Воры

Обычно граф Соколов спал тем глубоким, беспробудным сном, какому предаются лишь младенцы да люди с незамутненной совестью. Но теперь это блаженное состояние было нарушено. Всю ночь в голову лезли мысли и догадки: кто является виновником убийств, где он прячется, что еще замыслил?

Вдруг необычно рано зазвонил телефон. Соколов услыхал взволнованный голос Сильвестра:

– Аполлинарий Николаевич, я выявил свидетелей грабежа банка Шапиро. И мне теперь известен убийца…

– Ты где? – Голос Соколова звучал ровно, ничем не выдавая волнения.

– Как – где? На Тверском бульваре, двадцать два, в охранке! Полковнику Заварзину я уже доложил, скорее приезжайте!

…Через три минуты гений сыска выходил из своего подъезда.

Ночная прогулка

Свидетели сидели в маленькой прокуренной комнатушке на первом этаже, от входа слева, там, где в непогоду обычно дожидались извозчики своих начальственных седоков. Это была супружеская пара. Бабешка довольно смазливого вида, округлая, румяная, с необыкновенно развитой грудью, ширококостная, мясистая, с черными блестящими глазами под густыми сросшимися бровями.

Муж ее, напротив, был весьма тщедушным, узкоплечим, с болезненным румянцем, чахоточного вида. Он нервно поглаживал жидкую русую бороденку. Бегающие голубые глазки то и дело потуплял в пол, словно стеснялся смотреть на собеседников.

Заварзин, живший неподалеку – на Трубной площади, уже прибыл на службу. Он тихо сидел в дальнем углу, поглядывая, как ведет допрос Сильвестр.

Тот, завидя Соколова, высоким голосом неестественно-торжественно крикнул:

– Встать! – и сам нарочито быстро поднялся, вытянулся в струнку, доложил: – Ваше превосходительство, мещане Пузановы дают свидетельские показания по делу государственной важности.

Вся эта наигранная сценка произвела на Пузановых сильное впечатление. Мужичок побледнел до обморочного состояния, а супруга его, наоборот, приятно возбудилась, бойко затрещала масленым голосом, обращаясь исключительно к Соколову:

– Ваше превосходительство, мы, Пузановы, живем в казенной квартире в Гавриковом переулке в Московской хлебной бирже. Вот мой Васька – дворником, а я – по домашней части.

– Ты, Матрена, дело говори, не отвлекайся, – строго произнес Сильвестр.

Бабешка, не обращая на эту реплику ни малейшего внимания, веселым тоном, словно сообщала какую-то радостную весть, продолжала:

– В тот вечер мы были у крестной в Сокольниках, рождение ее праздновали, малость хорошо погуляли, домой возвращались пешочком. Идем, значит, себе, кругом тишина, потому как час поздний, в окошках света почти незаметно. Только фонарики светят. Вдруг возле дома Шапиро, где банк, прямо страсть жуткая – нос к носу с дяденькой столкнулись. Народу непутного нынче много развелось, особенно по ночам шастающих. Мы, поди, так и прошли бы, да дяденька этот как-то заелозил, свистать начал громко, словно музыку какую, вот так, к примеру: фьють-фьють-фьють! А сам на месте вертится, никуда не уходит, руки в карманы положил. Я на второй этаж глянула, а там окно раскрыто, а сверху веревка болтается, знать, к трубе привязали и в окно спустились, а там – Шапиров банк. Вот истинный крест, я сразу смекнула: «Не иначе как ехидство воровское удумали!»

Мы уже к бирже подошли, я Ваську толкаю, говорю в ухо: «Данилыч, по каким делам дяденька возле шапировского дома в сей поздний час обретается? Послушай, Данилыч, моего бабьего разуму: сбегай к городовому, так, мол, и так, разобрать тут следует!»

Соколов не перебивал, с интересом слушал. Сильвестр торопливо скрипел пером по бумаге, Васька сидел понурый, не подымая взора.

Бабешка перешла на заговорщицкий тон:

– А мой обалдуй отвечает: мы, дескать, в этом деле не причинны и вникать, дескать, в него не след. А то стрельнут в нас из револьвера или городовой обругает: чего, мол, бегаешь, по городу кляузы распущаешь, а? Мы калитку в воротах своим ключом отомкнули, вошли и тут притаились. До шапировского дома рукой подать…

– Саженей тридцать, – встрял в разговор Василий.

– И, говорю, фонарь там высокий – ярко светит. И все видать, как на руке. Дяденька вновь покрутил головой в разные стороны и теперь как-то по-особому присвистнул – си-си-си. Вдруг все во мне обмерло. Гляжу, глазам не верю: из окна другой мужчина показался. Уцепился за веревку и по ней враз спустился.

– А в руках у него баул, – быстро вставил Василий. – Не выпущает.

– Матушки мои! – Матрена всплеснула руками. – Поняла: это натуральный грабеж. А свет прямо в их личности светит. Мне как фото показали, я их без сомнениев признала.

Соколов перевел взгляд на стол. Там лежали фотографии Чукмандина и Хорька. Он спросил:

– И кто из этих двоих из окна вылез?

– Да вот этот, с длинным носом. – И Матрена уверенно указала на Чукмандина. – Вот с ним-то у меня история вышла.

– История? Какая же?

– Да как эти лиходеи стали уходить, я за рукав своего дуралея дергаю: мол, Вась, дунь хоть в свисток! Городовой прибежит, мы на жуликов навалимся и одолеем их. Нам деньжат в награду дадут.

– Заробел я, ваше превосходительство! Думаю: а что, коли на месте прибьют? – вздохнул Василий.

– Эх, Вась, ты у меня насчет выпить – орел, а где себя явить – полные штаны навалял. Тогда я подняла камень да вдогонку за ворьем. Настигла, ору: «Стой, насмерть зашибу!» Тот, что с баулом был, шипит, словно змей подколодный: «Чего, такая-сякая, шумишь? Пошла отседова, пока мы тебя на двоих не раскатали!» Ух, взъярилась тут я, прямо самой вспоминать жутко. Как хрястну камнем охальника. Хотела в ухо, да попала в плечо. Он вскрикнул, баул выронил и меня чем-то саданул в плечо. Крови нет, а рука как плеть повисла – левая. Синяк громадный. Показать? Только пусть эти выйдут, платье снимать придется. Да, осерчала я, руками разорвала бы его, паразита. А он на меня револьвер наставил, зубы стиснул: «Стрельну!» Пока я в себя приходила, тати ночные как припустятся – через железную дорогу. Я им вдогонку свистнула – вот так! – Матрена вставила в рот два пальца, и благопристойную тишину охранки резанул разбойничий свист. – Сбежали-таки лихоимцы! И баульчик не бросили, за собой потащили, а в нем, понимаю, деньжищи набиты.