Смерть Циммерману!

Соколов заглянул в глазки нескольких камер, для вида приказал открыть две-три двери, задал вопросы их несчастным обитателям, потом спросил:

– А кто сидит у нас на четвертом этаже?

– Там содержатся приговоренные к высшей мере наказания, они дожидаются исполнения приговора. Сейчас в камере номер четыреста один лишь германский летчик.

– Кто он?

– Господин прокурор, – Пенчик перешел на доверительный тон, – следователь мой приятель, мы соседи. Он мне кое-что поведал по секрету об этом типе. При летчике найдены документы на имя авиатора Отто Циммермана. Под этим именем он у нас и числится. Аппарат «фоккер», который пилотировал Циммерман, получил пробоины в крыльях и в баке с горючим. Случилось это в десяти километрах на юго-запад от Реймса. Циммерман совершил вынужденную посадку. Поблизости оказались наши саперы. Они хотели захватить «фоккер», он изготовлен в Дессау, прекрасная добыча! Но Циммерман успел облить кабину бензином, поджег, и «фоккер» взлетел на воздух. Впрочем, об этом и в газетах писали. Вы, господин прокурор, читали?

– Нет, я только недавно с передовой.

– Аэроплан был наверняка снабжен бомбами. Он рванул так, что земля закачалась. Сам авиатор чудом спасся, зато пять наших славных саперов погибли на месте. Вот какой негодяй этот бош!

– И что, суд над преступником уже был?

– Никак нет, господин прокурор! Ему без суда санкционировали смертную казнь. Как вам известно, с вражескими летчиками никаких церемоний!

– И правильно! Смерть Циммерману!

– Тем более что Циммерман не желает давать показаний.

– Пленника известили о предстоящем расстреле?

– Так точно, господин прокурор, известили. Циммерман очень спокойно выслушал приговор и сказал на хорошем французском языке: «Благодарю вас, господа!» – Дежурный Пенчик понизил голос, доверительно добавил: – Этот враг Франции вызывает у начальника и надзирателей преступную симпатию. Так, майор Лорен приказал отыскать в библиотеке Библию на немецком языке и лично передал ее приговоренному.

– Безобразие!

– Так точно-с, господин прокурор, форменное безобразие!

– Бежать этот авиатор не сможет? Охрана надежная?

– Не убежит! Он находится в «крысятнике», то есть в корпусе специального режима. Ни один надзиратель туда попасть не может, только в сопровождении начальника тюрьмы Лорена или меня. Даже пищу в корпус смертников подают в нашем присутствии.

– Вы говорите по-немецки?

– Никак нет, господин прокурор! Я закончил офицерскую школу в Льеже, там больше уделяли внимание физической и строевой подготовке.

– Это правильно. А то много умников развелось, а служить в армии некому. Проводите меня к этому летчику, я обязан проверить режим его содержания.

Дежурный Пенчик заколебался. Ему вдруг пришла в голову простая мысль: он первый раз в жизни видит этого прокурора и даже не спросил у него письменное разрешение на посещение тюрьмы. Вдруг раздался строгий голос:

– Вас, месье, что-то смущает? В камере смертника находится кто-то из посторонних?

Дежурный Пенчик заторопился:

– Ну что вы, господин прокурор! Как можно? Режим у Циммермана, согласно инструкции, самый суровый. Извольте подняться по этой лесенке. Осторожно, господин прокурор, голову не стукните.

Металлические ступени гулко отозвались под могучим телом Соколова.

Царственный узник

Они вошли в слабо освещенный верхний ярус. Дежурный офицер остановился перед заградительной решеткой, погремел ключами. Сначала он открыл тяжеленный висячий замок, затем внутренний. Шепнул:

– Отсюда, господин прокурор, клоп не проскользнет, не то что осужденный…

Кругом – ни души. Тишина поразительная. Воздух сырой, напоенный безысходным горем. Соколов подумал: «Словно царство мертвых. Впрочем, так оно и есть».

Дежурный офицер Пенчик остановился перед дверями, на которых по трафарету коричневой краской было написано «№ 401». Он отодвинул тяжелую щеколду, предварительно сняв с нее замок. С наигранной шутливостью шепотом произнес:

– Вот и наш субчик!

Соколов сказал:

– Господин исполняющий обязанности начальника тюрьмы! Я желаю с глазу на глаз поговорить с этим преступником. Теперь, перед лицом смерти, он, возможно, расскажет мне больше, чем следователю.

Дежурный заколебался. Он наизусть знал инструкцию, по которой никого не разрешалось оставлять наедине с приговоренным к смерти. Робея, пролепетал:

– Простите, господин прокурор! Мы руководствуемся инструкцией… Входить к приговоренному позволяется лишь священнику, да и то лишь для последней исповеди…

Соколов раздул ноздри:

– Молчать! Ты с кем, сукин сын, смеешь так разговаривать? – и добавил чуть мягче: – Считай, что я священник.

Гений сыска шагнул в узкую камеру и прикрыл за собой тяжеленную дверь.

* * *

Генрих, наследный принц династии Гогенцоллернов, сын Вильгельма, с самых ранних лет воспитывался в строгих, почти казарменных условиях. Он спал на жесткой постели и круглый год при открытых окнах, вставал по сигналу ровно в шесть утра. Молитва, гимнастика, холодный душ, простой завтрак – никаких излишеств. Весь день был заполнен занятиями, в том числе физическими. Ровно в десять вечера – молитва и отход ко сну.

Генрих полагал, что каждый мужчина обязан подчиняться железной дисциплине, много работать на пользу Германии и вести абсолютно здоровый образ жизни. Сам он никогда не курил, не пил, не прелюбодействовал, то есть был вполне нормальным человеком. (Ненормальные те, кто угнетает природу человеческую гнусными пороками.)

Он знал, что окружающие люди считают его необыкновенно мужественным. И хотя Генрих, как все люди, порой испытывал и страх, и неуверенность в своих силах, он никогда не показывал эти слабости. И, постепенно войдя в роль бесстрашного героя, он из нее уже никогда не выходил.

И вот теперь, ожидая своего последнего часа, он нисколько не раскисал, а, напротив, держал себя необыкновенно спокойно и мужественно и даже шутил с начальником тюрьмы, когда тот заходил к нему в камеру. Надзиратели, будучи наслышаны о замечательном заключенном, невольно испытывали к нему и любопытство, и симпатию.

Сохранять бодрость духа помогала вера в свою счастливую звезду. Принц даже не допускал мысли, что его жизнь может оборваться на тридцать первом году, ибо он еще ничего не успел сделать для осуществления главной цели, для которой, по его глубокому убеждению, он был рожден, – служения на благо великой Германии.

В тот памятный вечер он услыхал в коридоре, на металлическом переходе, гулкие звуки шагов. Сердце забилось чаще: «Неужели за мной? Все, конец? Господи, не оставь меня, всели в меня мужество и прими с миром душу мою».

В камере, загородив дверной проем широченной спиной, появился какой-то необыкновенный здоровяк с очень красивым мужественным лицом. Длинные баки почти сливались с чуть загнутыми вверх пышными усами, синие глаза смотрели весело и дерзко. Облик атлета словно говорил: «Весь этот мир принадлежит мне! Я – большой и сильный, а вы – мелкие букашки, ползающие у меня под ногами».

Принцу этот человек показался знакомым. Он напрягал память и не мог вспомнить обстоятельства, где с ним встречался. Но он вдруг твердо почувствовал: «Вот тот, кто пришел избавить меня от смерти!»

Соколов с интересом разглядывал царственного узника.