Ужин по-русски

Спустя часа полтора Соколов нажал звонок. Тут же вбежал коридорный, шустрый мужичок из ярославских:

– Чего прикажете, ваше превосходительство?

– Пришли ресторанного лакея, хочу ужин в номер.

Пузом вперед в люкс вкатился метрдотель. За ним длинноногий официант держал на пальцах поднос. Метрдотель пророкотал:

– Ваше превосходительство! Позвольте нашему хозяину выразить вам полное почтение и сердечное разгонное подношение – графин смирновской перцовочки под черную икорку с горячим калачиком-с! А что касательно стола, ваше превосходительство, чем изволите себя побаловать-с? Ежели иметь в виду мою компетенцию, то настоятельно рекомендую-с грибки соленые разнообразные – вещь исключительная под водочку! С ними осмелюсь сравнить только угорь копченый, на куски разделанный. Наисвежайший, подлец, и жирный, как теща губернатора! Из самого необходимого рекомендую: сельдь залом – извольте знать, толщиной с человеческую ногу в нешироком месте, редьку кружками поструганную, семгу малосольную, дичь с овощами под соусом, язык говяжий заливной…

– Неси, любезный, все, что назвал. Да, из горячих закусок не забудь крабы в раковом соусе на сливках!

– Непременно, ваше сиятельство! Доставим-с осетрину по-царски в винном соусе под семужной икрой-с, фондю из куриных потрошков, спаржу и прочее. А какое ваше расположение насчет супа черепахового?

– Не надо. Желаем солянку рыбную, по-суворовски…

– То бишь классическую? Будет-с, собственной персоной в лучшем виде-с… На горячее второе удовлетворение вам составит севрюга запеченная?

– Пусть! Только присовокупи деваляй из дичи под белым соусом, финляндскую форель натурель, полдюжины маленьких цыплят, артишоки в горшочке…

Перечень блюд был обширным. Желаю и моим читателям так иногда гулять-с.

* * *

Не прошло и получаса, как большой стол в гостиной был заставлен бутылками, тарелками, серебряными приборами. Ароматно пахло осетриной и раками. Выпили по первой – за государя-батюшку. Вторую – за Русь великую и победу над супостатами.

Соколов сказал лакеям, статуями стоявшим вдоль стен:

– Оставьте нас и без вызова не входите!

Знаменитый гость

Едва остались вдвоем, как вдруг в дверь громко постучали. Вера Аркадьевна вся сжалась:

– Уже за мной? Арестовывать?

На пороге показался высокого роста, несколько сутулый, рыжеватый господин лет пятидесяти. На господине был дорогой костюм, и он внимательно рассматривал уклончивыми зелеными глазами обильную трапезу.

Соколов широко улыбнулся, пошел навстречу:

– Какой приятный сюрприз! Сам «властитель дум» Алексей Максимович…

Глухо откашлявшись, Горький проокал:

– Понимаете, под вашими дверями ресторанные официанты дежурят. От них узнаю: ожидают распоряжений графа Соколова. А я остановился в соседнем номере. Соображаю: надо посетить старого знакомца. Ну, граф, здравствуйте! – И он большими, мягкими руками долго жал кисть Соколова. – Позвольте вас облобызать. Ведь вы, граф, чудное явление русской жизни, полная противоположность ее сытой глупости. А с вами, граф, поди, уже с год не виделись?

– Почти два.

Горький покачал головой.

– Вот оно, время стремительное, словно песок золотой промеж пальцев утекающий! – Вздохнул. – Однако это не время, это сама жизнь бежит – на следующий год мне уже пятьдесят, подумать страшно. Да, припоминаю: во время последней встречи мы стали свидетелями безобразий Григория Распутина. – Горький уставился на Веру Аркадьевну. – Понимаете, он в московском «Яре» устроил похороны русалки: голую девушку в гроб положил и шампанским поливал. Это придумать надо! Очень весело гулял старец, конец свой предчувствовал. Простите, сударыня, мои фривольные воспоминания. Позвольте, сударыня, поцеловать вашу руку. Доложу вам, у графа очень хороший вкус… Он хоть и сыщик, но в женской красоте толк понимает! Впрочем, припоминаю, мы уже встречались, ваше красивое лицо мне знакомо.

Вера Аркадьевна, нисколько не тушуясь двусмысленностью положения, просто сказала:

– Я с вами, Алексей Максимович, встречалась в начале июля четырнадцатого года в Царском Селе. Тогда был большой прием французского президента Пуанкаре…

Горький, как крыльями, взмахнул руками:

– Конечно, конечно! Это когда пришвартовалась французская эскадра, отлично помню.

– Вы в тот день долго беседовали с моим мужем фон Лауницем…

Соколов деликатно прервал воспоминания:

– Алексей Максимович, сделайте одолжение, поужинайте с нами!

Горький втянул воздух большими ноздрями утиного носа, поплевал на пальцы, погладил рыжие усы.

– Согласен, если, конечно, не помешаю. – Тряхнул волосами, прядями упавшими на лицо. – Понимаете, стол ваш – творение рук талантливых, очень заманчив, как, скажем, красота женская. – Огляделся. – И в номере очень уютно, вполне по-домашнему. Но, право, я вам не помешал? Спасибо, спасибо… А в ресторанный зал мне лучше не выходить: бросают есть и зенки уставляют на меня, будто я чудище озорно и стозевно. Противно, право, от ненужного и праздного внимания к моей персоне.

Меткий стрелок

Горький, верный привычке, пил дорогие красные вина из Франции, угощал Веру Аркадьевну, поднимал бокал.

– Природа столь хитро создала женщин, что нет возможности не попасть в их плен – сладкий, дурманящий. Но и любят они бешено, самозабвенно, до исступления. – Прикрыл веки. – Боже, что за существа удивительные… Много несуразного и глупого делаем ради женщин. Вера, позвольте поднять бокал за вас – прекрасную представительницу лучшей половины рода человеческого.

Выпили.

Горький продолжал:

– Впрочем, люди вообще существа несуразные. Вчера поздним вечером вернулся в «Асторию». Пустынно, постояльцы, стало быть, спят. Поднялся я на второй этаж, гляжу: известный ученый, преподаватель Московского университета, меня не замечая, идет по коридору, пританцовывая, ногами кренделя выделывает. Или вот гостил когда-то у Чехова в Ялте. Утро раннее, все еще в подушки сопят, а я вышел на крыльцо. Смотрю, что такое? Антон Павлович ловит шляпой солнечного зайчика. Поймав, пытается оного вместе со шляпой на голову надеть. И очень сердился, что не получается. Умора!

– Это к чему разговор клоните? – спросил Соколов.

– А к тому, что люди – с большими отклонениями в мозгах. Вот, к примеру, кому нужна нынешняя война? Кому принесет пользу? Да никому! Понимаете, оторвали молодых хороших мужиков от дома, от жен, посадили в окопы, научили убивать. Ожесточатся они, больными душой вернутся в семьи. И не работники, и не отцы будут – хлам человеческий, да и только. Доложу вам, голубчики, – в бездну глубокую катимся.

Вера Аркадьевна усмехнулась:

– Что-то мрачно смотрите на мир, Алексей Максимович!

Горький решительно отозвался:

– Мрачно? Конечно! А как по-другому? Чувствую тревогу и мучительный стыд за Русь, за русского головотяпа, который в трудный день жизни непременно ищет врага своего где-то вне себя, а искать его надо в бездне собственной глупости. У русского вообще все виноваты, особенно евреи. – Горький откашлялся и с вдохновением продолжал: – Я убежден, я знаю, что в массе своей евреи – к изумлению моему – обнаруживают любви к России больше, чем многие русские. Да-с! Слишком много на Руси несуразных людей, а война их число увеличит. Еду в поезде, на станции Волхов влез в вагон солдат. На груди – Георгий. У нас в купе уже сидело шесть человек. Он внимательно осмотрел нас, сосчитал: «Шестеро, правильно! Однако герою место следует предоставить!» – и растолкал коленом пассажиров, втиснулся на скамейку. Разговор возник. Солдат всячески войну расхваливает: от нее, дескать, оживление жизни и во все стороны свободный ход. Про себя солдат говорит: «Очень удивляюсь подвигу моему. Мне от Бога утешение – меткий глаз и верная рука. Сижу в окопчике и в перископ за немцами наблюдаю. Зрю – вражеская фигура, прицеливаюсь из винтовки, щелк – готов еще один. Прямо сознаюсь: я немцев столько укокошил, сколько иной охотник за всю жизнь зайцев не настрелял. Один раз в день я восемь штук уложил. Так-то! Война – это очень полезно!» Герой с чувством собственного достоинства сплюнул на пол, глаза у него глядели спокойно и уверенно.

Вера Аркадьевна вздохнула:

– Кончится война, этот стрелок что будет делать?

– Землю не станет пахать! – замахал руками Горький. – При таком своеобразном таланте путь один – снова идти и убивать. Войны тем плохи, что людей портят. – Горький назидательно поднял палец. – Вот убивает этот стрелок ради русского царя, народа своего не знающего, и ради жирного попа, волос прямым пробором расчесывающего. А стоят ли царь и поп того, чтобы ради них убивали? – Помолчал, опустил кулак на стол. – Не стоят они того!

Соколов резко возразил:

– Понятия такие есть: народ, нация, государство! А государь и православная церковь – стержень, на котором все держится. Сломайте стержень – все прахом пойдет, все рассыплется.

Горький взмахнул рукой, уронил на пол нож, зеленоватые глаза яростно заблестели. Он пробасил:

– Ан нет! Почему народ должен рассыпаться? Не понимаю! Останется русский человек, новые формы отношений создаст, новую мораль – без поклонения монарху, без церковного дурмана, – поднял вверх палец, – без эксплуатации. Разбудит народ свою энергию скрытую, освободится от мещанской сытости и векового благодушия…

– И создаст новую религию и новых богов, – иронически усмехнулся Соколов. – Как говорят в Москве: тот же вид, но только сбоку.

Вера Аркадьевна весело рассмеялась, а Горький вдруг улыбнулся:

– Народ наш, во всяком случае, как пил водку, так и будет пить. Не остановится! Давайте и мы выпьем вина.

Выпили.