Ядовитые семена

По приказу принца Генриха, куда бы Соколов теперь ни последовал, ему должны были срочно доставлять русскую периодику.

Дежурный по штабу гауптман Зукель – старый одноглазый человек, с желтым, изъеденным оспой лицом – не желал себе демобилизации, поскольку его жену и дочь потопили англичане, когда те плыли к родственникам в Португалию, и теперь Зукелю было ехать не к кому. Он протянул Соколову газеты и журналы:

– Тут и немецкие, и русские! Не знаю, что пишут в России, а наши – лучше не читать, одно бахвальство… Впрочем, искренняя радость – падение русского царя и грядущий выход самого сильного врага из войны.

Пройдя к себе в комнату, расположившуюся в том же штабном доме, Соколов из пачки немецких газет выудил три экземпляра «Нивы». Один номер был старый, за 4 февраля. О надвигающейся катастрофе – отречении государя – ни слова, ни намека. Зато было множество репродукции с последней выставки передвижников, сказки Надежды Тэффи, реклама воды «Куваки из радиоактивных источников» и средства «для выведения угрей и прыщей бесследно», несколько повестей с продолжением, «новейшие моды» с картинками. И лишь, как бы неинтересное для публики приложение, на последних страницах он обнаружил «Дневник военных действий».

Особое внимание гения сыска обратили строки: «Германское и австрийское правительства ведут ничем не ограниченную тотальную подводную войну всем вражеским и нейтральным судам на море, включая суда санитарные, с мирными гражданами, с продовольственным грузом». И еще, что «германский народ поддерживает такие беспощадные действия».

Соколов подумал: «Подводная акула UN-17, которая так беспокоила государя Николая Александровича, в этот момент пускает на дно ни в чем не повинных людей, и среди них раненые и дети. Что ж! Я объявил когда-то этой UN-17 войну и постараюсь сделать все возможное, чтобы пустить эту ядовитую гадюку на дно морское!»

Испытывая тревогу, раскрыл совсем свежий, за начало марта 1917 года, экземпляр «Нивы». И опять «лучший российский журнал», как считалось в обществе, на первой полосе печатал рекламы: папирос «Сэр», «„Пат-Ниппон“ – шедевр косметики для лица», «„Спермин-Пель“ – вытяжки из семенных желез против старческой дряхлости». Затем шел рассказик никому не ведомого Волина, были напечатаны стих какого-то Головачевского, продолжение повести генерала Петра Краснова, картинки с 36-й выставки «Общества русских акварелистов», искусствоведческие заметки, стихотворение молодого Есенина «Лисица». И только потом, как бы второстепенные, вполне скучные, на малой журнальной площади были напечатаны материалы, которым было суждено на столетие вперед определить лицо великой империи.

(Замечу, о большевистском перевороте 25 октября 1917 года «лучший журнал» напечатал лишь крошечную заметку, как о событии второстепенном, малозначительном.)

Предательство

Итак, под заголовком «Великая хартия свободы» были опубликованы «Акт об отречении императора Николая II» и «Акт об отказе великого князя Михаила Александровича от восприятия верховной власти». С брезгливым любопытством Соколов рассматривал портреты министров «Первого общественного кабинета» – все старые знакомые. И еще групповой портрет Временного правительства – от Родзянко до Керенского: все сытые, хорошо одетые, очень самодовольные, полагающие, что править громадной и непредсказуемой Россией все равно что пульку раскинуть.

Соколов не удержал восклицания:

– А это что такое? «Декларация Союза русских писателей»… Ну только этих не хватало, все сделали, чтобы народ развратить!

Стал читать, и от гнева заиграли желваки на скулах: «Революционная Россия осуществила на деле то, что проповедуется русскою литературою уже более ста лет… И могут ли в эти великие дни не быть переполнены радостью безмерной и энтузиазмом безграничным сердца писателей русских при виде величайшего торжества свободы, при созерцании чудеснейшего из всех известных всемирной истории переворотов?.. С чувством сладостнейшего душевного удовлетворения взирает русское литературное сознание на происходящее, и радостно ему видеть, что пышно взошли теперь семена, впервые брошенные именно русскою литературною мыслию…»

– Тьфу, какая мерзость! – воскликнул Соколов. – Но не все ведь изменили государю, наверняка есть много преданных ему людей, тех, на ком держалась и процветала монархическая Россия?

И сколько ни листал газеты и журналы, гений сыска не нашел ни единого голоса в защиту государя, по своей воле оставившего трон. Зато в той же «Ниве» прочитал нечто постыдное:

«Временное правительство на своем заседании № 10 заслушало вопрос о лишении свободы отрекшегося императора Николая II и его супруги. Постановили: признать Николая II и его супругу лишенными свободы… Поручить генералу Алексееву предоставить для охраны царя наряд». И далее: «Главнокомандующий генерал Лавр Корнилов взял на себя обязанность сообщить о решении Временного правительства об аресте императора и его жены».

Соколов отшвырнул от себя глупую писанину, застонал:

– Разрушители великой России! Где ваш стыд, где совесть? Жизнь коротка, зачем пятнать ее позором? Ведь вас проклянут потомки. Не ведаете, что творите… Со слезами на глазах будете вспоминать о счастливой жизни, против которой бунтовали, да поздно станет. Господи, да что ж это за страна, где сытые мятутся, голодные не хотят работать, генералы забывают о присяге и все довольны собой, но недовольны властью? Нет, невозможно понять движения русской души…

Прошелся по комнате, устланной толстым ковром, с усмешкой подумал: «А разве меня, природного русского, поймет кто-нибудь? Ведь могу спокойно жить в Померании, со временем забрать к себе семью и отца. Ан нет, иду сознательно на смертельный риск – пытаюсь уничтожить подводную лодку. И все это лишь потому, что дал слово офицера государю. Все отреклись от него. Кстати, и это сделано по-русски, без уважения к царской персоне. Ведь самодержец сам лишил себя трона, а империю – монархии! Ум нормального человека всего этого не вместит. Россия!..»

Соколов выключил электрическую лампу, открыл настежь окно, улегся на узкую кровать. На память пришли строки Беранже о «революционной свободе», которые тот написал, сидя в тюрьме Святой Пелагии в Париже: «Ее дары едва ли нам пользу принесли, мы скипетр потеряли и палку обрели».

Спустя несколько мгновений он уже спал. Последней мыслью было: «Завтра перейду к решительным действиям. Господи, не оставь меня…»