Прощальная слеза

В церкви густая толпа собравшихся ждала начала отпевания. Вдруг в светлом проеме дверей выросла невысокая фигура в истертой бурке. Это был Камиль. Он шел сквозь толпу, как нож идет сквозь масло, его горящее око было устремлено на богатый гроб, стоявший на высоком катафалке. Подойдя вплотную к покойнику, он долго-долго всматривался в застывшие в мертвенной желтизне черты лица, потом негромко сказал непонятное:

– Прощай, кунак! Я сделал тебе подарок. Теперь ты будешь с ней всегда вместе. – Из единственного глаза по смуглой щеке бежала слеза.

…Пока шла служба, Камиль застыл в немой печали, сидел на скамейке возле церковной ограды. Он дожидался похорон.

Он не ведал, что в этот момент в могиле обнаружили труп Марии. Когда узнал, было поздно. Сыщики схватили Камиля – это был приказ Кошко.

Труп Марии, прекрасной даже в смерти, положили на передвижной, на колесиках, катафалк, накинув сверху рогожу. Когда его перекладывали на телегу, чтобы везти в полицейский морг, рогожа соскользнула. Толпа любопытных увидала обнаженное тело. Под соском левой груди чернело узкое отверстие кинжального удара.

На этой же телеге уже в наручниках, в сопровождении двух полицейских сидел Камиль. Увидав труп, он взвыл:

– Ух, шайтан! Ты и тут Прокошу обманула… Ведьма!

* * *

Камиль ни в чем не запирался. Он рассказал историю своего знакомства с Прокофием, о том, как они крепко подружились. Не скрыл, что люто ненавидел Марию. Он был уверен, что она изменяет Прокофию. Камиль стал следить за девицей. Узнав, что она опять появилась в «Лоскутной», Камиль понесся к Прокофию. Убедившись в коварстве возлюбленной, тот был так потрясен, что решил свести счеты с жизнью.

Гибель друга поразила Камиля нечеловеческой болью. Страстно жестикулируя, он признался Соколову:

– И тогда я поклялся: «Перед лицом Аллаха говорю: теперь эта женщина всегда будет с тобой, мой покойный друг, мой кунак!» Я знал, где эта женщина живет. Я выследил ее и зарезал. Это было совсем недалеко от ее дома, где густые кусты бузины. Я спрятал эту женщину. Хорошо спрятал. Вчера вечером, когда кладбище было еще открыто, я пришел, увидал, что могила готова, дно застелено хвоей. Я нашел лопату, положил рядом. И вот наступила ночь. От трактира на Преображенке я угнал лошадь с телегой. В телеге было сено. Я съездил за трупом, в сено спрятал.

– А как же на кладбище… ее?

– Через забор бросил Марию, потом – сам. Я в темноте, знаешь, вижу, как барс.

– А закопал плохо! Тебе не жалко Марию?

– Жалко? – Камиль выкатил глаз. – Эта женщина… – Он сжал кулаки. – Из-за нее мой кунак погиб. Я мстил. Она была плохая женщина. Тьфу, грязь! А Прокофий был очень хороший человек. – Он замолк, потом тихо сказал: – Жаль, что мать и братьев своих не увижу.

– А зачем же ты сегодня пришел?

Камиль укоризненно покачал головой:

– Зачем так обижаешь? Как же я мог не прийти?! Хоронили моего друга. Я клялся ему в дружбе. Клялся! Понимаешь? Или совсем не понимаешь?

Соколов передразнил:

– «Нэ панимаешь»! А что теперь, дурья башка, я должен делать? Ведь и я не о двух головах. – И снова передразнил: – «Панимаешь?»

И дальше Соколов сделал такое, что мог сделать только он: подошел к массивному двустворчатому, с толстенными стеклами окну, распахнул его. Из тихого Гнездниковского переулка пахнуло свежестью. Раздавался занудный голос татарина, таскавшего на плече станок с двумя точилами:

– Ножи точу! Ножи точу!

Соколов влез в папку с вещественными доказательствами, достал оттуда фальшивый паспорт на имя Элдара Галеева, изъятый при аресте, и швырнул его на стол. Затем, немного подумав, Соколов достал бумажник и вытряс на стол почти все его содержимое. Выразительно посмотрел на чеченца, поднес к его носу кулачище величиной с хороший арбуз:

– Убирайся, паразит, в свои дикие горы! Тоже мне мститель. Коли еще попадешься – сам тебе башку откручу. Ишь, поклялся…

Камиль, не веря ушам своим, слушал этого громадного и очень красивого русского. Даже подумал: «Такой замечательный человек хорошим бы чеченцем был! Уважаемый…»

Соколов вышел из кабинета, плотно прикрыв дверь и повернув ключ.

Когда он вернулся, ни чеченца, ни паспорта не было. Зато деньги лежали на месте.

Соколов поднял глаза на икону святой Владимирской Божией Матери, висевшую в углу над его столом:

– Прости, Царица Небесная, сие мое служебное нерадение…

Эпилог

Когда Кошко узнал об очередной проделке Соколова, он захлебнулся от негодования. Размахивал руками, не находил клеймящих слов:

– Ты сознаешь, что наделал? Да такого никогда еще не было. Отпустить убийцу, беглого арестанта! Граф, тебе это игрушки? Ай-яй-яй! А я что теперь делать должен? Все, терпение мое иссякло: пишу рапорт на имя Яфимовича, изложу твои художества.

Полицмейстер Москвы генерал Яфимович отличался крутым нравом.

Впрочем, Кошко был душевным человеком. Рапорт он не написал, но, дабы проучить самоуправца, отстранил Соколова на два месяца от сыскной работы, но ящик шампанского выставил: всем сыском пили его в трактире Егорова.

Соколов, не испытав ни угрызений совести, ни особого огорчения, уехал к себе в Мытищи.

Дело об убийстве мещанки Марии Грачевой было закрыто за неотысканием преступника.

Камиля с той поры никто больше не видел, он словно сквозь землю провалился. В горы к себе небось ушел.

Гости из преисподней

Когда Соколова спрашивали: «Какое самое необычное преступление вам приходилось распутывать?» – то знаменитый сыщик отвечал: «Дело семейки Виноградовых. Кажется, это были выходцы из ада – столько в их кровожадной натуре бессердечия и истинно дьявольской изобретательности».