Прозорливец

Распутин деловито осведомился:

– Ты, немец, пьешь?

– Пью.

– Много?

– По обстоятельствам дела.

– Это правильно! Эй, Варька, поставь закуску, капусты побольше. Пока Альмирка кушать привезет, мы свое нутро утешим. С чего, немец, заряжаться начнем?

– Мне безразлично. Кубки какие красивые!

– Серебряные! Это мне граф Коковцов подарил на мое тридцатитрехлетие – дюжину на серебряном же подносе. Сказывал, что самому Иоанну Грозному принадлежали. Я по доброте и скажи папе: «Чего граф после своего финансового министерства без дела киснет? Поставь его председателем Совета министров». Папа сделал, как я просил. А граф добро забыл, стал про меня и папе, и маме срамные слова нашептывать. Те его и слухать перестали.

– За что пьем, Григорий Ефимович?

– За пресветлое царское величество! – Распутин залпом осушил громадный, дивной работы кубок, щепотью взял капусту и начал хрустко жевать – только желваки на скулах заиграли. – Теперь, немец, пьем за святую православную Церковь! Пьешь? То-то! Огурец бери, им тоже вкусно шампанское закусывать. – Хитро прищурил глаз, отрывисто засмеялся. – А ведь ты врешь: какой же немец огурцы станет жрать после шампанского? Э-хе-хе-хе, ну уморил! Люб ты мне. Хочешь, свою Варьку тебе в жены отдам?

– Ты обещал по моему делу позвонить.

– Ну да, Вере Аркадьевне.

Судьба

Словно артиллерист, отдающий команду расчету, Распутин проорал в телефонную трубку номер, а затем с необычайной ласковостью заговорил:

– Пышечка, это ты? Не сердись, что вчера живого рака тебе в бюст засунул. Желаю тебе бриллиантовым браслетом потрафить, у Фаберже сама выберешь. Не дуешься? Вот и умница. А я что скажу. Твой немец, об котором мне говорила, ну, Шмакель… Шмукель…

Соколов подсказал:

– Штакельберг!

– Он самый, сидит с утра у меня, тебя ждет. Сейчас придешь? Слышь, Пышечка, вчера оченно смешно произошло. Я уходил из ресторана, как положено, выпимши. Смотрю, проходе дверей, ба, сам Ванюшка Горемыкин! Усы у него, как всегда, пышные и врастопырку. Хоть Ванюшка ныне не у дел, да мама мне сказывала: дескать, опять он премьером станет. Дай, мол, поцелую, может, сгодится еще. Я к старику: «Иван Логгинович, у меня такое возбуждение чувств, что желаю с тобой на брудершафт принять». Тот со смирением отвечает: «Коли желаете, Григорий Ефимович, отчего же не облобызаться?» Ну я и выпил с ним через руку, расцеловались в уста. Делов-то? А публика в зале до слез хохочет, будто театр какой. Чего, думаю, дураки, радуются? Тут пригляделся, вижу – с лакеем ливрейным целовался. Сплюнул я да пошел. Скорее, Пышечка, приезжай!

Распутин дал отбой, улыбнулся, показав два ряда крепких зубов:

– Не женщина – розан цветущий! Понимаешь, она русская. Папаша ейный был чиновной букашкой – тьфу, мелочь незаметная, цена ему пятиалтынный в базарный день. А вот Верку взял в жены немец – туз, большой пост в Берлине занимает по иностранным делам. Его фамилия фон Лауниц. Втюрился по уши, пылинки с нее сдувает. Только теперь она все больше вращается в Питере. Возле нее министры да дипломаты хороводятся. И то: красавица и греха не боится.

…Вскоре лакеи из «Де Пари» доставили провизию, накрыли стол. А тут появилась та, ради которой Соколов прибыл в Северную столицу. Это была действительно красивая женщина лет двадцати, с густыми светло-каштановыми волосами, волнами сбегавшими на плечи, сочные губы, чуть крупноватый, но правильный нос, высокий красивый лоб. На Вере Аркадьевне было пышное платье с глубоким вырезом на груди, из которого заманчиво выглядывали тугие полушария грудей. Крупные серые глаза надолго задержались на Соколове, и в них заиграло что-то бесовское.

Распутин длинными обезьяньими руками облапил гостью, надолго присосался к ее губам. Затем усадил на диванчик с резными подлокотниками и провел рукой по ее груди:

– Эх, Пышечка, как я тебя люблю – слова не выразят. Коли не был бы в ответе перед государем за все российские народы, ей-богу, сбежал бы с тобой хоть на край света. – Ткнул пальцем в Соколова. – А вот твой немец Шмукель…

Соколов поцеловал протянутую руку. Распутин засуетился.

– Ну, Пышечка, садись промеж нами. Господи, благослови, – перекрестился сам, перекрестил яства.

Выпили две-три чарки. Распутин повеселел. Он нежно погладил колено гостьи, печально вздохнул:

– Тут, Пышечка, вокруг меня козни да лукавства дьявольские. Не поверишь, нынче спозаранку прибежал ко мне Синицын…

– Неужто клеврет иеромонаха Илиодора? – Голос гостьи был ласковый, бархатный.

– Он самый! Сказал, что гнус зловонный Илиодор, мой бывший поклонник страстный, вкупе с сатаною в рясе епископом Гермогеном из Царицына задумали сделать мне мерзость замечательную. Помнишь сифилитичку с носом опревшим – Хионию Гусеву?

– Это что к тебе таскалась?

– Таскалась, только приказал я сию блудницу вавилонскую, язву гнойную, гнать взашей. Вот она и озлилась, яко сатана на праведника. Подговорили ее отрезать мне яйца, а Синицыну назначили хватать меня и удерживать. В позапрошлом году за умышление против моей жизни распорядился государь заточить Илиодора во Флорищеву пустынь, а Гермогена – в Жировицкий монастырь. А теперь доложу папе, он всех их, ефов египетских, скажет от сана отрешить и за покушение – в Сибирь.

Гостья вполуха слушала Распутина, а сама то и дело бросала жадные взоры на красавца графа.

Распутин разлил по чаркам вино:

– Выпьем за то, чтобы нам каждодневно гулять с бабами, а врагам нашим гулять под конвоем и в кандалах. Ха-ха!

Соколов стал наливать вино гостье, а она, словно нечаянно, коснулась его руки. Распутин покрутил ручку граммофона, завел пластинку. Полился приятный низкий баритон Михаила Вавича:

 

Очи черныя, очи страстныя,

Очи жгучия и прекра-асныя…

 

Гостья склонилась к уху Соколова:

– У нас серьезный разговор, а тут – бедлам. Моя коляска у подъезда. Может, уедем?

Соколов согласно кивнул:

– Если не возражаете – в «Асторию».