ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой цесаревичу продолжают грозить всевозможные напасти, полковник Розен дедуктирует, а Еропка страдает
Не так уж неправ был Пыхачев, нахваливая мореходные качества «Победослава»: свыше семи тысяч морских миль от Понта-Дельгада до Гонолулу корвет бодро пробежал за двадцать два дня. Справедливости ради надо, однако, сказать, что все обстоятельства тому благоприятствовали: почти все время дул попутный ровный пассат, и грозный океан ни разу не заштормил по-настоящему. Самым опасным приключением оказалась встреча с одиночной морской волной.
Случилось это семнадцатого июля в аккурат на полпути к Сандвичевым островам, когда вахтенный начальник заметил изменившийся цвет морской воды и доложил о том старшему офицеру. Враницкий доложил Пыхачеву. Уменьшили ход, а потом и вовсе застопорились, чтобы измерить глубину. Лот нашел дно на восемнадцати саженях.
— Сколько-сколько? — не верил пытливый Канчеялов, протискиваясь сквозь толпу любопытствующих.
— Извольте убедиться. Ровно восемнадцать.
— Надо думать, мы нашли неизвестное прежде поднятие на Срединно-атлантической мели, — прокомментировал Фаленберг. — Полагаю, здесь могут быть и более мелкие места.
— Поразительно! — сказал Враницкому Пыхачев. — Держите малый ход, Павел Васильевич. Неровен час на мель сядем.
— Слушаюсь.
— И почаще измеряйте глубину.
Но уже спустя четверть часа лот показал глубину свыше ста саженей, а вскоре не нашел дна. Минут через десять море вновь резко обмелело.
— Под нами горы, — заметил Враницкий.
И без замеров было видно, как густая синь ленивых волн сменяется вдруг обширным пятном зеленоватой воды. Кинув за борт кошку, боцман Зорич вытащил пук водорослей с верхушки подводной горы.
Меньше восемнадцати сажен глубины, однако, нигде не нашли, и Батеньков объявил:
— Что ж, господа, наше открытие имеет научное значение и только-с. Значение его для судовождения крайне невелико-с.
С ним согласились. Кто-то из лейтенантов вспомнил мифическу. Атлантиду, кто-то из мичманов — фантастическую Химерику. Батеньков посетовал, что у России до сих пор нет хорошего гидрографического судна — посылать бы его в эти воды сезонов пять подряд, составить бы хорошую карту этой подводной горной страны…
— Разве она не составлена? — с недоверием спросил Корнилович.
— Кем?
— Ну хотя бы англичанами.
— Что составлено англичанами, о том мы достоверно знать не можем. На английских картах торгового флота обозначено большое поднятие дна к норду от нас. Тот район считается небезопасным для мореплавания. Два года назад французская экспедиция нанесла на карту обширный район мелей и подводных рифов к зюйд-осту от нас. Теперь вот мы… Нет, господа, тут работы еще на несколько лет. Дело того стоит. Представьте-ка себе вершину скалистой горы, притопленную аршин на пять, этакий острый зуб… Пока такой не обнаружен, но ведь все может быть. Удар, пробоина — и мы тонем на мелком месте в трех тысячах миль от ближайшей суши. Ну не обидно?
— Не то слово.
— А ведь верно — затонувший материк.
— То ли затонувший, то ли никогда и не выныривавший.
— Бог с ним, — махнул рукой Пыхачев. — Павел Васильевич, распорядитесь прибавить оборотов. Курс двести шестьдесят.
Из полосатой трубы гуще повалил дым, забурлила за кормой вода. То здесь, то там медленно проплывали мимо и уходили вдаль зеленоватые пятна — вершины подводных гор. Лейтенант Гжатский, сходивший к себе в каюту за фотографическим аппаратом, сделал наудачу несколько снимков, недовольно качая головой, — понимал, что на фотопластинке отпечатается заурядный морской пейзаж.
Старший офицер заорал на любопытных матросов, высыпавших наверх поглазеть на разноцветную воду. Бардак! Вахтенные, по местам стоять! Подвахтенные, в распоряжение боцмана! Где боцман? Остальным разгильдяям отдыхать, чтоб вас так и этак…
Не любивший ругани Пыхачев поморщился — и совсем ушел, когда вынырнувший откуда-то квадратный Зорич стал переводить распоряжения Враницкого в более популярную форму. Особым разнообразием лексикона боцман не блистал — брал горлом, изрыгая матерные проклятия мощнейшими, хотя и несколько сиплыми басовыми раскатами, и временами подбадривал нерадивого тычком пудового кулака. Собравшийся было сойти вниз отец Варфоломей остановился, прислушиваясь. В глазах священника заиграли озорные огоньки — должно быть, батюшка припомнил детство, прошедшее в каком-нибудь малом городке, где подобный раскатам грома рев полицейского урядника, а то и самого станового пристава, служит местной достопримечательностью не из последних.
— Смотрите! — ахнул вдруг кто-то.
Глаза отца Варфоломея остекленели. В обширной бороде открылся провал рта. Священник попятился, хватаясь за наперсный крест.
На миг воцарилось общее молчание.
— Господи! — ахнул Батеньков.
Быстро догоняя корвет, с востока шла громадная волна. Не встречая препятствий, она надвигалась бесшумно — гладкий сине-зеленый вал семисаженной высоты, протянувшийся от горизонта до горизонта. Проносясь над мелями, волна росла, и гребень ее норовил угрожающе загнуться. Все происходило в тишине. Чудовище подкрадывалось на мягких лапах.
Враницкий со всех ног бросился к рубке.
— Самый полный вперед!
— Есть, — Фаленберг, вахтенный начальник, перевел ручку машинного телеграфа со среднего на полный, а затем на самый полный. — Прикажете к повороту?
— Нет, — отрезал Враницкий. — Не успеем.
— Но…
— Молчите. Знаю.
Содрогаясь, «Победослав» увеличивал ход. Сориентировавшиеся офицеры и Зорич гнали вниз всех, кто не был нужен наверху.
Взглянув на накатывающийся вал, Фаленберг понял нехитрый замысел Враницкого. Повернуть, чтобы стать носом к волне, корвет не успеет. Вал придется принимать кормой; при этом скорость корвета пойдет ему во вред. Это риск, большой риск. Зато выгадываются несколько лишних секунд, может быть, четверть минуты, чтобы все, кто может, укрылись в чреве судна, а оставшиеся наверху закрепились.
«Либо всем жить, либо вместе тонуть», — подумал Фаленберг и, сняв фуражку, перекрестился.
Он не удивился решению старшего офицера, рискнувшего жизнью не кого-нибудь, а самого цесаревича. В начале похода Враницкий бы так, вероятно, не поступил. Но как можно теперь принимать решение, обрекающее нескольких моряков на вероятную гибель ради помятого императорского сыночка, пьяно храпящего сейчас у себя в каюте? Власти — хватит. Не хватит сил смотреть после этого людям в глаза.
— Живее! Шевелись! — кричали на палубе.
Несколько матросов полезли на ванты. Фаленберг видел, как немолодой кондуктор сноровисто привязывал себя к мачте. В рубку влетел Враницкий, хлопнул дверью.
— Сейчас начнется… Так держать! — Рулевому.
«Полный назад? — подумал Фаленберг. — Нет, поздно, толку не будет…» Он скосил глаза. Вал был рядом. Время как будто остановилось. Казалось, вал догоняет и не может догнать корвет, как Ахиллес черепаху. Но вот горизонт пополз вверх — стало быть, начала приподниматься корма. Потемнело. «Держись, братцы!» — закричал матрос на вантах.
И вал надвинулся. «Победослав» тяжко заскрипел всем корпусом и клюнул носом. Бушприт ушел под воду. На задирающуюся все выше корму лезла водяная гора. Став наклонно, корвет заскользил вниз. Ствол кормовой пушки задрался высоко в небо, как бы в намерении достать противника бомбой с небывалой еще дистанции.
«Господи, пронеси!» — взмолился Фаленберг. Как любой мало-мальски опытный моряк, он знал, что такое брочинг — потеря управляемости на попутной волне. Судно норовит стать к волне лагом, а это оверкиль и верная смерть. И ничего нельзя сделать — только молиться, чтобы волна пронеслась как можно быстрее.
Верхушка вала накрыла корму. Фаленберг качнулся, но устоял на ногах. Вал взбурлил, словно взорвался, и бурлящее чудовище, теперь отнюдь не молчаливое, покатилось по палубе от кормы к носу. Визгливо сверлящий звук, вклинившись в рев воды, подсказал, что винт, должно быть, обнажился. Со звоном вылетели стекла, вода фонтанами ударила внутрь рубки. Секунду-другую ничего не было видно, кроме белой пены, но вот беснующийся гребень прошел мимо рубки. Внизу что-то трещало. Корвет выпрямился. Наступил самый опасный момент, когда середина судна погребена под водой, а нос и корма висят в воздухе. Никакое судно не рассчитывается на подобные нагрузки; оно может просто переломиться пополам. Кроме того, оно может опрокинуться, поскольку в таком положении практически лишено остойчивости. Кто из моряков не знает: на большую волну надо идти носом. Чем меньше времени судно напоминает вертел, продетый сквозь волну, как сквозь кусок мяса, тем в большей оно безопасности.
Но Враницкий решил иначе. На самом деле не так уж медленно катился пенный вал от кормы к носу, но людям казалось, что он просто остановился. И еще казалось, что корвет не валится набок только потому, что раздумывает, куда ему повалиться: на правый борт или на левый?
И явственен был треск в корпусном наборе…
Нос вдруг быстро пошел вверх. «Победослав» проседал кормой. Вал уходил. Еще несколько секунд — и он покатился дальше на запад. Мокрый до нитки Фаленберг, не замечая крови, сочащейся из рассеченной скулы, вывалился из похожей на руину рубки и первым делом взглянул на восток — не идет ли еще одна волна?
Бог миловал. Там, где над вершинами подводных гор прокатился адский вал, царили тишь да гладь, если не считать хаотической зыби. Скоро успокоилась и она.
Фаланберг встал к штурвалу. Враницкий наседал на пятящегося от него рулевого, прижимающего ладони к посеченному осколками стекла лицу.
— Покажи, говорю! Не бойся. Тьфу ты, институтка какая… Смирно! Руки по швам! Во-от… Ну, гляди веселее, счастлив твой бог, глаза целы… Марш к Аврамову!
С мачт и из трюмов муравьиными вереницами потекли люди. Посыпались смешки — у многих отлегло на душе.
— Как это меня снизу поддаст, братцы, — я и кувырк! — изливал душу курносый матрос. — Ну, думаю, всем амба. То ли к морскому царю идем в гости, то ли рыбам на прокорм. Бимсы трещат. Того и глади орудия с рельсов сорвутся. Натерпелся я страху…
— Штаны сухие?
— А иди ты! — обижался расказчик и вновь трещал словами, как семечками, спеша донести до товарищей всю глубину своих переживаний.
Сорвало и разбило о рубку одну из купленных в Понта-Дельгада шлюпок. Из людей не унесло никого. Один матрос, баюкающий сломанную руку, был уведен в лазарет. Ссадин и синяков было предостаточно. Шальных взглядов — еще больше.
— Господа, что это было? — спрашивал у всех любознательный Завалишин, прижимая носовой платок к ссадине на скуле.
— Одиночный вал, — пожал плечами Батеньков.
— Да, но в чем причина?
— Трудно сказать определенно. Возможно, волну породило извержение подводного вулкана или землетрясение. Под нами ведь целая горная страна. О таких волнах известно, что они тем выше и круче, чем меньше глубина моря.
— А я читал, что японцы с такими волнами хорошо знакомы, — добавил Канчеялов.
— Теперь и мы знакомы благодаря им, — едко заметил Свистунов. — Нам до них еще пол-океана, а они нас, выходит, уже учат.
— Перестаньте!
Появившийся на мостике Пыхачев послал мичмана Тизенгаузена справиться, как чувствует себя его императорское высочество, и доложить.
Пыхачев беспокоился зря: цесаревич не получил ни царапины. Изрядно откушав накануне мадеры из пополненного на Азорах запаса спиртного, он почивал тяжелым сном и не проснулся от того, что был внезапно сброшен на пол каюты. Водружение же сонного тела обратно на кровать, по мнению Тизенгаузена, было делом дворецкого и камердинера наследника престола, но никак не мичмана российского флота.
Впрочем, докладывать об этом Пыхачеву он не стал, ограничившись словами «все благополучно» — да и эти слова произнес с деревянным равнодушием. Лишь очень внимательный наблюдатель мог бы заметить, как презрительно дрогнула тонкая губа остзейца.
— Благодарю вас, ступайте, — холодно поблагодарил Пыхачев.
— Осмелюсь доложить еще об одном обстоятельстве, ваше высокоблагородие. Печать на двери каюты, занимаемой прежде господином статским советником Лопухиным, сорвана, и дверь распахнута настежь.
Каперанг дважды моргнул, не понимая. Затем начал меняться в лице.
— Что-о?!
— Так точно. Печать сорвана, дверь распахнута…
— Тише! — Пыхачев боязливо оглянулся. — Вот что, мичман. Найдите полковника Розена, срочно. И никому — слышите? — никому ни звука…
— Ну вот что, голубчик, — пять минут спустя говорил каперанг хмурому Розену. — Вы уж постарайтесь как-нибудь сами разобраться с этим делом. Ну а я со своей стороны помогу вам чем могу… Да, а не могла ли дверь как-нибудь сама собой распахнуться, когда налетела волна? Не очень-то надежны, по моему мнению, эти врезные замки…
— Сего не могло произойти ни в коем случае, — качнул головой Розен. — Видите? Вот здесь отметина. И здесь. Это взлом, причем грубый.
Присутствующий при сем Враницкий осветил замок переносным керосиновым фонарем и кивком согласился с мнением полковника.
— Павел Васильевич, — с мукой мученической в голосе обратился Пыхачев к старшему офицеру, — не возьметесь ли вы обеспечить содействие в… м-м… э-э… прояснении обстоятельств взлома? Право, надо разобраться. Не в службу, а в дружбу. За судном я уж сам пока пригляжу.
— Слушаюсь, — без энтузиазма козырнул Враницкий.
Каперанг еще потоптался без дела, поохал, повздыхал, затем вытянул из кармана носовой платок и обстоятельно высморкался.
— Представить себе не могу, что в команде завелись воры, — проговорил он, спрятав платок на место. — Да к тому же еще и взломщики… Стыд-то какой, господа… Боже, что делается, что делается…
Еще раз тяжко вздохнул и удалился, сокрушенно покачивая головой.
— Это намек? — прямо спросил Розен, как только Пыхачев оказался вне пределов слышимости.
— Вы о чем? — изобразил непонимание Враницкий.
Страшный шрам на лице Розена менял цвет на глазах.
— О том, можем ли мы с вами доверять друг другу. Вы тоже убеждены, что дверь была взломана ради кражи?
— Нет, — признался Враницкий и от облегчения даже лицом просветлел. Старший офицер «Победослава» не любил темнить.
Розен улыбнулся. В скудном свете настенных светильников и «летучей мыши» его улыбка производила впечатление даже на Враницкого.
— Приятно иметь дело с умным человеком…
— Но и не отбрасываю эту версию окончательно, — сейчас же поправился Враницкий. — За свою команду я ручаюсь. Не первый год. Молодец к молодцу. Нет воров. Буяны есть, а воров и взломщиков ищите в другом месте.
— Гардемарины? — спросил Розен и сам же махнул рукой. — Нет, это вряд ли. У мальчишек вся карьера впереди, зачем им?..
— Совершенно согласен. Простите, я должен задать вам вопрос…
— Извольте.
— Ваши морские пехотинцы?
— Исключено, — отрубил Розен.
— Вы уверены?
— Как в себе самом. Своих людей я сам подбирал. Я их знаю.
— Хм…
— Сомневаетесь?
— Ничуть.
— Стало быть, с чего начали, тем и кончили, — констатировал Розен. — Вряд ли это простое воровство. Боюсь, тут кое-что похуже… Давайте-ка пройдем внутрь и взглянем. Не возражаете?
В каюте, некогда занимаемой статским советником Лопухиным, держался устойчивый запах нежилого помещения. Хуже того: помещения давно запертого, да еще в тропиках. Пахло пылью, нагретым металлом, плесенью, чуточку табаком и еще чем-то не слишком приятным, возможно, крысами. Было темно и жарко. Немного возни — и в раскрытые иллюминаторы хлынул солнечный свет. Потянуло свежестью.
А еще в каюте статского советника царил разгром. Чемоданы были распахнуты, их содержимое вытряхнуто на пол. Отдельной кучкой покоились вещи из опустевшего саквояжа; по-видимому, в них копались особенно тщательно. Розен лишь покривил губы, узрев набор отмычек и массу других предметов в том же роде, порожденных прогрессом цивилизации. Несгораемый шкап лежал дверцей вниз. По царапинам на полу было видно, что он не просто свалился, но еще и проехал юзом добрых два фута. Ну, это не взломщик постарался, это волна…
Каюту Лопухина Розен прежде навещал всего дважды, оба раза более месяца назад, причем второй раз совсем бегло — при опечатывании ее. Это почти ничто для обыкновенного человека, но очень много для генштабиста с профессиональной памятью. Достаточно мысленно закрыть глаза — и можно увидеть эту каюту такой, какой она была до разгрома. Если пропало что-то из того, что тогда лежало на виду, это выяснится в течение нескольких минут.
Розен подобрал с пола дагерротипный портрет в рамке. Взглянул и положил на стол изображением вниз. На вопросительный взгляд Враницкого не ответил: если старший офицер еще не слышал сплетен о великой княжне и Лопухине, то их пересказ ничем не поможет. Если слышал, слова излишни. И вообще все это вздор! Не в великой княжне дело.
О чем жалел полковник, так это об отсутствии Лопухина. Личная неприязнь — тоже вздор! Главное, было бы кому квалифицированно заняться расследованием. Надо думать, к этому моменту у статского советника имелось бы полдюжины версий, из коих половина уже была бы отброшена велением логики и дедукции…
Ничего не попишешь. Придется самому.
— Помогите-ка…
Вдвоем они не без труда поставили несгораемый шкап на короткие ножки. Розен потянул за ручку, повертел ее так и этак, дернул что есть силы. Заперто. Ага.
— Кажется, взломщик явился сюда ради содержимого этого шкапа. Взгляните-ка, Павел Васильевич, он пытался его вскрыть. Полагаю, ему сие не удалось. А перед этим он шарил в личных вещах, белье вон вывалил… Не сочтите за труд, загляните в гардероб — там тоже разгром?
— Точно.
— Естественно. Ключ от шкапа Лопухин мог держать, например, в кармане мундира. Взломщик очень спешил, ему было недосуг обращаться с вещами аккуратно. Но самое большое внимание он, как видите, уделил саквояжу. Однако, по всей видимости, не нашел ключа и там.
— Почему вы так думаете? — нахмурился Враницкий, пытаясь поспеть за силлогизмами генштабиста.
— Потому что он пытался взломать несгораемый шкап тем же орудием, каким взломал дверной замок. Вот взгляните — грубые царапины… Нет, ключа он не нашел, и отмычка ему не помогла. До содержимого шкапа взломщик не добрался. Если бы он преуспел в задуманном, зачем бы ему вновь запирать дверцу? Он ведь не мог уничтожить следы взлома двери каюты и понимал, что его… гм… выходка откроется очень скоро. Вы понимаете?
— Кажется, да. Продолжайте.
Розен в задумчивости потер подбородок и, ощутив кончиками пальцев некую шершавость, свидетельствующую о пробивающейся щетине, недовольно поморщился.
— Итак, вывод первый. В первую голову взломщика интересовало содержимое несгораемого шкапа. Согласны?
— Целиком и полностью, — кивнул Враницкий.
— Кстати. Вам случайно не известно, что находится внутри?
— Деньги.
— Ну, это многим известно. Вопрос заключается вот в чем: интересовало ли взломщика что-либо другое? Могут ли в шкапу находиться какие-нибудь секретные документы?
— А вы как полагаете?
— Я полагаю: не только могут, но даже должны.
— Весьма вероятно. — Враницкий морщил лоб, шевелил надбровьями. — Погодите-ка… Накануне выхода из Кронштадта на борт поднимались курьеры. Из Жандармского, насколько я понимаю. Кажется, двое… или трое?.. Нет, вспомнил: точно двое. Один с портфелем, другой с большим пакетом. Надо думать, документы в шкапу имеются.
Розен кивнул.
— Документы из Третьего отделения. Предположительно: особые сведения о команде «Победослава», а также обо мне и моих людях. Много бы я дал, чтобы хоть одним глазком взглянуть на эти бумаги… Скажите, кто, где и как может законным образом вскрыть этот шкап?
— Специальный чиновник при нашем консульстве в Иокогаме, — ответил Враницкий после основательного раздумья. — И то если получит на то санкцию Третьего отделения. В противном случае шкап уедет в Петербург и будет вскрыт только на Литейном… Господин полковник, вы что задумали?
Тревога, отразившаяся на лице старшего офицера, заставила Розена чуть заметно улыбнуться.
— Не беспокойтесь, Павел Васильевич, на шкап я не покушаюсь. Но вот что пришло мне в голову… Благодаря графу Лопухину разоблачены и обезврежены два враждебных агента на борту. Один убит, другой сидит под замком. Но сколько их было всего — двое ли? Вы можете поручиться, что на корвете среди нас нет третьего?
Лоб старшего офицера мгновенно покрылся испариной. Враницкий покачал головой.
— А я с некоторых пор об этом думаю, — невесело сказал Розен. — Теперь же почти уверен. Быть может, враг лопатит сейчас палубу над нами, а то и того хуже: командует матросами, проводит свободное время в кают-компании, хороший товарищ и признанный весельчак, шутит, в шахматы играет…
— Офицер? — Враницкого передернуло. Сердито сдвинув брови, он повысил голос. — Нет. Невозможно. Исключено. Кого конкретно вы подозреваете? Назовите имя!
В этот миг Розен едва не растерялся: назвать было некого. Но и признаться в этом было невозможно: старший офицер мгновенно повернул бы дело в свою пользу. Только сейчас, мысленно обругав себя за непонятливость, Розен понял: Враницкому нет дела до следствия, но есть очень большое дело до репутации судна и, разумеется, его команды. Что такое работа сыщика (к которой, по правде говоря, и сам полковник не пылал любовью), он не знает и не желает знать. Поддерживать порядок — может и даже любит. В остальном бесполезен.
Следовательно, придется рассчитывать только на себя.
— Пока я не могу назвать вам имя, — нашел выход Розен. — Это преждевременно. У меня нет доказательств, и мне не нужна атмосфера подозрительности на борту. К тому же я могу ошибаться. Скажите лучше, когда примерно вы в последний раз видели дверь каюты запертой и опечатанной?
— Могу сказать не примерно, а точно, — холодно ответил Враницкий. — В тринадцать часов тридцать минут. Прямо отсюда я поднялся наверх и приказал делать промеры глубин. Поднимаясь по трапу, взглянул на часы.
— Примерно за час до прихода большой волны?
— Совершенно верно.
— Кто из офицеров был все это время наверху неотлучно?
Враницкий ненадолго задумался.
— Капитан-лейтенант Батеньков. Лейтенант Фаленберг. Мичман Корнилович.
— Благодарю вас. Ну что ж… — Розен обвел взглядом каюту. — Похоже, нам здесь больше нечего делать. Благоволите распорядиться запереть каюту на висячий замок и передать мне все ключи. Да, и вот еще что, Павел Васильевич… Личная просьба. Не надо придавать большое значение этому… инциденту. Зачем нервировать команду допросами и обысками? Своей цели взломщик ведь не достиг, а цель его — для всех — заключалась в деньгах, не так ли? Не в наших интересах поднимать тему секретных документов.
Насторожившийся Враницкий облегченно вздохнул.
— Именно. Душевно рад, что вы это понимаете.
— О чем речь. Одно дело делаем. Значит, для всех, исключая нас с вами и командира, на борту, по всей видимости, имела место неудавшаяся попытка кражи денег. Ввиду деликатности нашей миссии, а равно и малозначительности происшествия, решение не предавать инцидент широкой огласке вряд ли покажется странным, верно?
— Да.
— Так и сделаем.
Пока старший офицер ходил распорядиться насчет замка, Розен задумчиво курил возле иллюминатора, гурмански наслаждаясь миазмами табака в контрасте с морской свежестью. Потом окурок улетел в Великую Атлантику, а Розен пошел по каюте мелкими шажками, еще раз осматривая ее.
Боже, сколько тут было лишнего! Прежде всего мебель — массивная, с завитушками. Ни у кого на корвете больше нет такой — сгорела в топках и вылетела дымом в трубу, когда убегали от пиратов. Мебель, купленная в Понта-Дельгада, совсем другого фасона, коротко сказать — плебейского. Рама да тощий тюфяк — вот и кровать. И стенных панелей из дуба больше нигде на корвете нет, кроме этой каюты, и шелковых обоев… Трость Лопухина — и та сгорела бы в топке как миленькая, поскольку деревянная.
Розен подобрал с пола трость, сразу подивившись ее необычной тяжести. Усмехнулся углом рта: знаем, мол, эти штучки. Клинок внутри? Так и есть, клинок. Гм, странно короткий, дюймов двадцать пять всего… Ага, тут не только клинок! То-то резная рукоять не совсем удобно лежит в руке…
Улыбаясь и покачивая головой, полковник осторожно осмотрел рукоять клинка. Вделанный в нее однозарядный пистолет имел небольшой калибр и, вероятно, был рассчитан на слабый патрон, но Розен не обманывался: на близком расстоянии и из такого оружия запросто можно ухлопать противника наповал. Стало быть, вот вы как, господин из Третьего отделения? Фехтовать, надо думать, умеете, но к чему вам подвергать себя случайностям? Оч-чень, оч-чень благородно!
С брезгливой осторожностью, дабы не произвести выстрел, нечаянно надавив на резную завитушку, служащую спусковым крючком, Розен убрал клинок в ножны, тоже показавшиеся тяжеловатыми, и отставил трость в сторону. Лишний предмет, мешающий думать.
Но ничего не придумывалось, хоть колотись головой в переборку. Кто мог совершить взлом? Многие. У Батенькова, Фаленберга и Корниловича, похоже, есть алиби, но сие еще нуждается в подтверждении. У остальных офицеров, унтеров и нижних чинов никакого алиби нет. Перед приходом волны очень многие ротозейничали наверху, дивясь на цвет воды и следя за промерами глубин. Кое-кто спускался вниз, например, лейтенант Гжатский…
Ну и что?
Допросы не помогут, а только навредят, это ясно. Но если вести осторожные расспросы — непринужденно, между делом? Поговорить сначала с Гжатским, сразу дав ему понять, что уж он-то вне всяких подозрений, затем с другими офицерами, сопоставить полученные от них сведения и поймать злодея на сознательной неточности, как делают знаменитые сыщики из бульварных романов… Нет, чушь. Не так это просто, как в романах расписано. Люди не персонажи, они сложнее. Они не только способны лгать — они еще ошибаются, заблуждаются, забывают важные подробности… К тому же их не десяток, а полторы сотни. Получится схема, анализ которой окажется не под силу уму одного человека, даже генштабиста. Да и можно ли вообразить себе непринужденную беседу между полковником и нижним чином? Нет, больших надежд на этот метод возлагать не стоит…
В справедливости данного умозаключения Розен убедился очень скоро — как только, заперев каюту Лопухина на преогромный висячий замок и вновь опечатав ее, нашел лейтенанта Гжатского и имел с ним непродолжительный разговор тет-а-тет. Честный лейтенант и знаменитый изобретатель сначала только моргал удивленными глазами, явно ничегошеньки не понимая, а потом пытался вспомнить, не видел ли он кого-нибудь в коридоре, спускаясь к себе за фотографическим аппаратом, — и не вспомнил.
Беседы с другими офицерами также не внесли ясности. Остро, остро не хватало «цербера» — графа Лопухина! Уж он смог бы! Он вычислил бы всех тайных врагов, одного за другим…
В сотый раз проклиная отсутствие ненавидимого «жандарма», вполне возможно, покойного, Розен был поражен внезапной мыслью. Причина взлома стала ясна. За сравнительно недолгое пребывание на «Победославе» статский советник Эн Эн Лопухин сумел разоблачить и обезвредить двух британских агентов. Был ли он убежден в том, что их только двое?
Теперь Розен почти не сомневался: Лопухин был убежден в обратном. Он знал о присутствии третьего или хотя бы догадывался о нем.
На основании чего?
На основании тех бумаг, что лежат сейчас запертые в несгораемом шкапу. Лопухин часто и подолгу сидел в своей каюте, без сомнения занимаясь анализом фактов. Вполне вероятно, что он делал письменные заметки. Очень трудно вести такую работу в уме.
Вот что, по всей видимости, искал взломщик! Бумаги, в которых мог содержаться намек! Негодяй пошел на серьезный риск, чтобы уничтожить компрометирующие его бумаги! Наверняка он прихватил бы и деньги, чтобы втихую подбросить их в чей-нибудь рундучок, — ведь в случае успешного взлома несгораемого шкапа поголовный обыск стал бы неизбежен…
Вывод не принес облегчения: враг был умен. Даже очень умен. В чем-то он опережал Розена, и тот понял в чем, хотя и не сразу: негодяй не списывал Лопухина со счетов. Затаившийся враг допускал вероятность того, что беспокоящие его бумаги покинут несгораемый шкап еще до Владивостока, а возможно, и до Иокогамы. Но может ли это случиться без участия Лопухина?
Крайне маловероятно.
— А ведь эта сволочь ставит «цербера» куда выше, чем я, — бормотал себе под нос полковник, раскуривая у фальшборта очередную «канберру». — Но это зря. Если он жив, то в плену, а что такое каторга у исландцев, всем известно. Даже если сумел сбежать — все равно он сейчас на другом краю света. Чудес не бывает, но если Лопухин в ближайшее время объявится вновь, я поверю в чудо…
День проходил за днем, вахта сменяла вахту, короткими южными вечерами солцне исправно валилось в пылающий океан. Диковинные и глупые летучие рыбы, бывало, стукались в полете о борт и, оглушенные, падали в воду, чтобы тотчас угодить в чью-нибудь зубастую пасть. Гремели короткие тропические грозы. Иногда разводя пары, но чаще пользуясь силой ветра, «Победослав» не слишком быстро, но неуклонно приближался к Сандвичевым островам.
Отобрав из своих морпехов полдюжины тех, кому верил как себе, Розен поручил им нести караульную и охранную службу вокруг особы цесаревича. Последний, если не напивался у себя в каюте, мог оказаться в любом месте судна, но чаще всего направлял стопы в кают-компанию, встречаемый там холодно-официально и не замечавший этого. Здесь Розен брал охрану на себя — всегда при оружии и в готовности применить его.
Ничего, однако, не происходило. Не только ничего угрожающего, но и ничего подозрительного.
Совсем ничего.
Темнея лицом, Розен выжидал. Не ошибся ли он в выводах?
Нет.
Почему нет — сейчас Розен уже не сумел бы внятно объяснить. Просто нет. Он так чувствовал. Он уже мог рассматривать свое чутье как аргумент.
Преимущество первого хода оставалось за противником. Но время работало против него. Время работало на Розена.
— «Здравствуйте», — произнес граф, строго глядя на слугу. — А также «добрый день».
Еропка имел несчастный вид.
— Кони… кони… — забормотал он, зверски морща лоб и двигая ушами.
— Ну?
— Кони… сейчас… господи боже мой, царица небесная, ведь знал же!.. Кони…
— Не верблюды? — поинтересовался Лопухин.
— Обижаете барин, — укорил Еропка. — Стыдно вам так-то надо мной измываться. Кони… Ну что за язык поганый, прости господи! Ты ему как человеку здравствовать желаешь, а он тебя в ответ лошадью бесчестит! Кони…
— Коннити… — подсказал Лопухин.
— Коннити ва! — радостно выпалил Еропка, вспомнив урок.
— Посредственно. Теперь «до свидания».
— Это помню! Это у них по-японски рыба морская. Сайра называется. А в ней внутри еще «она», потому что сайра — это она, а не он и не оно. Значит, получается сай-она-ра. Сайонара, вот!
— Ладно. Теперь благодарность. Как сказать «спасибо»?
— Ори, — сказал Еропка. — Ори на гада. А перевернуть по-ихнему — получается аригато.
— Дельно. «Жить».
— Суму. С сумой, значит. Худо японцы живут, надо думать. Я слыхал, будто они одним рисом питаются. Оттого и злые очень. Беспощадный народ. Ихние дворяне сами себе животы саблями порят от таких-то харчей. Конечно, ежели каджый божий день тебе на завтрак рис, на обед рис и на ужин опять рис, так и озвереть недолго…
— Не заговаривай мне зубы. «Японец».
— Нихо… нипо… нихре…
— Забыл?
— Запамятовал, барин.
— Нихондзин, — тихонько подсказал Нил, сидевший с книжкой в уголке тихо, как мышь. Слов не понимал, но увлеченно рассматривал картинки. Как оказалось, еще и прислушивался.
В ответ слуга одарил мальца неприязненным взглядом: ишь, мол, умник! Больно шустер. Гляди у меня!
— «Город», — продолжал Лопухин.
— Мати. — Еропка враз просветлел лицом. — Это, барин, просто. Каждый догадается. Вроде как Москва-матушка.
— Ладно. «Гора».
— И это просто. Яма. У энтих азиатов все шиворот-навыворот.
— «Идти пешком».
— Аногимас… то есть арукимас. Ну вот видите, барин? При чем тут руки, если идти? На руках они там в Японии ходят, что ли? Ногами кверху? Абракадабрский язык, право слово.
— «Плохой».
— Кради… Нет, варуй. Точно, варуй. Вот это, я вам скажу, барин, еще на что-то похоже. Кто ворует, тот разве хороший человек? Он даже по-японски плохой.
— Ладно. Теперь «раздвижная перегородка в доме».
Еропка вспотел.
— Да я, барин, не то что выговорить по-японски — я себе представить это не могу!
— Мели, Емеля… Фусума. Запомнил? Фусума. Повтори три раза.
Пытка японским языком продолжалась еще четверть часа, полчаса, час — с каждым днем все дольше по мере увеличения словарного запаса. Изучая язык сам, Лопухин требовал того же и от слуги. На практике же выходило, что Нил, которого граф вовсе не отягощал изучением японского, делал бОльшие успехи, улавливая чужой язык с голоса.
Спасенный японец, отпоенный рыбным бульончиком, пришел в себя удивительно быстро. Первые дни он только и делал, что спал и ел, а в промежутках дичился, вызывая в матросах жалость несколько брезгливого свойства: уж не психический ли? Однако с течением времени, видя вокруг себя сочувствующие или улыбающиеся физиономии, японец научился улыбаться в ответ, скаля крупные неровные зубы, освоился и был признан человеком, хотя и странным. До работы его не допускали, кормить после жестокой бульонной диеты мало-помалу начали вволю. По-русски он не знал ни слова, зато, к радостному изумлению Лопухина, умел с грехом пополам объясниться по-английски.
Звали его Кусима Ясуо. В свои тридцать лет он успел послужить в англо-японской пароходной компании, не пережившей недавней гражданской войны, ходил в Шанхай, а однажды даже в Гонконг и знал судовые механизмы. Однако клан, владевший японской частью предприятия, на свою беду поддерживал сиогуна против микадо… нет-нет, обошлось без казней и самоубийств, но клан потерял влияние, а это в Японии подчас хуже, чем сеппука главы первенствующего в клане семейства. Вместе с влиянием клан потерял несколько предприятий, в том числе свою долю в пароходной компании, отошедшую к могущественному клану Тёсю. Многие простые матросы не захотели служить клану Тёсю; не захотел и Кусима. В ожидании настоящей работы он временно нанялся на рыбачье судно из Тоёхаси…
— Тайфу! — в ужасе произносил он, пуча глаза, и раскачивался, картинно схватившись за обритую голову. — Hurricane! — вспоминал он английское слово. Выходило, что в поисках рыбы капитан увел джонку далеко в океан и не поспешил вернуться в залив Исе, увидев предвестники большой бури. Кто ждет гнева божеств ветра и моря в месяце сацуки?
Промедление обернулось бедой. Жестокий шторм налетел, когда берег был уже виден. Ветер переломил мачту с такой легкостью, словно это была палочка для еды. Удивительнее всего было то, что бескилевое суденышко не опрокинулось. Ураган потащил джонку в открытый океан. Трещал корпус; громадные волны перекатывались через палубу, смывая людей; оставшиеся в живых молились о том, чтобы все скорее кончилось, все равно как. Лишь на пятый день ветер стих, и волнение улеглось. Шестеро рыбаков, оставшихся на борту, выбрали другого капитана — толстого Муги, так как он приходился дальним родственником владельцу джонки. Опытный Кусима остался простым матросом — он был чужак и должен был знать свое место.
Глупец Муги распоряжался так, что установка фальшивого рангоута растянулась еще на четыре дня. Когда наконец-то смогли поднять парус, наступил штиль.
По звездам поняли, что ураган зашвырнул суденышко далеко на север. Ночной холод и частые туманы подтверждали это. Ветра не было; лишь на рассвете и закате слабые дуновения едва-едва шевелили парус. Джонка дрейфовала по воле течения. У рыбаков заканчивался рис, но ловилась рыба. Все терпеливо ждали.
Однажды утром туман рассеялся и уже никогда не сгущался. Стало очень тепло. Морская вода, поднятая в бадье для умывания, уже не леденила руки, а чуть ли не грела их. И впервые прозвучало слово «Куросио».
Даже Муги пришел в ужас. Какой японец не знает о теплом океанском течении, уносящем рыбаков на верную гибель от голода и жажды! И верно: рыба перестала ловиться сразу. Пресной воды осталось совсем мало, да и та начала портиться. А ветра все не было. С каждым днем течение уносило суденышко все дальше в океан. Уныние охватило рыбаков…
Дальнейший рассказ Кусимы не отличался связностью, и Лопухин не настаивал на подробностях, понимая, что пришлось пережить бедняге. Понятно было только то, что изредка ветер все же просыпался, и вместе с ним просыпалась надежда — но все было тщетно. Джонка оставалась в плену течения. Пища кончилась. Сошел с ума и выбросился за борт юнец Согоро, вбивший себе в голову, что его непременно убьют и съедят. Силы покидали людей. Через неделю после самоубийства мальчишки мысли о людоедстве сделались неотвязными. Как чужак Кусима не расставался с ножом и спал чутко.
Изредка удавалось поймать рыбешку или обессиленную морскую птицу, севшую на снасти отдохнуть. Без этих скудных подачек океана люди протянули бы недолго. Богам моря хотелось, как видно, продлить забаву.
На какой день задул свежий ветер, Кусима не помнил — давно сбился в счете дней. У рыбаков оставался лишь один шанс из ста или, вернее, тысячи: править на юг, только на юг, вырваться из плена проклятого течения, затем взять курс на запад и, уповая на дары океана, собирая дождевую воду, может быть, достичь островов Рюкю раньше, чем голод и жажда сделают свое дело. Ничего другого все равно не оставалось.
Но ветер нагнал волну, начался шторм, не такой уж и сильный, однако ставший роковым для изможденных, с трудом передвигающихся людей. После многочасовой болтанки треснула и фальшивая мачта. Свалившись за борт, она била в корпус, как таран, пока Кусима не перерубил ванты.
Течь в трюме удалось остановить, но что толку? Последняя беда подкосила волю. Если бы даже на джонке имелся еще один запасной рей с запасным парусом, не говоря уже о мачте, это уже не помогло бы. У людей просто не осталось ни физических сил, ни воли к сопротивлению Судьбе.
— Бедняга! — сочувственно качали головами матросы, до которых горестная история японца дошла в искаженном переводом и несколькими пересказами виде. — Жуть, братцы! Прямо мурашки по коже. Капитан-то ихний — слыхали? Распорол себе живот вот такенным ножиком, хвать свою печень да и давай ее себе в рот пихать сырую. Вот до чего людей голод доводит.
— Тьфу, пакость!..
— Японцы, они, говорят, отчаянные, да. Такой уж народ.
— Нехристи, одно слово.
— Ну ты, крещеный… Забыл, как на Груманте из-за тухлой похлебки со Степаном Кривым подрался? Я-то помню. Ты-то вот здесь, языком мелешь, еще теплые страны повидаешь, а Степка-то так в шахте и сгинул…
— Сам ты языком мелешь! Кто ты есть, чтобы меня учить? По какому закону? Мой грех, я отмолю. А еще раз в разговор встрянешь — я еще один грех на душу возьму, за ради тебя специально…
— Цыц, ты! Ну что прицепился? Дай человеку дорассказать. Кому неинтересно, тот не слушай. Как же это получается, что он не помер сразу, а?
— А и помер. Брык и пятки врозь. А изо рта печенка торчит.
Несколько дней все разговоры на «Святой Екатерине» вертелись исключительно вокруг спасенного японца и обычаев его страны. Капитана Кривцова это устраивало в высшей степени, а Лопухина и подавно.
— Если не произойдет ничего непредвиденного, то неприятности с командой теперь возникнут в Гонолулу, не раньше, — сказал он Кривцову.
— Я рад, что мы оба понимаем: неприятности еще будут, — отвечал Кривцов. — Разве это команда?
— Другой у нас нет. Главное быть готовым. На Сандвичевых островах я намерен решить этот вопрос раз и навсегда. Да! — спохватывался вдруг Лопухин. — Это течение… Куро-Сиво, верно? Мы в нем? Оно замедляет наш ход?
— Не беспокойтесь, мы южнее. Здесь и ветра более приемлемые для нас… Разве вы не заметили, что становится теплее? Фактически мы уже в субтропиках.
Нотку снисходительности в его голосе, столь естественную в разговоре моряка с сухопутным, Лопухин предпочитал не замечать. Вникать чересчур глубоко в вопросы судовождения граф не собирался, у него и так хватало забот.
Во-первых, изучение японского языка и обычаев страны — раз уж на борту оказался японец. Глупо было бы не воспользоваться случаем. Началось все с жалкого часа в день — больше измотанный Кусима поначалу не выдерживал — и дошло до трех-четырех часов ежедневно к большому неудовольствию Еропки, жалующегося, что японский язык еще хуже «Одиссеи» проклятого грека. Потакать безделью слуги Лопухин, однако, не намеревался.
В разряд «во-вторых» попал Нил. С юнгой граф занимался не менее часа в день, внедряя в его голову правописание, математику и историю. Географией и основами навигации с Нилом занимался Кривцов. Если учесть, что никто не освобождал выздоровевшего юнгу от двух ежедневных вахт, жизнь мальчишки никак нельзя было назвать праздной.
В-третьих, не менее часа в день граф и его слуга занимались французской гимнастикой. По мере того как баркентина спускалась в южные широты и забортная вода для обливания торса становилась теплее, мнение иных матросов о барине как об изувере-кровопийце понемногу менялось.
Наконец, в-четвертых и в-главных, по-прежнему много времени граф проводил наедине сам с собой, запершись у себя в каюте. Оттуда сквозь иллюминатор вился дымок табачного пиратского зелья и временами доносился надрывный кашель. «Думает!» — сообщали друг другу матросы, поднимая вверх палец, кто с уважением, кто с издевкой. Один раз в коридоре возле каюты была обнаружена матая бумажка, исписанная, а больше изрисованная рукой графа — какие-то непонятные буквы, стрелки, квадратики и кружочки. Барская заумь, словом.
В такие часы Еропка блаженствовал и если не шел поболтать с подвахтенными, то спал или ковырял в носу. Беззаветному лодырю, каким может быть только русский слуга, и в голову не придет зубрить в свободное время японские слова, выполняя приказ барина, и пусть тот хоть лопнет от злости! Из-под палки и под присмотром — ну так и быть. Хотя баловство. Самостоятельно — ищи дурака!
Часы безделья кончались внезапно и всегда одинаково.
— «Вареный рис», — требовал японского перевода барин.
— Это сарачинская каша, что ли? — брезгливо кривился Еропка. — Гохан. Простое слово, от нашего «охать».
— «Палочки для еды».
— Супун.
— Врешь, это ложка.
— Ну и правильно, — строптивничал Еропка. — Ложкой суп едят, а чем едят — это супун. Тоже, палочки какие-то выдумали!
— В третий раз тебе говорю: японцы едят рис палочками.
— Ну так ложкой же удобнее!
— Японцы так не думают.
— Но мы-то с вами не японцы, барин!
— Хаси. Чтоб завтра знал. Не выучишь это слово — заставлю учиться есть палочками. Кусима научит.
Еропка тяжко вздыхал, постанывал, пытался выдваить слезу — все напрасно. Барин на уступки не шел. Барин был кремень. При таком барине слуге оставалось лишь страдать.
Но был бы он иным — разве стоило бы служить такому? Тьфу! Известно, отчего чаще всего страдает русский человек.
Оттого, что сам этого хочет.
