Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Казалось бы, обнаружение странностей, а тем более настоящих парадоксов должно рассматриваться нами как своего рода вызов мышлению.
Мышление, обнаружившее препятствие на своём пути, очевидно столкнулось с чем-то реальным – чем-то, что требует новых подходов, иного понимания.
Но результат разочаровывает: вместо того чтобы принять действительные ограничения, опереться на них и радикально поменять стратегию, мы ищем «красивых объяснений», которые «оставляют всё как есть», но с ощущением «понятности».
Складывается впечатление, что такое «познание» не ставит перед собой амбициозной задачи узнать реальность, ему нужно лишь создать «картинку» (представление), которую можно было бы легко вообразить.
То есть такое «познание» – это поиск хорошего (не странного, не парадоксального) «образа», а вовсе не подлинный исследовательский интерес.
Прежде, спасаясь от неясности (неопределённости), человек придумывал что-то мистически-религиозное, теперь – естественнонаучное. Но одно не лучше другого, если и в другом случае вопрос «что делать?» остаётся без ответа.
Впрочем, иллюзия-то ответа есть. Если мы приняли на веру мистику, то надо, видимо, молиться, приносить жертвы и каяться. То, что это «надо» – лишь игра в рамках данной объяснительной модели, мы игнорируем.
Допустим, я боюсь смерти, но мне объясняют, что если я буду «молиться», «приносить жертвы» и т. д., то не умру – «унаследую жизнь вечную» и т. п. Я это делаю – молюсь, приношу жертвы и т. д., вследствие чего успокаиваюсь. Но умру.
То есть на реальность, которая изначально и побуждает мой вопрос, я никак с помощью принятой мною на вооружение объяснительной модели воздействовать не могу.
Правда, у меня есть иллюзия, что я каким-то образом на неё повоздействовал, и этого оказывается достаточно. Нет, сам вопрос не снят, он теперь просто спрятан, завуалирован.
Нечто подобное мы наблюдаем и в случае естественнонаучных объяснений.
Давайте задумаемся – каким-таким действительным инструментом влияния на биологическую реальность нас оснастила теория эволюции?
Нет таких инструментов, и никаких рецептов тоже нет. «Что делать?» – непонятно (хотели ли мы и в самом деле что-то с этим делать или нет – другой вопрос).
Эволюционная теория предложила нам красивые ответы на ряд вопросов, которые кого-то (из тех, кто воспринял это «объяснение») успокоили. Но успокоенность делает последующее действие, мягко говоря, ещё менее вероятным.
Так что даже если у нас и был вопрос «что делать?», он оказывается от нас теперь в некотором смысле спрятанным.
Мы игнорируем вызовы реальности. Причем куда чаще, чем даже можем это представить.
Никто не бегал по улицам в ужасе и не рвал на себе волосы, задаваясь вопросом – как же так получилось, что на земле столько видов живых организмов, а мы не знаем почему?
Нет, этот вопрос человечество не волновал. Он стал «волновать» нас лишь после того, как мы уже получили от Чарльза Дарвина ответ – объяснение, которое ставит и одновременно снимает вопрос.
Да, роль теории эволюции огромна – она позволяет сформировать «картину мира» в рамках атеистического мировоззрения.
Кроме того, наличие такой теории позволяет нам осуществлять построение новых интеллектуальных объектов, становиться опорой для каких-то наших последующих размышлений и выводов.
Но случилось ли в реальности что-то действительное, когда эта теория появилась на свет, а мы уверовали в неё?
Допустим, мы умели пользоваться только операцией сложения, а потом вдруг обнаружили возможность умножать одно число на другое, что серьёзно упрощает дело с точки зрения наших размышлений (нашей интеллектуальной работы с фактами).
Но как это связано с самой реальностью, инструмент для воздействия на которую мы, вроде как, пытались обнаружить?
Если говорить, например, про селекцию животных и растений, то она как происходила до создания эволюционной теории по принципу отбора и скрещивания наиболее подходящих для селекционера особей, то так она осуществляется и сейчас. Если наукой и сделаны какие-то прорывы в этой области, то вовсе не благодаря теории эволюции, а благодаря технологиям генной инженерии.
Не будь теории эволюции, ученым, которые создали эти технологии, возможно, пришлось бы чуть труднее думать. Они бы «складывали» там, где легче было бы «умножить», – но и только.
Так не переоцениваем ли мы её значение наших «объяснительных моделей»? Да, что-то благодаря теории эволюции кажется нам теперь более понятным, но это знание о естественном «творении» не делает нас, самих по себе, творцами.
Обращаясь с реальностью, которую мы не в силах ухватить нашим мышлением (действующим так), мы не просто создаём «объяснения», служащие мнимому «пониманию», мы строим своего рода ментальные саркофаги.
К числу таких «саркофагов» относятся все абстрактные ментальные «сущности», наподобие «волновых квантов», «испаряющихся чёрных дыр» и «полумёртвых котов».
Мы создаём эти «штуки», защищаясь таким образом от непредставимости этой реальности. Мы защищаемся от ужаса, вызванного этой непредставимостью.
Нечто в реальном свидетельствует нам о себе (что-то происходит), но мы не можем различить его мелодию в зашумленном эфире. И, как бывает в таких случаях, через какое-то время нам начинает казаться, что мы всё-таки слышим что-то определённое в этом треске, шипении и скрипах. Но это лишь иллюзии узнавания.
Не только физика, но и биология предлагает нам схожие парадоксы.
Теоретически мы, конечно, понимаем, каким образом последовательность нуклеотидов в цепочке ДНК кодирует те или иные белки. Мы понимаем также и то, что в этом, наверное, нет никакого чуда: некая химическая структура под воздействием неких инициирующих и катализирующих факторов приводит к образованию определённых химических веществ из подручных химических элементов.
Ничего, как кажется, «удивительного» в этом нет. Но каким образом из всего этого химизма возникает наличная жизнь? Это остаётся для нас загадкой. Как и в случае с «сознанием», которое тоже непонятно как возникает из биоэлектрохимической активности нервных клеток, соединённых в функциональные системы, принято говорить, что это эффект некой волшебной «эмерджентности».
Понятие «эмерджентности» странным образом считается научным, хотя, на самом деле, речь идёт именно о непонимании. Оно буквально означает, что мы не знаем (не можем себе представить), как из одного возникает другое, каким образом система из этих элементов производит такой эффект.
Однако вместо того чтобы говорить «мы не знаем», «наш психический аппарат не может себе этого представить», мы говорим: это эффект «эмерджентности». Но номинация феномена не означает его схваченности.
Когда мы говорим «мышление» или «сознание» – кто может ответить, о чём, на самом деле, идёт речь?
Мы привыкли опираться на некую «интуитивную понятность», что нелепо. До тех пор, пока мы не встретили конкретное сопротивление реальности своему утверждению, любое наше «размышление» равносильно абстрактной абракадабре.
По существу, понятие «эмерджентности» является такой же уловкой, как, например, и упомянутый нами уже «принцип дополнительности» Нильса Бора: мы не можем себе что-то представить (как, например, корпускула может волниться?), но факты говорят нам о том, что нечто такое (не вполне, впрочем, понятно, что именно) действительно происходит, и мы «решаем» вопрос введением «принципа» – мол, такое может быть, несмотря на то, что мы даже представить себе это неспособны.
Понятие «эмерджентности» приходит к нам на помощь, когда мы откровенно не понимаем, как из «А» (множества неких элементов) появляется «Б» (некий эффект). Чтобы обойти это затруднение, волюнтаристским образом вводится некое правило: мол, считайте, что корпускулярность может быть волновой, волны корпускулярными – это, условно говоря, «эмерджентность».
Дальше по списку: думайте, например, о времени как о ещё одном, математическом измерении пространства, а о всяких умных (и глупых) мыслях – что это преобразованные электрохимические разряды нервных клеток.
Весьма странный, надо признать, способ справляться с неопределённостью…
То, что мы не можем вообразить, но нуждается хотя бы в подобии некого понимания, объясняется словом «эмерджентность».
Впрочем, сгодилось бы любое слово – «авада кидабра», например. И это не ирония, поскольку если слово ничего нам не сообщает (как в случае с «эмерджентностью»), то какая разница, как оно звучит?
С другой стороны, сама потребность в подобном слове кое-что действительно значит.
Войти с помощью соц. сетей: