Таинственный гость

Соколов в сопровождении Джунковского и Кошко вышел за порог. Утреннее свежее солнце, пробив густую зелень сада, золотыми пятнами разбрызгалось по земле. Обильная роса облила высокую некошеную траву.

Возле крыльца в позе терпеливого ожидания стоял невысокий мужичок с невзрачным рябоватым лицом, с белесыми бровями и в изрядно выгоревшей ситцевой в синий горошек рубахе, перевязанной кушачком. Завидя начальство, мужичок торопливо сдернул с головы холщовый картуз, поясно поклонился.

Джунковский объяснил:

– Это тот самый Еремей Прошкин, местный дворник. Доложи господину, что ты видел этой ночью?

Дворник, прищурившись, блеснул хитроватым глазом:

– Давать предисловие? Или сразу, как я убивство обнаружил?

– Говори толком, не отвлекайся!

– Стало быть, с предисловием! – Дворник задумчиво, ощутив вдруг важность собственной персоны, почмокал губами и начал рассказ тем заученным тоном, который появляется после многократных повторений: – Сижу вчера себе на посте возле ворот на лавочке. Темень уже наступила, потому как фонари зажгли. Думаю насчет самовара, потому как Лушка, Поповых горничная, давно поставила, и дымом в мою сторону пахнет. Эх, думаю, знать, пора свою душу удовольствовать, хотел было идти чаевничать с вареньем, клубничное нынешней варки, да как раз к воротам коляска, парой запряженная, подлетает.

– Номер видел? – спросил Кошко.

– А как же без номера? – возмутился дворник. – Как учили! Первей всего нумерок на задке разглядел – шесть сотен семьдесят шесть. А тут чуть не на голову господин спрыгивает. Высокий, усы вверх густо закручены, а сам в громадной бархатной шляпе с перьями. Строго так говорит, словно енерал какой: «Тута владения Поповых?» Докладаю по всей форме: «Так точно, ваше превосходительство!» Тогда господин командует: «Стало быть, здесь живет действительный тайный советник Доброво? Беги к нему, доложи: художник Левицкий желает видеть!» И кучеру приказывает: «А ты жди!» Доложил я Михаилу Сергеевичу про художника, а он весь как мелом облился – белый стал, а руки затряслись. Торопливо так отвечает: «Скажи, что меня нет! Или, лучше, что я сплю, – подумал чуток и махнул эдак ручкой: – Зови! А сам, Еремей, сиди возле ворот».

Сразу я понял: разговор секретный! Ишь, не желает, чтоб я слыхал, к воротам отсылает, будто сам не знаю, где мне по положению находиться следует.

Провел я художника к Доброво, а к воротам не вернулся. Уж очень меня любопытство одолело: чего он так перепугавшись? И так меня разобрало, что я под открытым окном присел, слушаю. Сначала они благородно так говорили, по-французски, а потом на наш язык перешли и друг другу обиды выкрикивали, особенно художник старался: «Я за Маргариту не стерплю! Презираю, лицо смажу, собственными ручками задушу!» Интересный вот такой разговор. А тут Лушка кричать меня начала: иди, мол, Еремей, чай поспевши! И искать пошла и возле под окном заметила. Я ей руками знаки подаю: иди, дескать, послухай, а она лишь глотку дерет: «Самовар, самовар!» Потому у нас обычай – поздний самовар. Так из-за Лушки я и не выяснил обстоятельств дела, пошел чаевничать.

Выпил я два стакана с сахаром и вверх донышком на блюдечко опрокинул. Вышел от Лушки – она под лестницей живет, в двухэтажном. Глянул, и на сердце облегчение – нет коляски, уехал скандалист! А у господина Доброво свет горит. Думаю: польщу их благородию, скажу «спокойной ночи» – они очень культурность всякую уважают и на водку дают. Постучал я в дверь деликатно – молчок! Сильнее – снова тишина. Я уже так долбил, что, поди, на Спасской башне слыхать было. Подергал за ручку – изнутри задвинуто. Сумнение меня разобрало. Неужто гость чего позволил? Пошел к окошку, а их превосходительство вот так – нехорошо как-то об стол облокотились. Побег к Лушке, она вникать умеет, потому как умная. Говорит: «Залезай, толкни его, может, уснувши», а сама возле окошка переминается.

Влез, в личность их глянул – а изо рта язык кровавый торчит, глаза на лоб вылезли. Заорал я, побег сообщать. Все! – Дворник Еремей утер фартуком лицо.

№ 676

– Левицкого арестовали? – спросил Соколов.

– Он сбежал из дома, – поморщился Кошко. – Сейчас у него обыск делают. Извозчика тоже ищем.

В тоне начальника сыска явно звучало раздражение: сами, мол, не дураки, кое-что умеем!

И в этот момент, словно по велению Мефистофеля, у ворот остановилась легкая коляска. На булыжную мостовую спрыгнули извозчик и двое агентов.

– А вот и человек номер шестьсот семьдесят шесть! – потер руки Джунковский. – Весьма любопытно будет тебя послушать, – обратился к извозчику. – Как зовут?

– По фамилии мы Николаевы, а кличут Коляной, – заокал парнишка лет девятнадцати, похожий чистым лицом и копной волос соломенного цвета на сказочного Ивана-царевича. – Рыбинские мы! Наше хозяйство в Сорокиной слободке, супротив как раз вокзала. А пока тута, на отхожем промысле.

Кошко твердо следовал правилу: для начала всегда полезно нагнать на допрашиваемого страху. По этой стратегической причине он изобразил самый свирепый вид и произнес:

– Говори только правду, если не хочешь в Сибирь, куда отправлю тебя вместо Сорокиной слободки. Ты вчера возил художника Левицкого?

Извозчик спокойно, не обращая внимания на зверское выражение лица начальника сыска, с легкой улыбкой не знающего за собой никакого греха человека отвечал:

– Это в шляпе, что ль? Меня он подцепил на Мясницкой, против дома генерала Черткова, прямо возле посудного магазина Кузнецова. Я так понял, художник живет там, в двухэтажном домишке. Погнал меня сюда как раз. Ехал, все ругался.

– Кого он ругал?

– Да всех: городового, меня, пролетку, которая нам преградила… Но больше всего поминал какую-то Маргариту, обзывал ее «изменницей» и грозил: сдам, дескать, ее, Маргариту, на Трубной площади в самый дешевый бордель. Но приехали сюда, я подождал художника, и он мысли переменил, потому как еще больше рассердился. Гони, говорит, на Николаевский вокзал, надо на ночной поезд успеть. Поеду к себе в Клин, имение у меня там. Буду, говорит, Маргариту собственными руками казнить. И все по спине кулаком меня шпынял. Беспокойный седок попался, но, следует правду молвить, заплатил отменно – «синенькую» дал. Такое даже от господ купцов, из ресторанов или с проситутками которые, редко бывает. Хотя на поезд он все равно опоздал. Сказал, что уедет с нумером восемь, что в шесть утра идет.

Кошко рванул из жилета цепочку часов:

– Как бы, дурак, и впрямь жену не прикончил! Ему теперь все равно. Скоро отходит восьмой поезд? Где телефонный аппарат тут? Надо дежурного предупредить, пусть Левицкого задержит.

Джунковский согласно кивнул:

– Да, протелефонировать следует! Чтобы потом по всей России и Европе его не разыскивать. Только я сам лучше поговорю – с дежурными жандармами. Вот уже и пригодились усиленные наряды, которые сами ставили. Где телефон, в доме Поповых?

Дежурный жандарм заверил губернатора:

– Вы, Владимир Федорович, не сомневайтесь! Восьмой поезд Москва-Клин отходит в шесть двадцать семь. Мы его весь перешерстим, а Левицкого вам доставим.

– Ваши агенты его узнают?

– Как не узнать, когда на газетных лотках его фотооткрытки по пятачку за штуку продаются. Сейчас заберем десяток и раздадим своим сотрудникам.

* * *

Джунковский вернулся повеселевшим. Спросил извозчика:

– Тебя арестовать для важности? Или сам приедешь в сыскное управление?

– Да уж чего вам, начальству, беспокоиться! – белозубо улыбнулся извозчик. – Под арестом русскому человеку хоть и привычно сидеть, да только кто ж за моими двумя животными присмотрит? Лошади – они, как малые дети, догляда требуют. Когда прикажете прикатить?

В разговор вмешался Кошко:

– Нынче же в пять часов пополудню быть в Гнездниковском! Иначе – Сибирь! Как пособнику…

Извозчик еще раз неуместно улыбнулся и заспешил по гравиевой дорожке к воротам: там, отмахиваясь хвостами от назойливых мух, стояли две лошади, запряженные в лакированную коляску и вожжами привязанные к каменной коновязи.

…В воротах на извозчика едва не наехала санитарная крытая повозка – для перевозки трупов. Санитары вошли в дом и через минуту-другую вышли с носилками, покрытыми простыней.

Жеребцов перекрестился:

– К Лукичу в гости поехал!

Действительно, убитого повезли в полицейский морг, что на Скобелевской площади. А смотрителем там был, как помнит читатель, пьяница Лукич.

Побежали томительные минуты. Ждали, когда с вокзала доставят преступного художника. По настоянию Кошко его решено было допросить именно здесь – «на месте злодеяния».

Отец и сын Гусаковы вот-вот должны были закончить обыск на Мясницкой, в квартире и мастерской Левицкого, но никто всерьез не рассчитывал найти там компрометирующих убийцу доказательств.