Славянское братство

В горной деревушке Шавница, стоявшей на берегу стремительного Дунаеца, Соколову повезло. Он набрел на хибарку чеха-лесоруба, добродушного крепыша по имени Карел. Лесоруб люто ненавидел австрийцев и принял брата славянина как родного. Он растопил баньку, прогрел хвойным веничком русского богатыря, а затем повел к столу.

Лесорубова жена, миловидная грудастая шатенка, то и дело цепляла широкими бедрами обильно накрытый стол, отчего напитки в графинах начинали мелко дрожать. Встречаясь взглядом с атлетом-красавцем, она алела и застенчиво опускала серые навыкате глаза.

Карел, выпив несколько рюмок крепкой домашней водки, произнес:

– Сюда полицейские не доберутся. Вам, разумею, надо пробираться в Россию? Границу только дурной не перейдет, там сквозняк гуляет. Но как до границы дойти? – Поскреб задумчиво пальцем макушку, решительно взмахнул рукой, едва не перевернув тарелку с солеными груздями: – Я вас отвезу к своему старшему братцу. Его зовут Ян, он живет в поселке Новы Сонч. Это километрах в двадцати отсюда, на берегу Дунаеца. Ох, умен братец – что тебе кайзер!

* * *

Еще двое суток беглец оставался с гостеприимными хозяевами. Соколов несколько пришел в себя, подкормился, обзавелся с помощью Карела хоть и узким в плечах, но добротным полушубком и валенками.

Наконец Карел навалил на большую телегу сена, спрятал под ним Соколова и отвез к братцу Яну. Тот удивленно покрутил давно не стриженной головой:

– Так это вас ищейки рыщут? Везде нюхали, ко мне вчера тоже приперлись. Но пусть вас, господин, это не тревожит! Я отвезу вас до Торнува. Там широкий тракт, на Лемберг тянется. Его в России называют Львов. В Торнуве владеет постоялым двором мой свояк – хохол Олекса Тихий. Большой ревнитель православия! Нынче перед Рождеством у него, почитай, каждый день останавливаются странники – и православные паломники, и так праздношатающиеся меж двор. Вот и пристанете к ним. Будете именем Христа подаяние просить, так с Божьей помощью до России и доплететесь.

Соколов весело расхохотался, представив себя в роли побирушки.

Карел расцвел от удовольствия:

– Ай да молодец, братец! Жандармы и полицейские на странников внимания не обращают. Да хоть и обратят, толку мало. Издревле попрошайки и бродники болтаются по дорогам. Природного имени своего толком не ведают.

Ян отозвался:

– Карел ловко сделал – вас в сено спрятал. И тепло, и травкой духовитой в ноздрю шибает – прямо как у Христа за пазухой. Завтра утречком я тоже сховаю вас в сено. А там – с Богом, в дорогу.

* * *

Олекса Тихий оказался крепким мужчиной лет сорока, высокого роста, с красивым бритым лицом, с добрым и умным взглядом светлых, по-молодому лучистых глаз. Он щеголял мягкими хромовыми сапогами и фланелевой ямской рубахой навыпуск. В красном углу, под иконами на столике, у него возвышалась стопка книг, из которых выглядывали бумажные закладки.

Ласковым голосом Олекса произнес:

– Я жыв у Киеви. Жинка моя була из кацапив. Царство нэбиснэ, помэрла. Нам, православным, трэба допомогаты один другому. Прокляти австриякы зовсим не дають дыхнуты, православну виру прытыскують. Колы руськи браты вызволять нас?

– Придет день, вызволим! – заверил Соколов. – Русские за славян – горой!

Олекса Тихий перекрестился на образ Матери Божией. И уже по-деловому спросил:

– Пашпорта у тэбэ нэмае? И нэ трэба. Уси убоги ходять без паперив. – Критически оглядел Соколова, вздохнул: – Выгляд у тэбэ дуже вельможный, як у ридного брата губернатора. Сидай вэчеряты!

Соколов похлебал не заправленных по случаю поста щей, съел большой кусок кисловатого, домашней выпечки хлеба, постного горохового пирога с клюквенным киселем и с наслаждением растянулся на жарко протопленной печке.

Богатырский сон сморил его. Олекса осторожно накрыл Соколова одеялом.

Старый знакомый

Было время, когда нашего графа не разбудила бы и мортира, выстрелившая возле уха. Но тревоги последних дней сделали сон тонким, чутким. Поздним вечером послышались множественные голоса, какие-то люди наполнили горницу. Прислушавшись, сыщик понял: это нищие и калики перехожие, шедшие из Кракова в Почаеву лавру, дабы в канун Рождества Христова поклониться православным святыням.

Сыщик хотел снова уснуть, как вдруг голос одного из странников показался ему знакомым. Он свесил голову с печки и увидал человека неопределенного возраста, с породистым умным лицом, в драном барском пальто, спущенном с голых плеч.

Странник сидел на широкой лавке, выставив на цветастый половик босые, шишковатые ноги. Перед ним на столе стояла лампадка с маслом. Странник макал в масло палец и намазывал на плечах потертые тяжелыми веригами места.

Соколов негромко позвал:

– Андрюшенька!

Юродивый поднял голову. Вдруг, загремев железом, поднялся с лавки, радостно улыбнулся:

– Вот обещал тебе: скоро свидимся! Тебя, граф, и не узнать. Хороший ты стал, простой. В Россию пехом топаешь?

– В нее самую. А ты откуда?

– Аз, грешный, из Кракова-города. Куда ни глянь, повсюду уязвление вере православной. Теперь вот в Почаеву лавру бредем. Поклонимся мощам преподобного Иова, приложимся к Стопе Пресвятой Богородицы и прочим православным святыням – душа так и расцветет! С Божьей помощью добредем до града Львова, а уж оттуда до Почаева путь не долог. Вместе пойдем?

Гонорар

Осень выдалась на редкость холодной, с ночными заморозками. Утро занималось недвижимым, мглистым.

Сразу после молитвы бродническая братия, приняв от хозяина три каравая хлеба, вывалилась на воздух. Поеживаясь от холода, почесывая поротые задницы, поругиваясь, побрели по застывшей в колчах дороге.

Что это был за народец? Осипший от пьянства бывший солдат, который в японской войне потерял ногу и теперь тяжело опирался на сбитые костыли, довольно молодой мужик с густой бородой, державший за руку мальчишку лет семи, баба с водянистыми глазами в вязаном платке и с сумкой для подаяний, увечные, слепые, истинно верующие и притворщики. Где они родились, где их близкие? Какова их история? Никто этого не знал, да и знать не хотел. Вникни в глубины их жизней, чаще всего – ужаснешься.

Андрюшенька, взглянув на Соколова, тихо улыбнулся.

– Ты как генерал на военном параде! Уж очень внешность твоя заметная. – И, угадывая мысли сыщика, произнес: – Да, слетелась под мое крыло голь перекатная, беднота вопиющая. Коли нет сытости и богатства, так хоть души спасать станем. А Господу всякие нужны: и беленькие, и темненькие, и даже в полоску. – Вдруг Андрюшенька, забыв про свое убожество, проворно встрепенулся, ткнул рукой вперед: – Эй, Божьи люди, зрите, вон хоромы стоят, печами дымят. Пойдем, именем Христовым подкормимся. Может, и копеечкой побалуют?

…Так и тащилась эта братия, простаивая и перед богатым крыльцом, и перед почерневшей развалюхой. Старательно тянули «лазаря», пуская в голос жалобную слезу.

На отшибе богатого села на порог вышла пышная, как подовый пирог, молодайка, в яркой новой одежде. Долго и откровенно пялила глаза на Соколова. Потом кивнула ему:

– Заходи, королевич, поснедай свежих щей!

Андрюшенька тоже было двинулся за графом, но молодайка бюстом загородила проход.

– Тебя не звали! Вот вам, выпейте в трактире! – дала монету и закрыла дверь изнутри на тяжело стукнувший засов.

…Через час Соколов нашел своих бродников в трактире.

Андрюшенька, человек бывалый, прищурил хитрый глаз:

– Дала чего? Имею в виду – денежного?

Братия раскатилась смехом.

Соколов улыбнулся и показал золотой гульден.

Андрюшенька состроил укоризненную мину:

– Ой, срам бесстыдный! Стяжать надо Дух Божий, а не блага мирские. – Протянул руку: – Отдай мне!

* * *

Вскоре Соколов понял, что столь удачно странническая жизнь складывается редко. Чаще нищенскую братию пинали и срамили, потешались и травили. Мальчишки швыряли в них грязью и каменьями, полицейские глядели с нескрываемой злобой.

Даже погода словно осерчала: сверху то сыпал снег, то лил холодный дождь.

Андрюшенька кряхтел:

– Страннический подвиг для тела истязателен, зато для души радостен. Эх, скорей бы до России добрести. Народ там шире душой, тороватей.

…Добрые люди все же и тут встречались: пускали на ночлег и кормили чем Бог послал.