Освенцим-Моновиц

Если бы в ноябре 1942-го над Южной Польшей пролетел в восточном направлении аэроплан, его пилот вряд ли бы заметил какие-то следы германской оккупации. Обычные деревни и торговые городки, вьющиеся дороги и реки.

Ближе к Кракову, рядом с коричневой лентой железной дороги, вырисовывался на фоне полей большой прямоугольник длиной около километра и примерно такой же ширины, на котором стояли рядами продолговатые бараки. По периметру возвышались сторожевые башни, а на краю, среди деревьев – еще здания, из труб которых поднимался дым.

Дальше, по другую сторону железной дороги, лепились друг к другу другие постройки – это был лагерь Освенцим, отличавшийся от густой массы серых фабричных корпусов терракотовыми крышами бараков. Река там поворачивала к югу – серебряная полоска в обрамлении густых зеленых лесов, – и бежала к старому гарнизонному городку Кенты, где стоял полк Густава Кляйнмана до Первой мировой войны, а потом к Бескидским горам. Еще дальше, сразу за горизонтом, находилось озеро с деревней Заблочье, в которой Густав родился.

В нескольких километрах от Освенцима на земле проступал еще один шрам: большая темная прогалина в излучине Вистулы. Когда-то там находился сонный хуторок под названием Дворы; теперь же участок в три километра длиной и километр шириной лежал оголенный, исчерченный дорогами и тропинками, пестрящий стройплощадками, мастерскими, фабричными корпусами – уже готовыми и только строящимися, – с лабиринтами труб, башнями и высокими стальными дымоходами. Там находился химический комбинат Буна, возведение которого значительно отставало от сроков.

На дальнем конце участка, где когда-то располагалась деревушка Моновиц, давно опустошенная эсэсовцами, заложили новый лагерь. Среди поля был размечен простой прямоугольник – крошечный по сравнению с площадью комбината, – с горсткой бараков, парой недостроенных дорог и заложенных фундаментов, и испещренный точками – фигурками заключенных, занятых тяжелой работой.

* * *

Фриц изо всех сил старался не отвлекаться от кладки, как будто кроме нее в мире ничего не существовало, и весь он состоял из этой стены, а сам Фриц представлял собой лишь машину, делавшую ее длинней и выше. Единственным способом выжить было сконцентрироваться на простой задаче, на достижимой цели и собственной вере в ее выполнимость.

– Темпо-темпо! Быстрее!

Голос польского надзирателя, Петрека Боплинского, разносился по всей стройплощадке. Он знал по-немецки всего пару слов, и чаще всего заключенные слышали от него Schneller!, сопровождаемое взмахом дубинки, которой он бил носильщиков, таскавших кирпичи и раствор. Лагерь строился в страшной спешке, на начальство давили с самого верха, и только самые крепкие и упорные справлялись с невероятными темпами. А таких среди истощенных арестантов было немного.

– Pięc na dupe! – заорал Боплинский, и дубина пять раз проехала по заду какого-то бедолаги-носильщика. Не поднимая глаз, остальные прибавили скорость.

Прошло две недели с тех пор, как Фриц вместе с остальными прибыл во вспомогательный лагерь Моновиц. Это оказался настоящий ад на земле, даже хуже Бухенвальда. Многие не пережили в нем и пары дней.

После трехчасового пешего марша из Освенцима I новичков загнали в их бараки. Лагеря, по сути, еще не было – просто поле с несколькими деревянными сараями, без ограждения, лишь со сторожевыми постами для охраны заключенных. Бараки были примитивными, недостроенными, без освещения и водопровода. Вода подавалась к нескольким колонкам на улице. Кухни тоже не было, поэтому пищу ежедневно доставляли из Освенцима I.

Поначалу новичков поставили прокладывать дороги. И Фрица в том числе. Надзиратели в Моновице, похоже, не знали о его строительных навыках. Постоянно шел дождь, превращавший землю в жирную грязь, которую невозможно было копать и в которой вязли груженые тачки. Люди возвращались по вечерам в бараки, промокшие до костей и совершенно обессиленные. Отопление не работало, но блокфюрер и рапорт-фюрер требовали, чтобы на перекличку утром они являлись в чистой сухой одежде и ботинках. В те первые дни Фриц с тревогой поглядывал на старших, не таких крепких заключенных, особенно на отца. Долго им было не продержаться.

Копая мокрую глину, Фриц наблюдал, как лагерь на глазах обретает очертания, как появляются заборы и фундаменты под сторожевые башни; он знал, что спасение для него заключается в том, чтобы оказаться в строительной команде.

Однажды мимо него прошел сержант СС Рихард Столтен, отвечавший в Моновице за рабочую силу. Эсэсовцы в лагере отличались крайне раздраженным настроением: для них еще не построили казармы, и они каждый день ездили в Моновиц на грузовиках; караульные терпеть не могли свои тамошние вахты и легко выходили из себя. Фриц решил, что риск того стоит – его папа погибнет, если так будет продолжаться и дальше.

Отложив лопату, он поспешил за Столтеном и окликнул его.

– Номер 68629. Я каменщик, – сказал он поспешно, пока сержант не разозлился. Потом показал на своих товарищей.

– Мы из Бухенвальда, среди нас много опытных строителей.

Столтен внимательно его оглядел, а потом подозвал надзирателя.

– Узнай, кто из этих евреев строитель, – приказал он, – и запиши их номера.

Вот так просто. В любой другой момент Фрица приказали бы избить, но начальство было в безвыходной ситуации. Гиммлер и Геринг давили на него, требуя как можно скорей достроить комбинат Буна и запустить производство, а для этого требовалось закончить лагерь. Фриц верно почувствовал, что напряжение витает в воздухе.

Многие товарищи Фрица заявили, что умеют строить, чтобы их перевели вместе с ним – включая его отца. Благодаря своей профессии Густав смог выдать себя за столяра. Пока Фриц выкладывал фундаменты и стены, его отец помогал с готовыми панелями, из которых сооружали жилые бараки.

По другую сторону дороги Освенцим – Моновиц поднимались вверх недостроенные корпуса комбината Буна. Он принадлежал химическому концерну И. Г. Фарбен и должен был выпускать синтетические масла, резину и другие химические продукты для германской армии. Война оказалась гораздо тяжелее и разорительней, чем ожидалось, и военные отчаянно нуждались в топливе и резине. Заключив сделку с СС, компания получала неограниченное количество рабочей силы из Освенцима для строительства и производства, выплачивая по три-четыре марки в день за человека (деньги шли прямиком в эсэсовские сейфы). Это было гораздо меньше, чем зарплата гражданских рабочих, кроме того, компания экономила на больничных, отпускных и других социальных выплатах. Конечно, продуктивность снижалась из-за плохого физического состояния истощенных арестантов, но компания сочла, что экономия того стоит. Любого работника, который оказывался слишком больным или истощенным, чтобы исполнять свои обязанности, просто отправляли в газовую камеру в Биркенау и заменяли кем-нибудь из новоприбывших, которые регулярно доставлялись в лагерь с завоеванных Германией территорий.

Новички – в том числе евреи, доставленные напрямую из Западной Европы и Польши, – не прошли закалки в других лагерях и не отличались крепостью местных ветеранов. Они не знали, как тут выживать. Они быстро сдавались, не справляясь с темпами работы, издевательствами, голодом и отсутствием медицинских услуг. По оценке Густава, от 80 до 150 таких несчастных каждый день исчезало из Моновица – их отправляли в газовые камеры, и никто не успевал узнать их имен и биографий.

Новые арестанты привозили печальные новости: однажды среди них оказалось двое давних друзей из Бухенвальда, Юл Мейхнер и Йоши Шенде, которых несколько месяцев назад временно перевели в Нацвейлер. От них Фриц узнал, что убит Лео Мозес. После восьми лет в разных лагерях СС наконец добралось до него. От такой трагической несправедливости у Фрица зашлось сердце. Он вспомнил их первую встречу в карьере, когда Лео дал ему черные таблетки, вспомнил, как тот устроил его перевод к Сиверту, в безопасность. Бедный Лео, суровый и добросердечный старый коммунист, ближайший верный друг – как Фриц по нем скорбел!

Когда-то благодаря Лео Фриц осознал, что доброта проявляется и в самых сложных обстоятельствах, а теперь нашел этому еще одно подтверждение. Эсэсовцы привезли из Германии гражданских рабочих, и впервые с момента заключения в концлагерь Фриц и Густав смогли общаться с обычными людьми. Они побаивались охрану, и им запрещалось говорить с арестантами, но постепенно контакт наладился. Фриц понял, что они – не убежденные нацисты, но и не против нацистской идеологии. Когда он попытался их расспросить о том, что они думают об отношении к заключенным, те промолчали. Однако многие из них проявляли сочувствие: стали смотреть теплее и время от времени оставляли на столе куски хлеба и недокуренные сигареты. Гражданский бригадир, прозванный Франкенштейном из-за угловатого черепа и вечно угрожающего выражения лица, в душе оказался добряком: он никогда не кричал и не оскорблял заключенных, и, глядя на его обращение с ними, Боплинский тоже стал сдерживаться и гораздо реже использовал свою дубинку.

У Густава выдалась небольшая передышка от уличных работ, когда закончилось строительство первых бараков. Прибыли грузовики с койками и снопами соломы; Густаву и еще нескольким заключенным поручили набить соломой джутовые мешки, чтобы получились матрасы. Он с удовольствием взялся за дело и шил матрасы быстрей и аккуратнее всех остальных.

Однако вскоре пауза закончилось, и он снова оказался на улице. Стены бараков в их части лагеря были построены, и ему вновь предстоял тяжелый труд. Однако еще хуже была возможность оказаться на строительстве комбината Буна. Люди, работавшие там, возвращались по вечерам едва живые и рассказывали жуткие истории. Как будто повторялся бухенвальдский каменный карьер. Часто заключенных приносили назад на носилках. Всех, кто не мог поддерживать темп работ, отправляли в Биркенау.

Со спокойной решимостью Густав продолжал противостоять судьбе. Каждое утро, когда сержант Столтен объявлял дневной запрос на квалифицированных рабочих, Густав делал шаг вперед. Кто бы ни требовался – кровельщики, штукатуры или плотники, – Густав заявлял, что обладает нужными навыками. И действительно справлялся, день за днем, осваивая разные виды строительных работ. Фриц постоянно беспокоился, что охранники его разоблачат. Но отец лишь отмахивался: он достаточно умен и умеет работать руками; он считал, что нет такой задачи, которую он не выполнит достаточно хорошо, чтобы обмануть безмозглых караульных.

По мере того как строились бараки, в них заселяли новых заключенных, постоянно прибывавших в лагерь, которых отправляли работать на строительстве комбината. Условия в лагере были ужасные, даже для ветеранов: скученность, пронизывающий холод и антисанитария. Уже начала распространяться дизентерия. Каждый день заключенные в пугающих количествах погибали.

И все равно там было лучше, чем в Биркенау. Три из четырех колонн, прибывавших в Моновиц ежедневно, состояли из евреев, избежавших отправки туда. Они рассказывали страшные истории о том, как эсэсовцы грабили своих жертв. «В Биркенау они спят на долларовых купюрах и фунтовых банкнотах, – в ярости писал Густав, – которые привозят с собой голландцы и прочие. Эсэсовцы – миллионеры, и все они насилуют еврейских девушек. Красивым сохраняют жизнь, а остальных отправляют в расход».

Польская зима была суровой, почва промерзала насквозь. Отопление в Моновице до сих пор не работало, и готовить приходилось в походных условиях. На Рождество повара отказались выполнять свои обязанности, и заключенные два дня голодали. Они не получали даже обычных подачек от гражданских рабочих, которых на праздники распустили. Наконец еду стали доставлять из кухонь в Освенциме I.

К их большому разочарованию, Фрица с отцом поселили в разных блоках. Они встречались по вечерам и обсуждали свое положение. Фрицу казалось, что оно тяжелое как никогда. Он начал терять надежду. За два с половиной месяца в Освенциме – Моновице большинство их товарищей из Бухенвальда погибли. Погибли все австрийские Prominenten: Фриц Лёнер-Беда, написавший «Бухенвальдскую песню», которого в декабре забили до смерти за то, что он недостаточно быстро работал; Роберт Даннеберг, политик, социал-демократ – по той же причине; писатель и адвокат доктор Генрих Штейниц… список можно было продолжать бесконечно. Никого из них не осталось. Самым тяжелым ударом для Фрица стала гибель Вилли Курца, боксера, надзирателя с бухенвальдских огородов, который помог Фрицу с друзьями выжить во время тех тяжелых работ.

Фриц делился с отцом своими страхами, когда они беседовали по вечерам. Густав убеждал его не отчаиваться.

– Выше голову, – командовал он. – Сынок, нацистским убийцам нас не побороть!

Однако Фриц ему не верил; все его друзья придерживались этой же мужественной философии, и большинство из них были уже мертвы.

Наедине с собой Густав признавал, что и ему тяжело продолжать верить. Свои страхи он поверял только дневнику. «Каждый день кого-то увозят. Иногда просто сердце разрывается, но я себе говорю: Выше голову; наступит день, когда ты снова будешь свободен. Рядом с тобой верные друзья. Так что не тревожься – скоро станет легче». Но сколько человек может вытерпеть? Сколько может держать высоко голову и избегать смерти?

Даже у самых сильных было мало шансов. Окончательное Решение вступило в действие, и даже тех евреев, кто отличался физической крепостью и отлично работал, планомерно и методично уничтожали. Их ценность как рабочей силы не имела значения – умер, значит, одним евреем в мире стало меньше. На его место придут десять новых. Если кому-то и удавалось выживать, то только благодаря профессионализму, поддержке друзей и огромной удаче.

Густаву профессионализм и удача пришли на выручку как раз вовремя. В январе он был назначен лагерным шорником и мебельщиком, отвечавшим за все обивочные работы в Моновице – в основном за починку мебели для СС. Работал он в помещении, не на морозе, а когда наконец заработало отопление, то даже в тепле.

Казалось бы, вот она – безопасность. Но Густав сильно переживал за друзей, которым не так повезло, и понимал, что безопасность в лагере никогда не бывает долгой.