Сначала Кабул рос в доме малютки. Туда его привезли из Южного Края, где гремели бои. Группу младенцев спешно эвакуировали в глубь Империи. В сопроводительных бумагах было сказано, что родителей нет в живых. И даже имена родителей не названы. Видать, никто и не старался их узнать в той кровавой круговерти…

Потом он жил в дошкольном детском доме. И тогда его звали Владиком. Владик Иванов. С этим именем он перешел в детской дом для школьников. То есть его перевели. Никого ведь не спрашивали, где они хотят жить. Если бы спросили, Владик ни за что не согласился бы покидать привычное место.

И в доме малютки, и в дошкольном «курятнике» жилось неплохо. Владику казалось, что это вполне нормальное детство. Временами даже счастливое. Потому что другого детства он просто не знал. Иногда на ребят покрикивали, иногда в угол ставили, а бывало, что и шлепки они получали. Но зато и хорошего хватало. Поездки на дачу, мультики по телевизору, игры, друзья-приятели, пирожные к чаю по праздникам, сказки всякие, которые кто-нибудь рассказывал шепотом, когда на ночь выключали свет… И были воспитательницы, которые умели приласкать, утешить при каких-то горестях, пригрозить наказанием за провинности, а потом пожалеть и погладить по голове: «Ох ты, горюшко непутевое…»

В старшем детдоме (точнее, в «интернате для детей-сирот») все оказалось не так. Там верховодили большие ребята, их надо было слушаться. Делать все, что они велят: застилать их постели, чистить им башмаки, убирать со столов. Иногда старшаки не очень приставали – живи спокойно, малявка. Но бывало, что кого-нибудь невзлюбят, и у бедняги начинается беспросветная жизнь. Называлось это «дрессировать мышку». «А ну, иди сюда, сперматозоид! Почему ночью хныкал, спать не давал? Щас потанцуешь. Дай башмак и подставляй ж…»

И жаловаться бесполезно. Воспитатели не хотели связываться со старшаками – себе дороже. И делали вид, что все хорошо.

С виду и правда все было хорошо. Ковровые дорожки в коридорах, цветочки на окнах, отглаженные рубашечки и платьица на детках. В туалетах, правда, пованивало, но там время от времени разбрызгивали пахучую жидкость. Иногда приезжали улыбчивые дяди и тети, привозили игрушки и конфеты. Конфеты, правда, куда-то исчезали, а плюшевые медвежата и обезьяны валялись в игровой комнате (и накопилось их видимо-невидимо).

Но это была дневная жизнь. А после отбоя… натягивай одеяло на голову и надейся, что ночь пройдет спокойно.

Симпатичного светловолосого Владика Иванова тоже попробовали сделать «мышкой». Тощий, с табачной вонью изо рта и сладкой улыбкой семиклассник Дама велел семилетнему Владику:

– Ты, одуванчик, почисти мои кроссовки. Чтобы как из магазина…

Владик Иванов был тихий мальчик, вежливый мальчик. И упрямый мальчик. Понимая, что рискует если не жизнью, то здоровьем, он сказал:

– Чисти, пожалуйста, сам. Не маленький…

Дама разозлился не сразу. Сначала просто удивился:

– Какой непослушный ребенок! Делай, что сказано, или отшлепаю…

– Только попробуй, – обмирая, сказал Владик.

Дама сощурился, поддернул рукава и поплевал на ладони.

– Иди сюда, личинка…

Все замерли, ожидая забаву. Кто-то выжидательно хихикнул.

Владик не пошел к Даме. Он сцепил зубы и бросился на Даму! Он ненавидел всех вокруг и очень хотел обратно, в прежний детский дом. К старым приятелям, к нянечке тете Маше. А поскольку туда было нельзя, оставалось кинуться, как в яму, в черную битву, и пусть хоть убьют… Владик ударил Даму головой в живот, обежал его, согнувшегося, и по-кошачьи прыгнул на спину. Одной рукой вцепился в волосы, другой замолотил по плечам. И укусил за ухо.

– Гад! – с брызгами слюней заорал он. – Гнида! Искалечу! – Так иногда в прежнем детдоме кричали доведенные до крайней обиды мальчишки. Те, у кого была склонность к истерике. С Владиком такого там не случалось, а сейчас прорвалось. Наверно, потому что он оказался здесь совершенно среди чужих. Почему-то его перевели сюда одного, а остальных ребят из его группы в другие интернаты и приюты…

– Гад!.. – А еще он кричал совсем жуткие слова, которые вырывались у детдомовцев-дошколят в минуты большого гнева (они, ребята эти, были малыши, но кое-что знали в жизни).

Вбежал воспитатель Юрий Юрьич – носатый, усатый, очкастый. Легко отцепил Владика от врага, бросил на кровать, а Даме хладнокровно объяснил:

– Ты, Гусаков, должен смотреть, с кем затеваешь свару. Есть личности, в которых отсутствует чувство самосохранения, они как камикадзе. На такого и нарвался. В следующий раз бди…

Владик знал, кто такие камикадзе, и вовсе не был таким. И чувство самосохранения в нем не пропадало. Просто в каких-то случаях оно могло отключиться на миг. Но здешний народ, кажется, решил, что он такой всегда. Юрий Юрьич ушел, мальчишки осторожно отошли от кровати, на которой судорожно всхлипывал Владик… Он повсхлипывал и встал – будто другим человеком. С той поры его обходили сторонкой – и старшаки, и младшие. С такими шизиками лучше не иметь дела. Кто-то однажды сказал у него за спиной: «Псих, как Юзя-пулеметчик в кино «Афганская баллада…» – показывали этот фильм недавно по телику. И приклеилась к первокласснику Иванову кликуха Кабул – это, как известно, столичный город в Афгане…

Ну, Кабул, так Кабул. По крайней мере, больше никто не лезет… Хотя пацану с таким прозвищем надо было бы выглядеть смуглым и носатым (вроде Юрия Юрьича), а он был бледный, с длинными, почти белыми волосами вразлет. Его даже стричься не заставляли, воспитательница Анна Даниловна говорила: «Ах, не надо портить такую прелесть…»

Эта же Анна Даниловна записала Кабула в интернатский хор мальчиков – услышала, что у Владика Иванова звонкий и чистый голос («и слух у ребенка очень даже неплохой…»). Кабулу заниматься в хоре нравилось. В этом был какой-то жизненный смысл. Какое-то «звучание». Поешь, например, «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать», и в глазах даже щекотно от слезинок и кажется, что в жизни когда-нибудь (конечно, не скоро еще) случится что-то хорошее.

Хорошее случилось, когда Кабулу исполнилось десять лет.