ГЛАВА ПЯТАЯ,

«А не перемудрила ли ты, голубушка?» — не в первый раз задала себе вопрос Екатерина Константиновна, рассеянно глядя в окно вагона.

Поезд подъезжал к Москве. Позади остались Обираловка и Реутов. Еще мелькали перелески, сменяемые невеликими деревеньками, бросались в глаза то потемневшая дранка на крыше какой-нибудь совсем уж бедной избы, то неестественно длинный колодезный журавль, то босоногая девчушка с хворостиной, гонящая гусей к пруду, но Первопрестольная уже давала понять: я здесь, я близко. Сейчас вот возьму да и откроюсь во всей дивной красе — любуйтесь!

Ничего подобного. За деревенькой следовала рощица, за ней рабочий поселок при каком-то заводике, вновь перелесок, вновь деревенька… Дымный хвост от паровоза стелился низко, норовил лизнуть окно и, казалось, дразнился. Терпи, пассажир всякого возраста, пола, чина и сословия! Тебе кажется, что ты уже приехал, что последние полчаса колесного стука совершенно лишние? Ошибочка. Имей терпение. Сиди, жди.

Великая княжны отложила «Русское слово» с недочитанной статьей о пауперизме в Англии и Германии. Покосилась на попутчиков — те с плохо скрываемым неиерпением изучали подмосковные ландшафты. Кажется, никто не заметил, что простая с виду девушка только что бегло и с пониманием дела читала столь мудреную статью.

Аграфена Дормидонтовна Коровкина! Тут уж ничего не попишешь, изволь соответствовать той роли, какую диктует имя. Носи дешевое ситцевое платье с тошнотворно-аляповатой брошью из поддельного янтаря, платок вместо шляпки, научись громко смеяться в ответ на грубые шутки, грызть орешки и семечки, сплевывая шелуху на пол и содрогаясь от отвращения к самой себе…

Никто не узнал — некому было узнать, — как мучилась великая княжна! Но тягостнее всего оказался голод по умному печатному слову.

В городах Екатерина Константиновна иногда рисковала преображаться в «синего чулка» с университетским образованием. В поезде или на пароходе личина вчерашней крестьянки — вероятнее всего, прислуги в доме среднего достатка — была надежнее. Однако что может читать такое существо? Дешевку лубочного типа. В лучшем случае — романы Марфы Пехоркиной. Страдания великой княжны, воспитанной на литературе совсем иного сорта, были ужасны.

Но их, конечно же, стоило вытерпеть! Камуфляж и неожиданность пока выручали. Пошла третья неделя со дня бегства из Ливадии — и ничего… Такое ощущение, что никто не ловит беглянку. Как будто так и надо.

Вот Россия, вся ее неохватная глубинка… и чем, спрашивается, она занята? Да чем угодно! По преимуществу разными грубыми делами — что-то мастерит, чем-то торгует, что-то перевозит. Сушит воблу, стирает белье, лузгает семечки, горланит вечерами песни под гармонику. Ходит к обедне по воскресеньям, объедается в трактирах блинами с икрой, потеет у самовара и пучит глаза, свирепо дуя на чай в блюдечке. А то и пропивает последнюю рубаху в дрянном кабаке. Городовые — и те обыкновенны. Не похоже, чтобы кто-нибудь был озабочен поисками императорской дочери. Если бы даже узнали о побеге — кому какое дело? Поохали бы, посудачили, поскребли в затылке — и забыли бы.

Немного обидно даже.

Один только раз вышло «почти приключение» — в Новороссийске. Едва на отшвартовавшийся «Афон» кинули сходни, великая княжна первой покинула пароходик. Чутье подсказывало: надо спешить. Катенька почти бежала. Взяла, не торгуясь, извозчика до вокзала, крикнула: «Пошел! Получишь на чай!» — и унеслась так, что ветер пел в ушах. Вовремя: не прошло и минуты, как навстречу вихрем промчались сразу три двуколки с синими мундирами. Сердце екнуло, но жандармы спешили перекрыть порт и не обратили на Катеньку никакого внимания.

Она улизнула, но масштабы облавы стали ясны. Ясно было и то, что убираться из Новороссийска надо как можно скорее. Куда — вот вопрос, который нужно было обдумать и принять верное решение не позднее чем через четверть часа.

В Петербург? В Москву? Конечно, нет — пассажиры этих поездов будут тщательно проверяться. В случае малейшего сомнения — пожалуйте в дежурную часть, мамзель. Значит, нужен еще один крюк, еще одна заячья петля…

Пользуясь пашпортом на имя Аграфены Коровкиной, великая княжна взяла билет до Екатеринодара. Оттуда на следующий день выехала в Пятигорск. Проведенных в пекле июльского Екатеринодара суток хватило на то, чтобы худо-бедно избавиться от тонального крема на лице и руках, изменить прическу в парикмахерской и приобрести кое-какие обновки в магазине дамского готового платья. Обновки были настолько ужасны, что Катенька даже всхлипнула потихоньку. Но кто сказал, что не придется страдать ради своего счастья?

Из Пятигорска она уехала в Царицын. Оттуда — пароходом — в Сызрань. Волжские пароходные компании не интересовались пашпортами пассажиров. Катенька скромно ехала во втором классе. Конечно, удобства не те, зато и любопытство окружающих не то. В первом классе изволь хоть иногда делать променаж по палубе, любоваться скучными берегами, знакомиться с ненужными людьми, флиртовать с несимпатичными кавалерами — иначе ославят гордячкой и с удовольствием перемоют все косточки. Во втором классе едет публика попроще и поскромнее. Здесь можно вовсе не выходить из каюты, сославшись на мигрень. Посочувствуют, предложат уксус или нюхательную соль — и только.

Болтливый попутчик, набриолиненный сердцеед уездного масштаба, щеголяющий модным словом «коммивояжер», рассказывал о прошлогодней нижегородской ярмарке. Мол, видел, как там ученый медведь водил на веревке цыгана — именно так, а не наоборот. Приказчик — так лучше сказать по-русски — очень старался, спешил обворожить, прельщал безукоризненным пробором, щеголял «французским наречием», томно вздыхал… Было бы смешно, если бы не было противно. И еще одно вышло беспокойство, но уж совсем глупое: пьяный в дым провинциальный актер, ехавший в соседней каюте, неизвестно зачем вздумал представлять Стеньку Разина и княжну одновременно — ну и, натурально, выпал за борт, едва под колесо не угодил, да и без содействия колеса чуть не утонул. Останавливали пароход, спасали утопающего, капитан ругался ужасными словами… Великая княжна молча дивилась, не зная, что и подумать. С одной стороны — жизнь подданных казалась интересной. С другой — не казалась жизнью.

В Сызрани Катенька задержалась на несколько дней, вжилась насколько возможно в роль Аграфены Коровкиной и поменяла планы. Сначала думала отправиться в Казань, а оттуда — во Владивосток первым же поездом, который будет пущен по Транссибирской магистрали. Ну вторым, если не первым…

Помешала статейка в «Российских ведомостях». Верноподданный до клинического идиотизма щелкопер писал в отвратительном умильно-сюсюкающем стиле о готовящейся в Москве торжественной встрече великого князя Дмитрия Константиновича, новоназначенного наместника Дальнего Востока, следующего через Первопрестольную к месту служения Отечеству. Кое-как продравшись через слащавости и приторности, великая княжна поняла главное.

«Первых» поездов на Дальний Восток будет в сущности два. Один — Литерный-бис — личный поезд наместника, сопровождаемого несколькими видными сановниками, в том числе морским министром адмиралом Грейгоровичем. Второй поезд — просто Литерный — предназначен для аккредитованной прессы, промышленников и купцов, принимавших долевое участие в строительстве, представителей дворянства от каждой губернии, представителей духовенства и даже нескольких участвовавших в строительстве мастеровых, отличившихся небывалой выработкой и благонравным поведением. Кроме того, три вагона первого класса предназначены для тех, кто в состоянии заплатить пять тысяч рублей за билет…

И щелкопер сообщал, что, по имеющимся у редакции сведениям, несмотря на неслыханную дороговизну, почти все билеты уже проданы!

Катенька только усмехнулась. Но дальше в статье пошло такое, что стало не до смеха: сообщалось, что регулярное движение поездов по Транссибу будет открыто лишь в сентябре!

Заточенный лучшими учителями ум великой княжны мгновенно разделил задачу на три части.

Первая: добраться до Москвы. В Казани нет шансов попасть на поезд. Да в Москве и затеряться легче.

Вторая задача: оказаться в числе пассажиров любого из двух «первых» поездов.

Третья: не попасться.

Ибо других вариантов попросту нет. Не ждать же сентября!

Сызрано-Рязанская железная дорога перевезла ничем не примечательную пассажирку. В Рязани великая княжна заподозрила слежку. Обоснованно или нет — неизвестно. Скорее всего нет, но беглянка сделала еще одну петлю.

Бегущий по воде на гребных колесах грузо-пассажирский пароходишко долго вез ее в Муром. На сей раз Катенька путешествовала без билета, заплатив помощнику капитана. Мало ли полупочтенной и вовсе непочтенной публики носят в себе пароходы, бегающие вверх и вниз по Волге-матушке, по Каме, по Оке! У-у! Не сосчитаешь. Кстати, пассажиров всегда реально больше, чем проданных билетов.

Из Мурома — во Владимир. Местным поездом — неторопливым, пробирающимся по одноколейке среди дремучих лесов будто бы с опаской. Тут другая публика, чем в экспрессах, и куда менее пристальное внимание к пассажирам. Пашпорт на имя Аграфены Дормидонтовны Коровкиной не вызывал у кассиров и кондукторов никаких подозрений. Катенька понемногу начинала думать, что ее страхи были лишними. Возможно, старый и забавный генерал Бубнов до сих пор не хватился пропажи. Возможно, даже хватился, но не был допрошен умным дознавателем, который сопоставил бы пропажу документа и молодую пассажирку, не потребовавшую никакой платы за репетиторство…

От Владимира до Москвы великая княжна снова ехала местным поездом, но уже сердясь на себя и думая: «А не перемудрила ли ты, голубушка?»

В конце концов! Пашпорт — чужой, но настоящий. Перечисленные в нем приметы не совсем совпадают, но что можно сделать в этом отношении, то уже сделано. Изменена прическа. Изменен цвет волос. Приобретен естественный загар. Руки, две недели мытые только холодной водой, огрубели. Щеки можно чуть-чуть надувать, чтобы лицо казалось полнее. Еще важнее простонародная вульгарность поведения — она должна выглядеть естественной, не наигранной. (Ах, как помогли любительские спектакли для семейного круга — забава, но серьезная, с приглашением лучших театральных режиссеров, костюмеров, гримеров!) Наконец, походка. Ее легко изменить подбором обуви. В данном случае походку надо было просто-напросто лишить воздушности. Толстая стелька сделала тесным левый башмачок. Мучение — зато результат налицо.

Ковровый баул с тряпьем украли еще на волжском пароходе. К счастью, уцелел ридикюль с деньгами и драгоценностями. Катенька рассердилась ненадолго — баула было не жаль. Приметой меньше. Теперь с ней ехал рыжий обшарпанный чемодан, многое повидавший в своей чемоданьей жизни, а под старость купленный за рубль в самом захудалом комиссионном магазине Сызрани.

Кто сможет опознать великую княжну в скромной пассажирке? Теоретически ее знает вся Россия по портретам августейшей семьи, появляющимся в газетах и журналах всякий раз в день тезоименитства государя или годовщины коронации. Но кому, кроме сыщиков, придет в голову, что великая княжна находится в розыске?! Кто догадается сопоставить портрет и саму натуру?

За окном долго ползли назад городские окраины унылого вида — фабричные здания красного кирпича, дымящие трубы, заборы, целые кварталы скучных домов барачного типа… Потом как по волшебству возник ниоткуда и ослепил белизной Андроников монастырь по-над Яузой. Поезд тяжело задышал, понемногу тормозя. Приехали.

С чемоданом в руке великая княжна ступила на дебаркадер. Ни один носильщик не метнулся к ней, чтобы заработать двугривенный, предложив услуги. Предлагали другим. Кто-то бесцеремонно толкнул ее, кто-то ушиб кладью. Катенька чуть было не рассердилась, а потом чуть было не прыснула. Вошла в роль — так терпи! Радуйся, что камуфляж хорош.

Крики, толкотня. Дым дешевых папирос, окурки и шелуха из-под семечек под ногами. Первопрестольная.

Да вдобавок и жарко. Почти как в раскаленном Екатеринодаре.

Плавящийся в черном мундире краснолицый распаренный городовой надзирал за порядком на площади, пуча глаза и шевеля усами. Катенька постаралась пройти мимо как ни в чем ни бывало. Основы физиогномистики несложны, и уж основами полиция владеет. Первое и главное: если ты стоишь на посту, а идущий мимо тебя прохожий прячет глаза — останавливай его окриком, свистком или физическим воздействием. Кто добропорядочен, тому незачем прятать глаза при встрече с полицией. Не станут это делать и авторитетные «фартовые» с выкидными ножами и револьверами в карманах плисовых штанов, а станут те, кто полиции по зубам: мелкоуголовная шантрапа, бродяги, высланные за сто первую версту лопоухие «политики» из бывших студентов, и третьеразрядные беглецы от правосудия. Этих — хватай без сомнений!

На глазах городового Екатерина Константиновна купила газету у крикливого мальчишки и спокойно дождалась сдачи с пятиалтынного. Всем понятно? Одежда, походка, прическа, повадки о чем-нибудь говорят? Простоватая на вид приезжая барышня, сверх меры утомленная провинцией, желает показать московским аборигенам, что она не какая-нибудь дура. Она, может, завтрашняя курсистка, а через год-другой — служащая телефонной компании. И это не предел!

Вышло превосходно: краснорожий городовой посмотрел на Катеньку, как на пустое место. Не заинтересовала.

Извозчик — не лихач даже, а обыкновенный «ванька» на замызганной пролетке, но несомненно из породы ванек-разбойников — запросил рубль с полтиной за часовой наем. Еще недавно великая княжна подивилась бы дешевизне, но теперь лучше изучила быт папенькиных подданных. Извозчик, конечно, не знал стыда-совести и действовал как кровосос, пользуясь многолюдностью места и повышенным спросом. Да еще и с козел не слез и с чемоданом не помог, сказавши: «Не-е, барышня, я себе не враг. Третьего дни штрафт платил, а за что? За то, что слез с козел и толпился на тротуаре. И не толпился я вовсе, а пристав проезжал мимо — мне штрафт. Мало того, что заплатил аж десять рублев, дык еще цельный день псу под хвост!» — и вполголоса прибавил такое, что великая княжна покраснела, а затем почла за лучшее решить, что ослышалась.

Но куда ехать? Где устроиться незаметно, но с удобствами и как можно приватнее? Только не в гостинице и не в пансионе. Снять дешевую квартирку — иное дело. И непременно заплатить вперед месяца за три, но не больше, чтобы усыпить малейшие подозрения домовладельца…

Сказано — сделано. Час еще далеко не истек, когда Катенька нашла приемлемый вариант — квартирку на пятом этаже доходного дома в Дурасовском переулке. Две маленьких комнаты, кухонька, чулан, уборная и ванная с дровяной колонкой — для жизни мало, для существования достаточно. Скучная темная мебель с грубыми завитушками заставила великую княжну фыркнуть, но и развеселила. Обои только-только начали выцветать, притом далеко не везде. Клопов, по заверению владельца, недавно морили патентованным средством и выморили почитай что всех, а тараканов и мышей здесь якобы никогда не водилось.

Катенька не поверила, но мажорного настроения не утратила. Раздражало только название переулка — Дурасовский. Расспросив хозяина о причине этой несуразицы и узнав, что лет сто назад здесь проживал, владея большой недвижимостью, купец Дурасов, великая княжна вздохнула: ничего не поделаешь, фамилию просто так не изменишь. Да и не купец окрестил переулок — москвичи. Им-то чем чуднее название, тем больше удовольствия.

Оставшись одна, Катенька проверила дверные замки. Их было два, но одним из них, кажется, никогда не пользовались. Пожарная лестница — далеко от окон, снаружи в квартиру не влезть. Лестница черного хода — узкая, с выщербленными ступенями и поломанными перилами, пахнет пылью и кошками, выводит в проходной двор. Очень хорошо, что двор проходной, потому что всякое может случиться…

От прежних жильцов в ванной и кухне осталось немного дров — ровно столько, чтобы один раз нагреть воды. Стряпать Катенька не собиралась, потому что не умела, а значит, дровяной запас можно было пополнить и завтра, подрядив для этого дела дворника. Но помыться с дороги — это уж непременно. Для чистоты и чтобы легче дышалось. В городе жара — воистину наказание божье.

Другое наказание — дрова. Упрямые поленья ни в какую не желали загораться от спички. Сообразив нащипать лучинок и пребольно вонзив себе при этом занозу в палец, великая княжна повторила опыт. Безрезультатно.

Вспомнилось: дворцовый истопник Сильвестр, следивший за печами и каминами в покоях великих князей, сумрачный и неразговорчивый мужичина, взятый в Зминий исключительно за тонкое понимание огня, всегда имел бересту на растопку. Но где же взять бересты в Дурасовском переулке? Не такое у него название…

Спалив без толку коробок спичек, запыхавшись и разозлившись, Катенька наконец сообразила: бумага! Если в чулане нет старых газет, то это не квартира, а издевательство над человеком, вот!

Газеты нашлись, и вскоре мучения Катеньки были вознаграждены: в колонке заплясало и загудело веселое пламя. Обрадовавшись, Катенька закружилась по комнате в подобии вальса и даже начала напевать негромко. Все-таки терпение и труд все перетрут («Обладают абразивными свойствами», — выразился бы в своем стиле Митенька).

Хотела было кинуть купленные у вокзала «Московские ведомости» в пыльную и пожелтевшую стопку «Русского инвалида», но, передумав, решила проглядеть свежую газету. Чем еще занять себя, пока греется вода?

Из десяти читателей девять начинают просмотр газеты с последней страницы, где помещаются разделы происшествий и объявлений. «Рефлекторно», — добавил бы физиолог словечко, входящее в моду после опытов господина Савлова с собачками. Но как можно делать противное тому, что внушено воспитанием? Этого Катенька не понимала. Разве что в знак протеста… но для протеста должны иметься какие-то основания!

Не с последней, а с первой страницы начала великая княжна — и, возможно, зря. Передовица касалась таможенных тарифов и могла заинтересовать разве что Митеньку. В российских новостях также не содержалось ничего особенного. Успехи России на Парижской промышленной выставке, статья о необходимости прокладки судоходного канала между Волгой и Доном, ожидаемый визит в Москву великого князя Дмитрия Константиновича… ля-ля-ля, жу-жу-жу… В несносную жару и новости такие же: умиротворенные, как распаренная третьим самоваром купчиха, ленивые, снотворные. Хотя вот смешной, хотя и не очень пристойный фельетон господина Легировского о сливе всяких нечистот в Неглинку…

Прочитав, Катенька сперва выпила воды, дабы утихомирить подступившую тошноту, затем прыснула, а потом поежилась. Вот же бойкое перо! И Москву, как видно, знает превосходно. Неужели сам спускался в сточные подземелья? Вот ужас-то.

Желая отвлечься от мерзкой картины, нарисованной воображением, взялась за последнюю страницу — и уже через минуту смеялась с чувством неловкости, как над плоским водевилем. «Лишь бы душа не крива, а в остальном споемся», — рубил наотмашь в разделе объявлений некий «немного обеспеченный отставной корнет», диссонируя с целым хором бесстыжих охотников за приданым. «Я мол., здор., энерг. и говор. мн. нравл. Согл. быть рабою, выйдя зам. за чел. достойн.» — взывала в унисон корнету некая Лорелея, то ли чересчур исстрадавшаяся, то ли отпетая лгунья, то ли просто ненормальная. «Рабою» — каково! Вот уж спасибо. Рабу любви очень можно понять — но рабу мужчины?.. Ступай в сераль, голубушка.

Насмешила реклама папирос — рифмованная, в кудрявой рамке, стеснившей скромные объявления о пропавших собачках, частных уроках и продаже канареек:

Катенька фыркнула — и немедленно покраснела, прочтя следующее объявление:

«Писатель-психолог просит дам описать ему их медовый месяц».

Нет, это уже совсем ни на что не похоже! Куда смотрит цензура? Чем занята полиция? О чем думает Дума — неужели есть дела поважнее, чем ужасающее падение нравов?!

Со злости чуть не швырнула газету в топку, но, взяв себя в руки, вернулась на третью полосу, перешла к делам иностранным. Опять Парижская выставка… А вот — «Жестокость бельгийцев». Гм… После подавления восстания чернокожего населения военный губенатор Конголезской колонии приказал отрубить руки пяти тысячам пленных повстанцев, содержащимся в особом лагере на окраине Леопольдвиля, что и было исполнено… Фу, какая отвратительная жестокость!

Великая княжна содрогнулась от отвращения. Большое спасибо, милый папА, за помолвку с наследным бельгийским принцем! Эта газетная заметка — уже достаточная причина сломя голову бежать хоть на край света от перспективы такого брака!

А это что? «Исландская угроза обостряется» — гласил заголовок заметки в рубрике «Срочно в номер». Заметка была коротенькая и содержала скупые, как телеграфное послание, сведения. Три британских судна, шедших из южноафриканских колоний, подверглись нападению пиратской флотилии севернее Мадейры, два из них захвачены, судьба экипажей неизвестна… Пиратский десант в Шотландии… Городок Аймут познал все ужасы нападения исландцев… К прибытию из Эдинбурга полка королевской морской пехоты для отражения нападения все было кончено… Городок разграблен и сожжен дотла, масса убитых… Вышедшая в море эскадра не сумела перехватить дерзких пиратов… Бурные дебаты в парламенте… «Неужели исландцы, слишком, увы, давно сидящие костью в горле всего прогрессивного человечества, до такой степени утратили чувство меры, что осмелились бросить вызов самой Англии — Владычице морей?» — не без патетики спрашивал в конце автор заметки.

Он не спросил, кто бы мог помочь им на свою беду утратить чувство меры. Катенька догадалась сама.

Для нее это было нетрудно: просто сложить два и два. Будет пять, если добавить к сумме вклад некоего статского советника, не оцененного по достоинству. Дикие морские головорезы и их надменные покровители теперь стравлены друг с другом. Как Лопухин сделал это — неизвестно. Но это он, сомнений нет!

Отомстил за себя, за погибших моряков, за униженную Россию. Красиво отомстил. И месть уже приносит плоды.

Сердце сильно билось. Слабо потрескивали догорающие угольки в топке, намекая, что кое-кому не худо бы подбросить дров, если кто-то намерен сегодня принять ванну. Великая княжна не слышала. Выстрел над ухом — и тот могла бы не услышать.

Она улыбалась.

Начальник московской сыскной полиции Акакий Фразибулович Царапко возвращался от обер-полицмейстера очень не в духе. Он получил выволочку, хотя не числил за собой никакой вины. Можно и нужно ловить преступников — но только если достоверно известно, что преступление совершено или может совершиться, и, кроме того, имеются основания подозревать, что розыск во вверенной губернии имеет смысл.

Иначе, простите, кого ловить? Почти как в народной сказке: поймай того, не знаю кого…

Но примерно такую задачу и поставил перед Акакием Фразибуловичем московский обер-полицмейстер князь Чомгин более двух недель назад и с тех пор не уставал теребить его, то и дело подчеркивая важность задачи и коря за отсутствие результатов. Раз в три дня Царапко лично ездил к обер-полицмейстеру с докладом о ходе розыска. Успехов не было, а посему и доклады выходили коротенькими.

Однако, сколько бы начальство ни хмурило брови, Акакий Фразибулович от души желал только одного: чтобы расследование и дальше не приносило никаких результатов. Справедливо считаясь лучшим в России специалистом по сыску, Царапко был еще и просто умным человеком, и второе ценил в себе больше.

Дело ему не понравилось сразу. Принять меры к розыску и задержанию аферистки, дерзающей выдавать себя за великую княжну Екатерину Константиновну, — как вам это нравится? Почему бы уж заодно не поискать злоумышленников, преступно замышляющих спилить темной ночью Ивана Великого? Ни первое, ни второе невозможно в принципе, и Царапко понял это в одну секунду. Его изощренный ум с дивной скоростью пришел к единственно возможному заключению: разыскивается не мифическая аферистка, разыскивается сама великая княжна!

Но виду он не подал и блеском глаз себя не выдал. Хотя за своим непосредственным начальником наблюдал в тот момент весьма внимательно.

Князь Чомгин, не старый еще генерал-майор свиты Е.И.В., занимал пост московского обер-полицмейстера шестой год — и, возможно, последний. Князя душил жир. Князь хрипел. Князь глядел на мир сквозь узкие щелочки глаз, утонувших в лоснящихся розовых подушках щек. Про таких жировичков говорят: о шести подбородках. Неправда! — подбородка, даже одного, князь Чомгин не имел вовсе. Шеи тоже. Громаднейший зоб начинался прямо от пухлых губ и неразличимо сливался с животом.

Москвичи острили, что Чомгин внес весомый вклад в охрану порядка и законности в Первопрестольной. Комплекция мешала князю быть подвижным. Редко-редко можно было увидеть мчащийся куда-либо знаменитый обер-полицмейстерский возок, запряженный особой парой — коренником и одной пристяжной с непременно лебединым выгибом шеи. Превосходные, дорогие, от казны положенные лошади князя жирели в конюшне от безделья. Зато самого обер-полицмейстера, несмотря на жир и нелюбовь к выездам, никто не посмел бы назвать бездеятельным.

Для дела бывает даже полезнее, когда с высунутыми языками бегают подчиненные, а начальник координирует их беготню, не покидая рабочего кабинета в своем особняке. Но таких подчиненных надо растить самому: присматриваться к человеческой рассаде, отбирать умных, деятельных, минимально порядочных и притом верных, вербовать их в свою команду, учить, заставлять сворачивать горы, перетаскивать вслед за собой из одного места в другое, ну и продвигать по службе, разумеется, ибо личная преданность людишек почти всегда основана на ожидаемой выгоде. Один в поле не воин, сколь бы способен он ни был. Всякий знает, что пробиться наверх в команде стократ легче, чем в одиночку.

Царапко же был чужой — из министерской клики. Чомгин, правда, быстро удостоверился, что на обер-полицмейстерское место сыскарь не метит, хотя карьерист, похоже, отменный. Но карьерист по своей части, по сыскной. Работал он прекрасно, распутывая подчас сложнейшие криминальные загадки, интриг сторонился, на провокационные контакты не шел, демонстрировал полную лояльность, а по службе был чудо как хорош — и все же на посту начальника московской сыскной полиции князь предпочел бы видеть другого человека. Какого бы то ни было, но своего.

В этом Акакий Фразибулович никогда не сомневался, как не сомневался и в том, что попыток сместить его с должности Чомгин не оставит. Здоровый карьеризм и тренированный ум велели Царапко ждать удобного случая, не подставляясь под удар и набирая очки. А там можно будет и намекнуть князю, коли сам не догадается, что убрать неугодного человека с глаз долой можно не только вниз, но и наверх.

Почему бы нет? Акакий Фразибулович был кем угодно, только не скромником. Москва становилась ему тесновата. Не то чтобы он уже уперся в предел даваемых ею возможностей, но он увидел его вдалеке — и этого оказалось достаточно, чтобы лишить Царапко счастья и душевного покоя.

К тому же имелись основания подозревать, что пост начальника всероссийской сыскной полиции в скором времени окажется вакантным.

Лакомый кусочек! Должность, соответствующая чину тайного советника, жалованье не в пример выше, неподотчетные суммы, но главное — непаханое поле работы! Внедрение в криминалистику новейших научных методов, создание сети лабораторий, организация сыскного дела во всех губерниях империи по примеру Москвы и Санкт-Петербурга. Подбор людей на ключевые посты. Личное — по желанию — участие в расследовании важнейших дел. Полный карт-бланш на многое и многое, поскольку министр и товарищ министра ни уха, ни рыла в сыске и оба знают это… Небесполезная, деятельная, увлекательная жизнь — вот что такое этот пост.

Кто займет его? Чинуша, съевший не одну собаку в карьерной грызне и способный лишь изображать видимость работы, — или настоящий профессионал? Без ложной скромности Акакий Фразибулович считал себя лучшим криминалистом Российской империи.

Были коллеги, способности которых он уважал. Хорошо работал и уже успел прославиться Филин из Петербурга, ученик легендарного Путивлина. Очень неплох, надо признать, был Лопухин из Третьего отделения, хотя кто же ему там даст стать чистым сыскарем? Да и сам не захочет…

Главное — ни Филин, ни Лопухин не были для Царапко конкурентами в борьбе за вожделенный пост. Рассеянно катя по Тверской в сторону Садовой, Акакий Фразибулович даже пожалел о несостоявшемся альянсе с Третьим отделением в деле о мраксистских «эксах». Мог бы выйти толк. Но увы — не склеилось. Барона Герца пришлось отпустить. Еше хуже, что он ушел от негласного наблюдения. Оплатил счет за нумер у Сичкина, аккуратнейше выплатил штраф за дебош — и оторвался. Просто-напросто спрыгнул с извозчичьей пролетки и ушел дворами. Ищи-свищи его теперь. А совместно с Лопухиным да с возможностями Третьего отделения можно было бы рассчитывать на успех…

Но бессмысленно жалеть об упущенных возможностях, надо глядеть вперед.

Тверская, как обычно, была запружена экипажами. Нестерпимо кричали мальчишки-газетчики, размахивая своим товаром, и чуть под копыта не лезли. Пугая лошадей утробным воем и дребезжащими звонками, сердито катил электрический трамвай. В потоке пешеходов на тротуаре наметанный глаз сыщика моментально выявлял провинциалов. Вот этот. И этот. А вон тот и подавно — ишь как вылупился на самоходную электрическую машину! Рот закрой, дурень.

Самодовольные и безалаберные москвичи, успевшие привыкнуть к недавно обретенной городом диковине, поглядывали на сердитый механизм снисходительно, едва ли не зевая напоказ: тоже, мол, редкость! Видали, мол. Гости из столицы отличались большей сдержанностью в проявлении чувств.

Впрочем, чепуха… Элементарное упражнение на наблюдательность для агентов первого года службы…

Не доехав до Садовой, казенная пролетка гения сыска повернула налево и, ловко проскочив между встречными экипажами, нырнула в Благовещенский. Оттуда в Трехпрудный и почти сразу в Большой Козихинский. Здесь Царапко велел кучеру осадить лошадку и не вертеть головой. Сам же сунул в рот папиросу и сделал вид, будто пытается раскурить ее на ветру. Какими тайными закоулками в тесный переулок, со всех сторон стиснутый домами, сумел пробраться ветер, оставалось гадать, но спички у незадачливого курильщика все время гасли. Пришлось ему сидеть вполоборота, заслоняя собой папироску от шалостей Борея или, может быть, Зефира. При этом левый глаз Акакия Фразибуловича внимательно наблюдал за въездом в Большой Козихинский.

Через минуту Царапко отшвырнул папиросу и велел трогать. «Хвоста» не было. Строго говоря, его наличие представлялось маловероятным, но перестраховаться — ей-ей — стоило. С князем Чомгиным шутки плохи.

«Но кто говорит о шутках? — спросил себя Царапко. — Нет, ваше превосходительство, шутить с вами я не стану, даже не надейтесь. Тут дело нешуточное».

Далее путь Акакия Фразибуловича лежал через Большой Палашевский и Сытинский переулки на Большую Бронную. Здесь Царапко остановил возницу, приказав ждать, и скрылся во дворе безобразного на вид доходного дома. Быстро пройдя два двора, он уверенно направился к черному подъезду большого шестиэтажного здания, быстро оглянулся напоследок и исчез за дверью.

Через минуту дверь обыкновенной наемной квартиры на шестом этаже открылась на условный стук и впустила гостя. Встретил его молодой белобрысый человек с золотой фиксой и невинными голубыми глазами — бывший вор Семен Тужилин по кличке Тузик, поклявшийся на следствии начать новую жизнь и уже полгода работавший на Царапко в благодарность за избавление от каторги. Дело там было скверное — с убийством. Убедившись, однако, что Тузик лишь взломал замок, получив за работу десятку, а в квартиру даже не входил, но главное, убедившись в неудержимой тяге подследственного ко всяческим механизмам, не обязательно замковым, Царапко сумел выгородить полезного человека. Само собой, не даром.

Поначалу Сеня Тузик ужасно переживал, что служить ему приходится в легавых, и твердил, что дружки его обязательно на нож поставят, но мало-помалу победил свои нервические порывы. Служил он внештатно. Царапко приплачивал ему аккордно из скудных неподотчетных сумм, а иногда из собственного жалованья, если дело того стоило. Со временем, отнюдь не скоро, он намеревался представить Тузика на классный чин.

— Ну как? — только и спросил Акакий Фразибулович, нетерпеливо притоптывая, пока Сеня затворял за ним дверь. — Много записал?

Тузик молча указал на продолговатый ящик. В нем, сберегаемые от летней жары льдом, набитым в двойные стенки, вертикально стояли в специальных гнездах восковые валики для фонографа с наклейками по торцам. Абракадабра на наклейках напоминала загадочные иероглифы из египетских гробниц.

Ежедневно доставляемый лед создавал в прихожей чудесную прохладу. В гостиной было жарче — чересчур твердый воск не годен для фонографирования. А еще в ней было темно и почти отсутствовала мебель. Два кресла, маленький столик — и все. Не считать же мебелью громоздкий деревянный агрегат, с помощью которого нацеливалась куда надо висящая на блоках предлинная фибровая труба, соединенная со стальной иглой фонографа!

Не сносить бы Царапко головы, если бы в сыскной полиции дознались, куда подевался якобы неисправный фонограф и для каких целей на самом деле снята квартира на углу Большой Бронной и Богословского!

Прекрасно понимая всю опасность игры, Акакий Фразибулович понимал и другое: выбора у него нет. Это и стало решающим аргументом в пользу спасения Сеньки Тузика от участи каторжника, но Сенька о том не знал. Преданных людей много, но кто осмелится пойти против обер-полицмейстера и не выдаст? Уж скорее это сделает бывший вор Семен Тужилин, нежели молодой чиновник с незапятнанной биографией и честными карьерными видами.

Уже несколько дней Тузик не выходил из нанятой квартиры, наблюдая в мощную оптику за окнами обер-полицмейстерского особняка, фиксировал прибытие каждого посетителя и в зависимости от его личности включал или не включал звукозапись. Несмотря на открытое окно, никто не мог проникнуть взором внутрь комнаты. Луч света гас в ней. Газовые рожки никогда не зажигались. Стены, обитые черным фетром, поглощали и свет, и звук, мешая гулять вредному эху. Тузик лично вычернил печной сажей коническую трубу прибора и острил, что осталось вымазать ваксой потолок под беззвездную ночь, а физиономию фонограф-оператора — под арапа из африканской Сенегамбии.

— Результат? — вопросил Царапко.

— Есть результат, — бесцветным голосом проговорил Сенька.

Сегодня он был не в себе — не лыбился и не сверкал фиксой. Сам же и предъявил причину скорби:

— Конец, стало быть, Хитровке…

— Давно пора, — безжалостно прокомментировал Царапко. — Не согласен?

— Нет.

— Почему?

— Все равно толку не будет. Не Хитров рынок, так Сухарев или Тишинский. А мало, что ли, малин в Марьиной роще? А Сокольники взять, там — у-у!.. На Сретенке притоны есть…

— Это ты МНЕ будешь объяснять, где в Москве притоны есть? — с веселым изумлением вопросил Царапко.

Тузик набычился.

— А чего такого? Надо будет — и объясню. Думаете, все в Москве знаете? Всех не пожжете, не передушите, даже и не надейтесь. А сколь в ночлежках на Хитровке живет калик да убогих, о том его превосходительство подумали? Фартовые уйдут и где ни то заново обустроятся, а жалкого люда сгорит — ой-ой…

— Молчи, — одернул его Акакий Фразибулович.

— Только и слышу от вас: молчи да молчи. Я на Хитровке одну старуху знаю, она который год лежит пастеризованная…

— Парализованная, ты хотел сказать?

— Один черт, неподвижная, как колода. За ней дочка ходит, уличная. Не станет Хитровки — куда девать старуху?

— В богоугодное заведение. Не морочь мне голову, я не о том тебя спрашиваю. Запись есть?

— А как же. Крайний валик слева. Конфедерация между его превосходительством господином обер-полицмейстером и полицмейстером Сазановым. Продолжительность: шесть минут двадцать две секунды. Место: кабинет его превосходительства. В особые условия записано: занавеска на окне кабинета, раскаты грома от прошедшей мимо грозовой тучи и ворона на карнизе. Каркала, сволочь.

Царапко кивнул, а на «конфедерацию» улыбнулся. Видимо, Сеня Тузик имел в виду конфиденцию. Вне хитровских притонов бывший взломщик быстро цивилизовывался, без страха и стеснения наобум забредая в неведомые дебри науки и культуры. Длинные и сложные для произношения термины зазубривал наизусть, а воровской феней стал брезговать. Он изучал все науки подряд, но каждую с поверхности и, похоже, лишь для того, чтобы щегольнуть в разговоре перлом вроде «грецкий философ Планктон», «теодолит кальция» или «паровой катертер», и путал предестинацию с престидижитаторством, считая то и другое чем-то вроде проституции, но только на аглицкий манер.

— Кстати. С чего ты взял, что замышляется пожар? — прищурился Акакий Фразибулович.

— Ну а как же… Сам слышал, как их превосходительство… Выжечь, грят, клоповник. Так и сказали. А еще держать операцию в тайне от всех, особливо от пристава Мясницкой части, чтобы тот не упредил хитровских паханов… Чего ж тут не понять?

— А, ну-ну… — Объяснять Сене Тузику, что от фигуры речи до намерения спалить часть города дистанция огромного размера, Царапко не стал. Официально он до сих пор не был посвящен в замысел полицейской операции, но из личных источников информации твердо знал, что ни о каком поджоге Хитровки Чомгин не помышляет. На самом деле с ведома и полного одобрения генерал-губернатора планировалась масштабная операция по выселению целого квартала с последующим сносом зданий и новой застройкой освободившейся земли. Владельцев хитровской недвижимости радением Чомгина удалось прижать, и городская казна не разорилась на покупке. Более того, от продажи в частные руки городского участка, освобожденного от хитровских трущоб, ожидалась хорошая прибыль. И никаких погорельцев, никаких пепелищ.

Но то была теория. На практике Акакий Фразибулович очень хотел бы посмотреть, как полтысячи полицейских при поддержке армейской части захватят Хитровку без сопротивления со стороны ее обитателей. Небывалое бывает, но редко. На практике не обойдется без драк, без стрельбы и, уж конечно, без пожаров.

Кто отвечает за операцию? Князь Чомгин. А позвольте спросить, ваше превосходительство, какие силы пожарных привлечены вами для участия в операции, дабы оперативно подавлять очаги возгорания? Гм… И только-то? Ну-с, желаю успеха…

С намерением городской верхушки собраться с духом и, перекрестясь, покончить наконец с вековой хитровской язвой на теле города Царапко был в основном согласен, но некоторые свои поправки все же имел. Самое главное: его, начальника московской сыскной полиции, даже не поставили в известность! А следовало бы. И работы-то немного: навострить агентуру, одну ночь не поспать — зато добрый десяток знаменитых воров да налетчиков можно было бы выловить, когда они начнут метаться, разбегаясь по запасным хазам да малинам…

Но кто такой Царапко для Чомгина? Чужак. Отвечающий за Хитровку пристав Мясницкой части, которого тоже не поставили в известность, хоть вор, да свой. А Царапко — чужак. С какой стати помогать чужаку в его работе?

Ай-ай, нехорошо, ваше превосходительство… Зачем же так явно напоминать, что птицу чомгу зоологи относят к семейству поганок?

Акакий Фразибулович внимательно прослушал запись с указанного Тузиком валика. Ничего особенного в записанном разговоре не было — обыкновенное уточнение деталей предстоящей операции, — но слова «выжечь клоповник» действительно прозвучали, притом вполне явственно. И посторонние шумы не помешали, и голос узнать можно.

Неосторожно, ваше превосходительство, неосторожно… Можно назначить себе недруга и бороться с ним, но к чему давать ему в руки оружие? Две глупости сразу. Оружие, положим, бесчестное, вроде крапленой колоды, — ну так не заставляйте пускать его в ход! Не будите лихо, ваше превосходительство, — тем более что пожары по вине вашей светлости и впрямь будут…

— Долго мне еще тут куковать? — недовольным голосом осведомился Тузик.

— Что, надоело?

— Не то слово. Мне бы прогуляться чуток, хоть ночью, ноги размять. В пивной бы посидел, на людей поглядел… Пива бы парочку… холодненького…

— Скажи уж сразу: дружков из «Пересыльного» предостеречь хочешь, чтобы на крышах не отлеживались, а ушли заранее, — фыркнул Царапко. — Не так разве?

Тузик совсем набычился.

— Может, и так, — проговорил он сумрачно. — Сами, чай, знаете: я на вас работаю, а дружков своих не продавал.

— А и не надо. Без тебя продавцы найдутся.

— Добром прошу, — сказал Тузик.

— А не то сбежишь? Ну-ну, беги. А лучше не валяй дурака. Вся Хитровка уже знает. Его превосходительство так спланировал секретную операцию, что твоим дружкам ничего не грозит, если только они не окончательные олухи…

Успокоенный Сеня Тузик получил распоряжение продолжать наблюдение за окнами обер-полицмейстера, включать фонограф при подозрении на интересный разговор, воздержаться сегодня от чтения книжек и на время забыть о паре холодного пива. А Царапко отбыл, унося под мышкой короткий тубус с восковыми валиками.

Дальнейший путь пролетки был крайне замысловат, но окончился в каких-нибудь полутораста саженях от места работы верного Тузика, в Большом Гнездниковском переулке. Давно обещанный Акакию Фразибуловичу переезд его Управления в новое просторное здание на Петровке откладывался в который раз. Сыскная полиция теснилась в небольшом особнячке, половину которого занимал архив, и в крохотных комнатушках-пеналах следователи падали в обмороки от духоты.

Тубуса с валиками при начальнике московской сыскной полиции уже не было. Оный тубус обрел временное пристанище в погребе мещанки Акулины Власьевой рядом с вареньями и соленьями — и скрытно, и прохладно. Было бы верхом глупости держать такой материал в Управлении. Подобно многим московским аборигенам Акулина была рада услужить Царапко, в свое время спасшему от мошенников ее невеликий капиталец. С профессиональной цепкостью Акакий Фразибулович накрепко запоминал обиженных им людей, но еще крепче запоминал облагодетельствованных. Первых следовало всего-навсего остерегаться; ко вторым можно было обратиться с просьбой. Девять из десяти не откажут — особенно если просьба будет пустячной. Почти все мы наипрекраснейшие люди, когда дело касается пустяков…

С такой светлой мыслью Царапко выслушал несколько кратких докладов по текущим делам, кое-что уточнил, кое о чем распорядился, а затем потребовал себе на стол холодного крепкого чаю с лимоном и сводный список задержанных за сутки женщин. С тех пор как до каждого московского городового была доведена задача ловить мошенницу с приметами великой княжны, полиция просто сбесилась. По-видимому, от жары у всего города размягчились мозги. Будочники и квартальные пугали обывателей грозными взглядами и зверским шевелением усов. Околоточные надзиратели радовались, как дети, каждой новой жертве, пищавшей в лапах у городового. Приставы ежедневно доносили о многих десятках особ женского пола в возрасте от восьми до шестидесяти лет, задержанных «до выяснения». А выяснять приходилось Царапко.

Не с нуля, понятно. Давно уже к каждой части были прикреплены толковые люди из сыскного. Тщательнейшим образом проинструктированные самим Акакием Фразибуловичем, они производили первичный отсев, не смея замахиваться на большее. Поданные ими списки поступали в Управление, где немолодой коллежский секретарь Сепетович, плавая в собственном поту, сводил их воедино и лично перепечатывал для начальства.

Сегодняшний список насчитывал тридцать семь фамилий. Царапко знал, что четыре пятых возможных кандидаток на «аферистку, дерзающую выдавать себя за великую княжну» уже отсеяны. Но и тридцать семь — многовато.

— Что это, Сепетович? — несколько брезгливо спросил он, ткнув пальцем в первую же фамилию.

Коллежский секретарь неслышной рысцой обежал вкруг стола и близоруко наклонился над списком, сунув чуть ли не в самое лицо Акакию Фразибуловичу свою потную макушку с прилипшими к розовой коже редкими волосенками. Немного отстранившись, заморгал.

— Виноват-с?

— Кочерыгина Федосья Лукинична, — проговорил Царапко. — Что, незнакомая барышня? Ну, правда, в городе она более известна как мадемуазель Эмма…

Сепетович хлопнул себя по лбу, выбив мелкие брызги пота. Поморщившись, Царапко легонько оттолкнул его от себя, чем нисколько не умерил обожания, с каким смотрел на него подчиненный. На лояльность Сепетовича можно было положиться, но умишком он обладал незначительным, а памятью и того хуже. Служа в сыскной полиции, он не имел ни малейших карьерных перспектив, однако не жаловался и не просил о переводе. Акакия Фразибуловича он боготворил, открыто преклонялся перед его гением и сам себя назначил чем-то вроде личного секретаря.

— То-то же, Сепетович, — закончил краткое внушение Царапко. — Мне сейчас знакомые не нужны. Мне одна незнакомка нужна. На память не надеешься — по картотеке проверь. Ступай.

Прихлебывая холодный чай из стакана с фигурным подстаканником, Царапко воззрился на список с отвращением. Ругнул про себя жару, плавящую мозги как раз тогда, когда ум должен быть остер и быстр. Имена, фамилии… Второй по величине и по значению город империи непомерно велик народонаселением — без малого два миллиона душ! Каждый день наблюдая московскую сутолоку, Аркадий Фразибулович иногда ловил себя на мысли, что не способен понять: что здесь делают все эти люди? Выполняют роль деталек общественно-экономического механизма? Способствуют товарообмену, как известно, наиболее интенсивному в крупных городах? Гм. И только-то? Право, удивительно. Иной живет, хлеб жует и ведать не ведает, что его классифицируют и еще пытаются уразуметь, для чего нужна эта деталька…

Очень понятно, для чего на свете живут воры, грабители, мошенники, убийцы. Чтобы жила полиция. Чтобы она хватала кого ни попадя, а начальник сыскного наживал себе от злости камни в печени.

Потные пальцы оставили след на бумаге. Сами буквы, казалось, плавились от жары. Бубликова Лукерья Селивановна… Прунькова Маланья Евстигнеевна… Блюменталь Голда Гедалиевна… Голопупенко Мавра Опанасовна… О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Колбасютина Февронья Никаноровна… Сухобреева Устинья Ферапонтовна…

К черту! Сдержав мученический стон, Царапко прикрыл глаза. Исполнители! Нахватают проституток, мелких воровок, торговок с Сухаревки, беспашпортных бродяжек с тремя копейками за душой и просто всяких дур… Давеча арестовали супругу священника церкви Фрола и Лавра на Зацепе и сутки продержали попадью в холодной, приняв неведомо за кого. Позавчера пытались арестовать графиню Бобрикову. Вот уж точно: заставь дураков богу молиться — лбы порасшибают. Но выживут и размножатся, иначе откуда в мире столько дураков?

Глупость человеческая злила Акакия Фразибуловича гораздо чаще, чем ему хотелось бы, но иногда случались минуты, когда он простодушно удивлялся ей, как ученый подчас дивится бесконечной глубине и сложности мироздания. Схватить упомянтую «аферистку» и рассчитывать на поощрение за исправное несение службы и острый глаз — как вам нравится эта бесподобная наивность?

Князь Чомгин, по мнению Царапко, повел себя непорядочно, да и неумно: поручил вести дело, а в истинную его подоплеку не посвятил. О том, что ловить поручено не кого-нибудь, а саму великую княжну Екатерину Константиновну, наверняка знал обер-полицмейстер, непременно знало жандармское начальство, но не должен был знать начальник сыскной полиции. А поскольку жандармы, как известно, по части сыска подчиняются Департаменту полиции, ситуация складывалась преглупая: тот, кто координировал розыск, в теории знал о предмете розыска меньше, чем начальство, и меньше, чем подчиненные.

Обер-полицмейстер не мог не понимать, что Царапко догадается, однако не позволил себе ни лишнего слова, ни намека — лишь вызывал пред ясны очи, требовал подробных отчетов о ходе розыска и выражал неудовольствие отсутствием результатов.

Собственно говоря, Акакию Фразибуловичу все стало ясно сразу. Нет результатов — плохо работает сыскная полиция. Ну а если паче чаяния поимка искомой беглянки состоится — держитесь крепче, господин начальник Сыскного управления! Малейшая грубость при задержании будет раздута и обращена против вас, в этом можете не сомневаться. В распоряжении обер-полицмейстера есть сто один способ опорочить вас в глазах генерал-губернатора, а то и самого государя. Да так, что и министр, ваш благодетель, не осмелится вас защищать. И поедете вы куда-нибудь в олонецкую губернию давить комаров и тихо спиваться…

И поделом вам — поскольку не умеете разбираться в аферистках.

Даже если допустить невероятное предположение, что государю доложат об успехе начальника московской сыскной полиции в самом выгодном для последнего свете, ничего хорошего из этого проистечь не может. Вряд ли государь император будет особенно благосклонен к постороннему, НАСТОЛЬКО прикоснувшемуся к интимным секретам августейшей фамилии.

Глупый и ретивый, ничего не поняв, ночей бы не спал и подчиненным спать не дал, чтобы расставить ловушки и поймать мерзавку, если ее занесет в Первопрестольную. Умеренно умный начал бы интриговать, стараясь спихнуть дело на плечи коллег из жандармского управления. Акакий Фразибулович ответил обер-полицмейстеру «будет исполнено» и в тот же день нанял квартирку на шестом этаже с видом на обер-полицмейстерский особняк, поселил там Сеню Тузика и заказал фибровую трубу в полтора раза длиннее тех, что использовались ранее.

Извините, ваше превосходительство. Сами виноваты.

Наилучшим, по мнению Царапко, стало бы такое развитие событий, при котором великая княжна вовсе не появилась бы в Первопрестольной. Не нашел — стало быть, не подставился. А как найти в Москве то, чего в ней не существует? На нет и суда нет.

Изощренный ум начальника сыскной полиции давно уже проанализировал все возможные ходы беглянки, исходя из ее гипотетических устремлений и психологического портрета. Увы — исходя из дедукции, появление великой княжны в Москве следовало считать довольно вероятным.

В результате Царапко лично занимался проверкой задержанных полицией женщин, вызывающих наибольшее подозрение, и тратил уйму бесценного времени на разъяснение всевозможных Прасковий и Матрен.

Акакий Фразибулович глотнул еще чая. Выпитая влага немедленно выступила капельками пота на лбу, ан все-таки стало чуть-чуть легче. Чертова жара… Ну-с, продолжим…

То же самое он, кляня жару и терпя муку мученическую, сделает завтра, разбирая новый список арестованных женщин. Но и завтра не найдет ничего, к вящему своему удовлетворению.

Но послезавтра — найдет.

Медленно, с силой сжимая веки, поморгает, дабы разогнать марево перед глазами. Вернется к списку — и даже не удивится, обнаружив в нем Аграфену Дормидонтовну Коровкину. Просто тупо отметит: вот оно. Случилось.

Точнее — вот она.

Умная и наивная великая княжна.

Умная — потому что влетела в полицейскую паутину только сейчас, а не двумя неделями раньше. Наивная — потому что вообразила, будто пашпорт на имя Аграфены Коровкиной все еще надежен.

Вслед за тупой фиксацией факта, приотстав по случаю духоты, придет понимание всей пакосности ситуации, и Акакий Фразибулович зашевелит тонкими аристократическими губами, неслышно выговаривая замысловатое ругательство.