у меня такой привычки, а пить — пил.
— Когда же вы успели? В Тюмени мы стояли от силы час…
— Волка ноги кормят. Гхм… а славный материал нашли бы эти два обалдуя, если бы знали, кто сейчас пьет чай в трех аршинах от них! — Легировский захохотал. — Разрешите курить? Позвольте я окно открою. Простуды не бойтесь, ветер теплый.
— Курите, только умоляю, не шумите! Бог весть что о нас подумают.
— Уже давно думают и шепчутся, — «утешил» Легировский. — Я вам просто не рассказывал. К вас с самой Москвы интерес сугубый. Интересная, мол, барышня, а носу из купе не кажет. Поначалу настаивали, чтобы познакомил…
— Этого еще не хватало! — вырвалось у Катеньки.
— Вот и я так подумал. Один хлюст из «Родного слова» пустился в предположения… умолчу, какие… Пришлось предъявить ему сей аргумант. — Легировский показал кулак размером с ядреную дыньку. — Теперь молчит. Остальные тоже. Я им дал понять, что вы не корреспондентка и, пардон, не моя любовница, а секретная сотрудница Третьего отделения инкогнито и на каждого из них будете писать отчет…
— Вы шутите, надеюсь?
— Нисколько.
— Да… да как же вы посмели?
— Посмели же вы сбежать из дому. — У Легировского на все был ответ. — Посмела же московская полиция арестовать вас. Посмел же, в конце концов, Царапко тайно помочь вам. Только умоляю, не надо про дозволенное Юпитеру и быку. В наше время такие отговорки не работают.
— Но все-таки… Это, знаете ли, как-то…
— Как?
— Чересчур!
— Вовсе нет. Если у вас припасен иной способ раз и навсегда избавиться от назойливых ухажеров — только скажите, и я объявлю собратьям по перу, что разыграл их.
Такого способа у Катеньки не было. Говоря по правде, в его изобретении не было нужды. Теперь только выяснилось, что благодаря Легировскому.
— Простите, — сказала великая княжна. — Наверное, вы были правы. Наверное, мне слишком легко все давалось с самого рождения, вот я и разучилась ценить услуги друзей…
— Да разве мы ценим то, что имеем? — поднял бровь Легировский. — Вот новость! Не угодно ли пример: прошло всего-навсего пятнадцать лет со дня обретения нами Константинополя, а мы уже относимся к нему, как к какой-нибудь Пензе. Или взять хоть вас. Бросили как права свои, так и обязанности, помчались куда-то… Чего ради? Вы-то, конечно, убеждены, что причина тому существует и серьезна. А я убежден в обратном. Послужите в газетной хронике с мое — тоже научитесь разбираться в людях. Уж поверьте мне на слово: половины преступлений не было бы, если бы всякий человек точно знал, что для него действительно важно, а что так, пустое облако…
Увлекшись спором не менее, чем ролью ментора, Легировский уже не один раз пускал великой княжне струю табачного дыма в нос, после чего, забавно конфузясь, начинал махать перед лицом Катеньки могучей ладонью, дабы выгнать дым в раскрытое окно. Просто прелесть, что это был за человеческий экземпляр! С виду крепыш, но не более того, а как заговорит, задвигается — гора, глыба, утес! Народная косточка. Вот такие, наверное, богатыри хаживали за зипунами на Каспий, а в Сибирь за ясаком! Без них Россия не утвердилась бы на берегах Амура, не вышла бы к Великому океану…
Странный человек: в обиходе неуклюж, а когда надо, ловок. В Москве сделал все в лучшем виде: и вещи вывез с квартиры, и документы добыл, и спрятал в дешевых наемных нумерах, снимаемых бедными актерами, журналистами, студентами и прочей шумной, но вполне безопасной публикой. Бывало, за стеной начинал репетировать оперный бас, отчего дрожали оконные стекла, или среди ночи неожиданно рявкал тромбон, а вечерами дом наполнялся запахами подгоревшей на сковородке требухи — но ни драк, ни скандалов, ни квартирантов уголовного вида. Не слишком уютно и далеко не чисто, но прилично… Катенька и не знала, что есть в Москве такие занятные места. А для Легировского Москва была, что вода для рыбы. Такой боец ничего не испугается. И зачем он таскает в кармане кастет — при таких-то устрашающих кулаках? Чтобы сразу наповал?
Разумеется, Катенька понимала, что, принимая в ней участие, Легировский имеет свой интерес — репортерский. А еще он проговорился однажды, что собирает материал на книгу, которую не надеется опубликовать при жизни. Ох, лучше бы он ничего не писал об этой поездке, ни теперь, ни после… Попросить его об этом? Неудобно…
Но ведь как помог! Просто свалившийся с неба ангел-хранитель с ловкостью кошки и силищей циркового атлета! И все равно все рухнет в один миг, если кто-нибудь узнает — нет, просто заподозрит! — в «сотруднице Третьего отделения» великую княжну Екатерину Константиновну!
Пришлось отсиживаться в купе, покидая его лишь при крайней необходимости. Не появлялась Катенька и в вагоне-ресторане. Еду ей приносил Легировский, покупая всякую снедь в станционных буфетах, а то и просто у торговок. Поезд шел на восток пятые сутки. Говорили, что после Иркутска он пойдет еще медленнее. Приходилось терпеть. «Выдержу», — думала Катенька.
Иногда из-за железнодорожных проблем, не вполне понятных простому смертному, Литерный-бис пропускали вперед. Когда он проносился мимо, великая княжна отодвигалась от окна. Брат Митя был рядом — а не поговоришь, не посоветуешься. Его позиция ясна: члены императорской фамилии не вольны в выборе своей судьбы. Государственная позиция… и какая же бесчеловечная!
Лучше всего было бы сохранить инкогнито до самого Владивостока, от крайности — до Забайкалья. Трудно, а надо. Чем дальше поезд уносил великую княжну на восток, тем меньше была вероятность, что братец отправит ее к батюшке в сопровождении жадармского караула. Не из сострадания, а потому, что не доверит караулу. Знает характер сестры.
Иногда снился любимый, и всегда одинаково: он отдалялся, уходил куда-то с грустной улыбкой, заволакивался туманом…
Или то были слезы?
«Ну где теперь искать эту дуру?» — в великой досаде подумал Дмитрий Константинович. Не в первый раз подумал и не в сотый.
Хотел простонародно плюнуть и забыть, благо иных дел хватало. Не получалось.
Сестра все-таки. Росли вместе. Шалили вместе, совместно и терпели наказания, не переваливая вину со своих плеч на чужие. Наставники-немцы на взыскания были щедры, а похвалу из них клещами не вытянешь. Впрочем, это еще как посмотреть. Если сравнить с нещадно поротыми германскими принцами, то у русских великих князей было не детство, а сплошной праздник…
Ну ладно. Выросли. Сам — не семи пядей во лбу, но вроде и не дурак. Сестра — красавица с умом и характером. С тем самым характером, воспитать который так старались немцы — и преуспели, черт бы их побрал. К этому упрямому характеру еще бы дисциплину тевтонскую, да куда там. Не захотела рожать маленьких Саксен-Кобургов. А кто неволил? Сказала бы твердое «нет» — и точка. Повздыхав, подыскали бы другую партию. Но не Лопухина, конечно! Капризы императорских детей терпимы до тех пор, пока они не переступают некой границы. Влюбляться в обыкновенных смертных можно, если держать себя в рамках приличия. Венчаться — увы. Много лучше самому пооборвать лепестки распустившихся в душе цветов, чем ждать, когда тебе их пооборвут другие.
Кто-то сомневается в том, что так и случится?
Ум — умом, пустое упрямство не имеет к нему отношения. Поэтому Дмитрий Константинович и ругал про себя сестру дурой.
Сбежала! Ничего умнее выдумать не могла! Как в романах, чтоб их авторам в аду вовек из кипятка не выныривать! По всей империи ее ловят, а где она? Бог знает, в какую щель забилась. А может быть, удрала за границу, хотя жандармский полковник Гоцеридзе, помнится, докладывал иное. Но откуда Гоцеридзе может это знать, если его ищейки потеряли след? Из дедукции своей? Сестра все-таки умна, не всякий ее шаг продедуктируешь. К тому же еще и влюблена по уши, что для логики и вовсе губительно.
Вспоминая о логике, великий князь честно признавал, что тратить много времени на беспокойство по поводу участи сестры — неразумно. Ее ищут все жандармы империи и, надо думать, найдут. Еще будет время поплакать, коли придут дурные известия. Пока же надо ждать, не раскисать и работать.
А работы было по горло. Как можно более подробное знакомство с вверенным краем — пока на расстоянии, по картам и многостраничным докладным запискам. Вопросы освоения природных богатств. Концессии. Пути сообщения. Промышленнность. Рыболовство и морская торговля. Судостроение. Отношения с Китаем, Кореей, а теперь еще и с Японией. Завоз продовольствия на казенные фактории на Камчатке и Курильской гряде, вывоз пушнины. Накопившиеся проблемы во взаимоотношениях с туземным населением. Английским хищникам, что спаивают чукчей и камчадалов и грабят их, пьяных, как хотят, показательно надавать по шеям, дабы зареклись впредь по-наглому ходить в русские воды. Выпросить у папА хотя бы полдюжины быстроходных военных судов для охраны побережья и столько же построить на месте. Оборудовать современный порт в Золотом Роге.
Это только главнейшее.
Временами молодость брала свое. В Москве великий князь нетерпеливо переждал все положенные изъявления верноподданнических чувств, отобедал у генерал-губернатора — и исчез неизвестно куда вместе с верным адъютантом Баклундом. Точнее, охране великого князя, было известно, «куда», но охрана помалкивала. Воротились искатели ночных приключений под утро, оба сине-зеленого цвета.
«Конь о четырех ногах, и то спотыкается», — мог бы сказать какой-нибудь доморощенный философ. А профессор модной науки психологии сказал бы иное: поиск сомнительных развлечений означает лишь то, что молодой человек не монах. И добавит, что тем лучше. Кто вечно держит себя в жесткой узде, тот с великим удовольствием наденет железную узду на других. Да еще с шипами внутрь.
В дальнейшем молодость новоявленного наместника проявлялась иначе. Из вагона, к котором теоретически должен был ехать начальник охраны, великий князь приказал сделать гимнастический зал. Повесил перекладину и кольца для тренировок телесной гибкости, боксерскую грушу и мешок с опилками для побиения боксом, устелил пол матами. Столяр в два счета смастерил шведскую стенку. Каждое утро Дмитрий Константинович целый час занимался французской гимнастикой и еще полчаса нещадно избивал безответный мешок. Доведя себя до седьмого пота, нырял в ванну, причем требовал, чтобы вода была холодная. И только после всех этих надругательств над собственным организмом великий князь садился завтракать.
Позавтракав, он работал до обеда, для чего уходил в вагон, служивший личным кабинетом, а по окончании обеда возвращался в гимнастический зал, наскоро преобразованный к тому времени в тир, чтобы пострелять из револьвера для улучшения пищеварения. После чего работал часов до семи вечера, а затем приказывал подать фехтовальные маски, нагрудники и эспадроны. За ужином — теперь уже с легким вином — великий князь подшучивал над адъютантами, а случалось и над самим собой, смотря по тому, кто нынче вышел победителем, а кому досталось стальной полосой по голове и по ребрам.
Если о причудах цесаревича в мало-мальски приличном обществе предпочитали не говорить (разве что шептаться), то причуды его младшего брата, с должным уважением освещавшиеся прессой, служили излюбленной темой пересудов как столичных светских львов, так и провинциальных кумушек. Один газетный фельетонист осмелел до того, что выразил сожаление: нельзя, мол, поставить на рельсы манеж для верховой езды, а жаль, — и что бы вы думали? Тираж газетенки не был арестован, а редакции не пришлось платить штраф. Умные люди усматривали в этом дальновидную политику Третьего отделения: уж если подданные не могут не сплетничать об августейшей фамилии, пусть сплетничают о младшем сыне государя — ибо сплетни о старшем ввиду особенностей последнего разрушительны для монархии.
Вагон мотало на стрелках. Вагон был десятым по счету от паровоза, а всего вагонов в Литерном-бис насчитывалось двенадцать — ровно столько же, сколько в Литерном. Но половина вагонов в Литерном-бис пустовала.
Уже в первые дни пути Дмитрий Константинович выразил неудовольствие тряской и желание перецепить поближе к паровозу хотя бы вагон-кабинет. В ответ подполковник Огуречников, начальник личной охраны великого князя, почтительно поклонился, отчего его лысина тускло заблестела, будто маслом смазанная, и ответствовал: никак нельзя. То есть можно и теоретически и практически, но неразумно. Есть сведения: в пути возможно покушение бомбистов… Сведения, увы, темные и непроверенные, но подстраховка отнюдь не помешает. Статистика железнодорожных катастроф давно известна: когда паровоз сходит с рельсов, сильнее всего разрушается первый вагон, а выше всех взлетает — третий либо четвертый. Последние вагоны могут даже вовсе не сойти с рельсов. В недлинных поездах, когда почти нет угрозы излома вагонной оси или разрыва сцепки, безопаснее всего находиться в хвосте поезда, но не в последнем вагоне.
— Почему же не в последнем? — с ядом осведомился великий князь, проиграв словесную пикировку со своим Аргусом.
— На всякий случай, ваше императорское высочество, на всякий непредвиденный случай…
— Перестраховщики! — бросил Дмитрий Константинович, без приязни глядя на жандармскую лысину. — Сестру найти не можете, а туда же… — И, заметив, как окаменело лицо Огуречникова, добавил: — Не обращайте внимания, прошу вас. Я не желал вас обидеть… Вы хотели сказать мне что-то еще?
— Ничего существенного, ваше императорское высочество, кроме того, что розыск упомянутого лица не прекращается. В меру сил его ведем даже мы, не отвлекаясь, разумеется, от исполнения прямых обязанностей…
Великий князь расхохотался.
— Даже вы, моя охрана? Ну и как успехи? Удалось ли напасть на след?
— Даже не на один, ваше императорское высочество, — с самым серьезным видом молвил подполковник. — Осмелюсь, однако, просить ваше императорское высочество не торопить меня с докладом, тем более что полученные нами сведения еще нуждаются в проверке.
В ответ Дмитрий Константинович махнул рукой.
— Уж лучше выполняйте ваши прямые обязанности, — недовольно морщась, произнес он. — Всё у вас, как я погляжу, нуждается в проверке… Впрочем, нет! Докладывайте сейчас. Какие такие следы вами обнаружены? Ну хоть один след?
И сразу же понял, что зря пытался уличить Огуречникова в фантазерстве.
— В Литерном, в третьем вагоне, в сопровождении известного московского репортера Легировского путешествует молодая особа с приметами… м-м… разыскиваемого лица. Почти не выходит из купе, в вагоне-ресторане не появляется, разговоров избегает. На станции Тайга в указанный вагон под видом второго проводника подсажен опытный филер. Ждем результатов.
— Ну-ну. И долго вы собираетесь ждать?
— Надеюсь получить более точные сведения в Красноярске, ваше императорское высочество.
— Оставьте вы, пожалуйста, титулование, в ушах звенит… Так вы, стало быть, думаете, что моя сестра устремилась на Дальний Восток навстречу… другому лицу, причем выбрала для этого Литерный поезд? В оригинальности мышления вам не откажешь. Хотя… нет, не может этого быть. Для этого она слишком осторожна. Нет, не верю.
— И я не верю, — спокойно проговорил Огуречников, — поэтому и не предпринял пока никаких экстренных мер. Однако проверить обязан. Что за женщина? Материалы на Легировского уже получены по телеграфу, не такой уж он донжуан. И не такой богач, чтобы оплатить путешествие в Литерном с дамой сердца. Но ловкач известный.
— Вот видите! По-моему, вы тратите время на чепуху.
— Вовсе нет, учитывая главную мою задачу: охранять. Для этого я должен быть уверен не только в благонадежности всех без исключения пассажиров Литерного-бис, но и всех пассажиров Литерного.
— При чем тут Литерный?
— Всего лишь при том, что им могут воспользоваться бомбисты. Это удобно. При достаточной дерзости с их стороны может сработать. А там народец дерзкий.
Великий князь на минуту задумался, потом покачал головой.
— Полно, не преувеличиваете ли вы? Бомбисты — в наше время?
— Группа некоего барона Герца. Видный мраксист и опасный смутьян. С руководством своей партии он без малого на ножах, а его группа подчиняется ему одному. Полиция упустила его из виду в Москве. Где он сейчас — неизвестно. О его группе тоже ни слуху, ни духу, и это очень плохо. Возможно, они к чему-то готовятся. К сожалению, пока мы располагаем лишь подозрениями.
— Гм… я-то им на что? — спросил великий князь. — Ведь даже не цесаревич.
— Позвольте не отвечать, ваше императорское высочество, — поклонился Огуречников, вновь перейдя на официальный язык.
«Это значит: сам догадайся», — подумал великий князь и ругнул себя за непонятливость. Ну конечно! Все проще простого: убитый уже никогда не станет ни цесаревичем, ни императором. А высоко сидят господа мраксисты, далеко глядят… В императорах им нужен нетрезвый братец Мишенька…
Логичный шаг: устранить саму возможность изменения порядка престолонаследования в пользу младшего сына по именному указу государя. Не будет младшего сына — не будет и указа, строго говоря, весьма гипотетического, но об этом шепчутся…
А заодно — всколыхнуть народ. Любимое занятие этих господ.
Народ, положим, всколыхнется, хотя совсем не так, как они рассчитывают. Но это уже не изменит главного: при новом государе, при Михаиле Константиновиче мраксисты уже могут попытаться учинить в России революцию — если только не слишком поспешат. Время будет работать на них. Когда-нибудь они дождутся того, что верховную власть можно будет сковырнуть одним щелчком…
И верховная власть будет виновна в этом ничуть не меньше всяких бомбистов-заговорщиков!
Неглупо, ох, неглупо… Но по всему видно, что подполковник Огуречников тоже не из дураков.
— Хорошо, — отрывисто произнес Дмитрий Константинович. — Работайте. Полагаюсь на вас. Но в случае малейшего изменения обстановки — немедленно докладывайте мне лично. Да, кстати… государю доложили об опасности покушения?
— Никак нет, ваше импараторское высочество. Пока еще нет.
— Очень хорошо. У меня к вам личная просьба: не торопитесь докладывать. Здоровье государя в последние недели… несколько расшаталось, вы меня понимаете?
Еще бы Огуречников не понимал.
Бесконечные арбузно-тыквенные бахчи в сухих степях давно кончились, сами степи тоже. За вагонным окном замелькали сопки, одетые пышными елями. Легировский полистал географический атлас и сообщил, что дальше начнутся настоящие горы, особенно высокие после Байкала.
— Благодарю, у меня по географии всегда был высший балл, — чуточку насмешливо отозвалась великая княжна.
— А у меня нет. В этих краях я впервые. Немало погулял в молодости, но все больше по Волге-матушке, да по южнорусским степям, да по Кавказу… Думал: вот она, Россия. А то был российский хвостик.
— Так уж и хвостик? Может быть, все-таки голова?
— Если голова нынче повернута на восток, то где же быть хвосту? Вы только поглядите, какие здесь просторы! Людей мало, что верно, то верно. И дело делается через пень-колоду. Дорога эта стала казне раза в три дороже, чем следовало бы Воровство и разгильдяйство. — Увлекшийся было Легировский внезапно спохватился: — Но главное, конечно, то, что дело все-таки делается…
— Вот именно.
Легировский отрезал толстый пласт розового сала от здоровенного куска, коим разжился на полустанке под Красноярском, водрузил на хлеб, стал жевать. Великой княжне он таких деликатесов уже не предлагал, а та, в свою очередь, перестала ужасаться: как же можно кушать такую пищу? Прожевав, репортер подавил отрыжку, вытер руки о старую газету, скомкал ее и метко швырнул в корзину для мусора. Манеры его восхищали и одновременно возмущали Екатерину Константиновну.
— Вот едем вроде быстро, а пожалуйте любоваться — одноколейка, — продолжил он. — Где вторая колея? По проекту должна ведь быть. Если что-то случится на перегоне, как подать помощь? Если война, как быстро перебросить большое количество войск? По проекту первой очереди Транссиба двухпутка должна идти до самого Иркутска, а где она? В Омске кончилась.
— Будет, — уверенно сказала Катенька.
— Будет-то, может, и будет, но когда? Теперь возьмем Байкал. Известно ли вам, что обходной, с юга, путь проложен так себе, на живую нитку? По-честному, там еще работы непочатый край. Там версты пути не погонные, а поганые. Скалы рвать надо, туннели долбить. Это железная дорога? Это российская наша показуха, вот это что! И очень даже может случиться так, что пассажиров от греха подальше высадят и повезут водою. Как раньше возили. На колесном пароходике. Чух-чух, шлеп-шлеп.
— Откуда вы только все это знаете?
— Обязан. А известно ли вам, что…
Он не договорил — в дверь деликатно постучали.
И неделикатно отворили ее.
— Не угодно ли чаю? — ласково улыбаясь, молвил проводник, сунув в купе голову в фуражке. — Только что заварен. Чай превосходнейший, бублики свежайшие, икорочка паюсная. И лимон-с имеется.
— Благодарю, нет, — быстро ответил Легировский. — Если захотим позже, я сам к вам зайду.
— Как угодно-с. — И голова в фуражке скрылась.
Помолчали. Легировский морщил лоб, теребил себя за вислый ус, катал по лицу желваки.
— А я бы выпила чаю, — сказала Катенька. — Принесете?
— Гм…
— Извините, вы о чем-то думаете?
— Не нравится мне этот проводник. — Легировский жестко усмехнулся. — Очень уж глаза внимательные. Ни гроша еще от нас не получил, а любезен сверх меры. Появился недавно, до него другой проводник был. О чем это говорит?
— Филер? — тихонько ахнула Катенька.
— Он самый. Эту публику я за версту вижу. Поздравляю, вы в подозрении. Филер-то толковый, далеко не из последних. Такого абы кого пасти не пошлют.
На глаза великой княжны навернулись слезы.
— Как вы думаете… узнал он меня?
— Не знаю. Если узнал, то вряд ли уже успел доложить. Но если даже успел, то где-то там… — Легировский неопределенно помахал рукой в воздухе, — решают, что с вами делать. Ну и со мной, конечно, тоже, я ведь пособник. А пока там решают, время идет. Во всяком случае, до Иркутска мы можем ехать спокойно — там ведь понимают, что никуда мы из поезда не денемся… Как вы думаете, великому князю о вас доложат?
— Наверное. Вряд ли посмеют не доложить. Но…
Катенька не договорила. Легировский посмотрел на нее с подозрением.
— А что я могу? Выкинуть филера из поезда разве? Это лишь отсрочка. Дохромает до ближайшей станции и протелеграфирует. Тремя часами раньше, тремя часами позже — какая разница?
— Да-да, конечно… — спокойно ответила великая княжна. — Я понимаю.
Ей хотелось плакать.
Начальник станции Тулун-Узловая, красный и яростный, налитым кулаком тыкал в зубы машинисту Будрылину. Начальник был недавно назначен и в связи с проездом дальневосточного наместника очень боялся, как бы чего не вышло. Будто назло, в своем распоряжении он имел всего-навсего два паровоза и две паровозные бригады. Паровозы были хорошие, типа «Змей-Горыныч», и бригады до сегодняшнего дня казались начальнику станции вполне надежными…
И вот нате, любуйтесь — Будрылин пьян в стельку!
Подлеца трижды окатывали студеной колодезной водой — вотще. Били по щекам — с тем же результатом. Будрылин стоял на ногах только потому, что его поддерживали под мышки. При каждом тычке начальственного кулака голова машиниста откидывалась назад и упрямо возвращалась. Членораздельно говорить он не мог — мычал по-животному.
— Как ты смел, негодяй! — гремел на всю подведомственную территорию начальник.
Будрылин мычал.
— Ты хоть понимаешь, пьяная сволочь, что натворил? — И новый тычок угодил пьяной сволочи в нос.
Будрылин вдруг удивился.
— Н-не им-меешь права б-бить! — выговорил он, шмыгая кровоточащей ноздрей.
— А вот я тебе сейчас покажу, на что я имею право! — лютовало начальство.
— Да бросьте вы его, Филипп Филимонович! — не выдержал помощник начальника и сам же подал пример, выпустив истязаемого. Будрылин мешком осел на пол. — Сами же видите: бесполезно. Мы ему потом чертей выпишем, когда очухается. Сейчас не бить надо, а думать, что делать! Их благородие уже беспокоятся…
«Их благородием» был жандармский поручик, пока еще не посвященный в суть разыгрывающейся драмы. Посвящать его в тонкости работы с железнодорожными кадрами никому не хотелось.
Свистящее дыхание вырывалось из груди начальника. Однако цвет его лица стал понемногу улучшаться.
— Паровозы под парами?
— Так точно, оба.
— А в одной бригаде некомплект. Как назло — машинист! Будь помощник или кочегар, тогда бы ладно… Где взять машиниста? Думайте.
— Может быть, снять с «кукушки» Шишова? Он у нас непьющий.
— Скажете тоже! Ему уж лет восемьдесят. На «Змее-Горыныче» никогда не ездил. И кто «кукушку» мне гонять будет?
— Да, верно. А Мендельсон?
— Молоко на губах не обсохло. Потом, так я и доверил какому-то Мендельсону везти великого князя! И «Змея-Горыныча» он тоже не знает.
— Так Каменюкин знает! Что с того, что он только помощник? Он толковый. Пусть ведет паровоз. А Мендельсона к нему машинистом… для виду. Пускай прокатится. Не Литерный-бис, поведет, разумеется, а просто Литерный.
Начальник станции утер пятерней обильный пот.
— Уф! — выдохнул, как кит. — Кажется, только это нам и остается. Ну, если обойдется — сотенную на храм пожертвую, вот крест! Нет, стойте… Мендельсон же нынче домой отпущен!
— Можно послать за ним, он недалеко живет.
— Поздно! — От досады начальник станции схватился за жидкие волосы на своем затылке, подергал аккуратно. — А впрочем, посылайте, да чтоб мигом! Одна нога здесь, другая там… Живо!
Оставшись в служебом помещении наедине с мертвецким Будрылиным, начальник станции пнул храпящее тело ногой и помянул черта. Первым надо было выпускать на перегон Литерный, а Литерный-бис — следом. Но как прикажете это сделать? Трезвая бригада — это для поезда великого князя, тут и разговоров быть не может. Выпустить Литерный, ведомый одним помощником без машиниста? Каменюкин, без сомнения, справится, но на машиниста он еще не аттестован. Узнают — сгноят. Значит, надо ждать Мендельсона. И нет времени. Задержать отправку обоих рейсов? Нет, только не это. Стало быть, остается одно: первым отправить Литерный-бис с великим князем и его свитой, а за ним уже Литерный. Для этого — загнать Литерный в тупик якобы по ошибке. Тоже, конечно, по головке не поглядят, но и не взгреют, надо полагать, слишком-то сильно…
Начальник станции вновь вздохнул по-китовьи. Решение было найдено.
Он не знал того, что подполковник Огуречников иногда отдавал приказ: на таком-то перегоне Литерному-бис проскочить вперед. Но не в этот раз. Не знал он и того, что пьяный негодяй Будрылин только что спас великого князя от вероятной гибели. За что на месяц будет переведен в кочегары и, озлобившись от вопиющей несправедливости, начнет втихомолку почитывать брошюры Клары Мракс.
— Лучше места не сыскать, — сказал Битюг, указывая толстой, как полено, ручищей на насыпь. — И высоко, и спуск, и поворот. Сковырнется как миленький.
— Мост был бы лучше, — задумчиво проговорил Ворон, жуя травинку.
— Лучше-то лучше, только это еще как посмотреть, — не согласился Битюг. — На мосту охрана, стало быть, без стрельбы не обойтись. От моста далеко не уйдешь ни по земле, ни по воде — перебьют нас, а то и сцапают. Место открытое. А тут любо-дорого: сделали дело — и мотаем в тайгу. Тайга — она завсегда укроет. Ищи сто лет, не найдешь. На заимке отсидимся. Спрячем ружьишки, шурфов еще накопаем вдобавок к тем, что уже есть. Старатели мы, работаем артельно, бумага с печатью имеется, вот и весь сказ. Ежели и найдут нас, так нипочем не дознаются.
Ворон поднял бровь, но ничего не сказал. Три человека уже лезли на насыпь. Осмотревшись, скатились вниз. Ворон тихонько свистнул, и боевая группа рассредоточилась в кустарнике. Ждать оставалось недолго.
Сначала, как обычно, пойдет дрезина с несколькими солдатами. Спустя полчаса или меньше — первый поезд, Литерный. Его трогать не надо, и мину следует закладывать, лишь когда он пройдет. Затем придется действовать быстро. В запасе минут десять-пятнадцать, вряд ли больше.
В общем-то вполне достаточно, ребята умелые.
Ждать пришлось не больше часа. Из-за сопки показалась дрезина. Она двигалась с разболтанным лязгом и скрипом, но довольно быстро. Четверо солдат качались на ней туда-сюда, как заведенные. В маленьком прицепчике позади сидели еще четверо — мордами друг к другу. Окрестный ландшафт был им нелюбопытен. Хоть встань в кустарнике во весь рост — вряд ли заметят.
Битюг кряхтел за кустом — испражнялся перед делом. Это давно вошло у него в привычку и служило предметом беззлобных шуток. Все знали, что Битюг — боец умелый и редкостно бесстрашный. Странно даже было, что он еще жив — с его-то революционной биографией. А что до кишечника, то это вещь, рассудку не подчиненная. Революционер должен иметь твердое сердце, а о кишечнике нигде ничего не сказано.
Сдвинув на лоб картуз, Ворон лежал на спине, жевал травинку. Сейчас в нем трудно было узнать барона Герца, хорошо известного полиции и жандармерии. Бароном он никогда не был, «барон» был использованной маской, одной из многих. Следующей маской станет либо присяжный поверенный Илларион Аркадьевич Соснин, либо священник Нафанаил, там будет видно.
Он забыл, когда мог позволить себе роскошь побыть хоть немного самим собой. Сначала это мучило, потом нравилось, теперь стало безразлично. Боевая группа знала своего лидера как Ворона — и этого было достаточно.
За сопкой издал свист паровоз. Ворон лопатками чувствовал легкое содрогание почвы. Вскоре слух уловил пыхтящие движения поршней и долгий противный скрип колесных реборд, какой бывает, когда поезд проходит крутой поворот.
Чуть приподнявшись, Ворон раздвинул ветки куста. Что-то в проходящем поезде показалось ему странным, но что именно — он сразу не понял. А когда осознал, было уже поздно что-либо предпринять. Хоть землю грызи, хоть вой по-волчьи.
Мимо шел не Литерный. Мимо проходил Литерный-бис с великим князем!
Невозможно спутать. В Литерном, набитом самой разношерстной публикой, среди бела дня просто не могло быть нескольких вагонов с занавешенными окнами, а в незанавешенных не мелькало бы столько людей в синей и защитной форме. Литерный был на два вагона длиннее.
Ни выть, ни грызть землю Ворон не стал. Подавить вспыхнувшее было бешенство — одна секунда. Далее заработала холодная мысль.
Уйти не солоно хлебавши?
Ну уж нет.
Похоже, группа ничего не поняла. Тем лучше. Правду о неудавшемся покушении на царского сыночка они узнают потом. А пока — за отсутствием главной цели сойдет и второстепенная.
Литерный. Полный толстосумов, мироедов, бездельников, попов и раззолоченых шлюх. Ворон знал, сколько каждый из этой накипи отвалил за удовольствие прокатиться в числе первых по Транссибу. Правда, в поезде ехали и так называемые «наиболее отличившиеся мастеровые»… рабочая аристократия, лизоблюды, благодарные за свое рабство рабы…
Их было не жаль. Другое дело — вся печать от ультрамонархической до либеральной поднимет вой. Правительственные меры не заставят себя ждать. Партии придется туго. А, тем лучше! Быть может, тогда удастся согнать кое-кого из зажравшихся вождей с просиженных кресел, обновить ЦК и наконец-то превратить партию из амебы в единый боевой отряд, спаянный железной дисциплиной… Тот не борец, кто не может извлечь пользу из неудачи.
Итак. План остается в силе. За одним исключением: нет нужды добивать уцелевших и разыскивать царского сынка там, где его нет. Сразу после взрыва — команда на немедленный отход.
Поезд прогрохотал. Едва его хвост успел уползти за следующую сопку, как Ворон свистнул. Шесть человек рванулись к насыпи.
Добежать, вскарабкаться, расковырять ломом щебень, выкопать невеликую ямку под стыком, заложить дюжину динамитных патронов с наклеенным на торец связки кружком из белой бумаги, скатиться с насыпи, укрыться и ждать… В результатах выстрела из хорошо пристрелянной винтовки на ста шагах с упора Ворон нисколько не сомневался. Только слепой не попадет в белый кружок. Вдобавок один-два промаха не страшны. Секунд десять, не меньше на результативный выстрел — бездна времени. Произойдет ли взрыв под паровозом или перед ним — не имеет значения, остановить поезд машинист все равно не успеет.
Под жалом лома крошился, брызгал крошкой щебень. Ямка была готова даже раньше, чем предполагал Ворон.
Заложили динамит, легонько присыпали «гостинец». Если смотреть с путей — ничего особо подозрительного. Если сбоку — белый кружок виден отчетливо.
Воробей, самый молодой парень в боевой группе, приложил ухо к рельсине.
— Идет, — доложил он, сияя. — Уже близко.
Ворон тихонько свистнул: отходим.
И сейчас же ему захотелось зажмуриться. Или чтобы все это случилось с кем-нибудь другим.
Из тайги, затопившей сопки и прижимающейся к самой насыпи, выезжал казачий отряд.
Казаки!
Многоопытный Ворон считался с такой вероятностью, но полагал ее незначительной, целиком лежащей в границах допустимого риска. Мысленно он ставил себя в положение лица, ответственного за охрану поездов в пути, и находил это положение незавидным. Можно пустить вперед поезда дрезину с солдатами, можно поставить на каждой вагонной площадке по вооруженному жандарму, но как охранить весь гигантский рельсовый путь Транссиба? Несомненно, казачьими разъездами — толку от них скорее всего не будет, ибо бессмысленно пытаться заколоть комара шилом, — но можно доложить «наверх»: приняты все возможные меры…
Струйка холодного пота побежала по хребту. Боевая группа заметила казаков. Казаки заметили боевую группу.
Как назло, винтовка оставлена в кустах! Краем глаза Ворон оценил положение: винтовки только у двоих, у остальных лишь револьверы… Много ли навоюешь ими против десятка кавалерийских карабинов?
Кончена жизнь, подумал Ворон.
Но не кончено дело.
Он выстрелил первым. Промах! Неудивительно — на таком-то расстоянии. Казаки спешились, кто-то увел коней в лес, остальные залегли и открыли огонь. Боевая группа залегла на насыпи. Рядом с Вороном в рельс ударила пуля.
— Уходи, Воробей! — крикнул Ворон между выстрелами. — Все уходите по одному! Я последний!
Крошечный осколок камня, выбитый пулей, угодил прямо в глаз. Больно. Глаз перестал видеть. Но чепуха, мелочь. Сейчас часть казаков откроет непрерывную пальбу, не давая высунуть голову, а трое-четверо взберутся на насыпь, беря боевую группу в полукольцо. И это будет конец.
Хрипло вскрикнул кто-то, мучительно закашлял — кажется, Битюг. Ну вот, начинается… Выстрелы загремели чаще. Вновь совсем рядом пуля ударила в жалобно взвизгнувший рельс.
— Приказываю — уходите!
Вдруг послышался паровозный свисток. Где-то уже совсем близко. Ворон оглянулся на своих. Трое из группы выполнили приказ об отходе. Битюг лежал на боку и слабо сучил ногами. Не ушел Воробей — юлил на животе по шпалам по-ужиному, перезаряжал винтовку, высовывался на секунду, стрелял, отползал…
Что ж, сам выбрал.
Уже не уйти — это было ясно как день. Где этот Литерный? Долго он будет тащиться?!
А, вот он!
Над склоном сопки показались клубы серого дыма. Еще несколько секунд — и выкатился паровоз.
Вовремя!
Один казак — по виду, мальчишка вроде Воробья — выскарабкался на насыпь и бесстрашно побежал навстречу паровозу, размахивая руками. Храбрый дурак. Не успеет.
А вот самому — надо успеть. Где мина?
Вот она.
Ворон с усмешкой прокрутил барабан револьвера. Еще два патрона. Может, послать одну пулю в спину бесстрашному казачку?
Нет, незачем.
Он в последний раз взглянул на небо, на Воробья, еще живого и ведущего огонь, на приближающийся с визгом тормозных колодок поезд…
Потом приставил дуло к динамитной мине.
И выстрелил.
— Слышите? — Легировский вдруг навострил ухо.
Великая княжна не донесла до рта ложку варенья.
Земляничным вареньем разжился на полустанке Легировский. Катенька сперва отнеслась к прикрытой газетным обрывком и перевязанной сомнительной чистоты бечевкой банке с подозрением — мало ли из чего варят варенье деревенские бабы, — но, решившись попробовать, весьма одобрила лакомство и вошла во вкус.
— Что я должна услышать?
— Ружейную пальбу, — пояснил Легировский. — Также и револьверную. Где-то стреляют.
— Не выдумывайте. Это колеса стучат.
Но Легировский уже прилип к оконному стеклу. Постоял секунды две и внезапно гаркнул:
— Ложитесь!
— Что? — Великая княжна захлопала глазами. «Ложитесь» — однако! Как сие понимать?
— Да ложитесь же вы!..
Легировский повалил ее на полку. Катенька вскрикнула и начала отбиваться. Почему-то оба вдруг оказались на полу. «Голову, голову обхватите руками!» — кричал репортер.
Тогда она поняла, что дело не в Легировском. Поезд экстренно тормозил. Паровоз свистел так, что в третьем вагоне было слышно. И вдруг — рвануло воздух. Дзенькнуло стекло. В уши ударило так, что великая княжна удивилась, что не оглохла.
Авария?
Но отчего пальба?
Неужели покушение?
Поезд все замедлял и замедлял ход. Но скорость свыше сорока верст в час мгновенно не погасишь.
В соседних купе и в коридоре кричали люди.
Предчувствие чего-то ужасного так и не пришло. С каким-то отстраненным любопытством великая княжна слушала крики, скрежет, глухие удары… Даже когда пол купе вдруг встал торчком, она не испугалась, а всего лишь удивилась странному феномену природы: неужели и так бывает?
Но так и было. Взрав мины вырвал рельс. Паровоз накренился вправо и с неотвратимостью лавины покатился с насыпи. Следом — первый вагон, второй…
В тамбурах проводники бешено крутили вороты ручных тормозов. Третий вагон подкатил к исковерканному участку пути с черепашьей скоростью. Казалось, он останется на насыпи. Чуть помедлил, как бы принимая решение, — и, переворачиваясь, посыпался вниз.
Катенька пришла в себя от чьего-то пристального взгляда. Ее мутило, все плыло перед глазами. Она не видела, но ощущала: кто-то сидит на ее постели. Кто-то смотрит.
— Добегалась, сестренка? — участливый, но с оттенком язвительности голос.
Митя. Митенька.
Она попыталась пошевелиться и застонала от боли. Боль была везде. Сам воздух, казалось, был наполнен болью… и тошнотой.
Зато стало лучше видно.
— Не двигайся, — сказал брат. — Тебе повезло, легко отделалась. Другим повезло меньше. Восемнадцать трупов, не говоря уже о раненых…
— Где я? — с трудом удалось произнести.
— В моем поезде. Стоим в Иркутске. И еще простоим суток двое. Жандармы землю роют. Скажи спасибо казакам — без них все вагоны покатились бы под откос, такая каша была бы, что… — Брат не договорил, только махнул рукой.
— Что со мной? — с каждым мгновением силы возвращались.
— Я же говорю: легко отделалась. Множественные ушибы всего тела и лица, повреждено запястье — вероятно, трещина в кости, сотрясение мозга легкой степени. Да еще земляничным вареньем измазалась, как маленькая…
— Это помню. — Катенька попыталась улыбнуться. — Банка в лицо как прыгнет… Подай зеркало, пожалуйста.
— Незачем тебе на себя любоваться, — отрезал брат. — Успеешь еще. Разрисованная, как папуаска.
Опять затошнило. Поборов приступ, великая княжна вспомнила:
— А Легировский?
— Он тебя и спас. Разломал в вагоне все, что оставалось недоломанного, и на руках тебя вынес. Да не только тебя. За «не только» придется его наградить, а за тебя — похлопотать, чтобы чудо-богатыря избавили от следствия. А вот что мне с тобой делать, сестренка? Не подскажешь ли?
— Не отправляй меня назад, Митя…
— Не отправлю. Государь, правда, требовал, но я телеграфировал, что по твоему состоянию тебе лучше пока побыть со мной. До Владивостока ближе, чем до Петербурга. Как-нибудь доедем.
Митенька был недоволен. Иначе сказал бы «папА», а не «государь».
— Спасибо.
— Только не благодари меня! Подлечишься, подышишь морским воздухом — и сразу назад. С надежной охраной. И без возражений! Ясно?
Екатерина Константиновна улыбнулась в меру сил.
— Хорошо, Митя. А ты мне покажешь Байкал? Если мне еще нельзя будет вставать, ты приподнимешь меня, чтобы я видела?
— Зачем? Поедешь назад — увидишь.
«Не увижу, — подумала великая княжна. — Потому что назад я не поеду. Ни за что».
Само собой разумеется, она не произнесла этих слов вслух.
