Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Соколов ступил в верхнюю часть склепа – часовенку. Под стылым сводом гулко отозвались шаги.
Павловский зажег от огарка смотрителя свечу, дал фитилю разгореться, поднял на уровень плеча.
В неярком свете Соколов увидал на стене иконостас с темными, неразличимыми ликами.
Тут же была прислонена громадная каменная плита, какие кладут в склепах поверх саркофагов. Возле плиты сыщик разглядел массивный металлический люк с кольцом. Он потянул за кольцо, напрягся, и крышка, издав ржавый скрип, тяжело разверзлась. Обнажилась черная дыра усыпальницы.
Вниз вели крутые ступени. Пахло сыростью и тленом.
Сыщик втянул в себя воздух и с удивлением оглянулся на Павловского:
– Ты чувствуешь запах табака? Словно тут только что курили. Довольно странно!
Павловский подергал носом, согласно кивнул:
– Верно, малость попахивает.
Смотритель решительно запротестовал:
– Это поди накурено было прежде, когда мои землекопы гроб в усыпальницу спускали, – прошло всего ничего. Вот как раз окурок валяется. Ну, ироды толсторожие. В усыпальном вместилище мусорят. А воздуся здесь не колышутся, вот и стоит запашок. Вы уж, господа начальники, простите меня милосердно. Утром вскочу пораньше, все приберу и дорожку расчищу.
Сыщик, осторожно нащупывая металлические ступени, начал опускаться в непроглядную темь нижней части склепа – к гробам. Прикрикнул на спутников:
– Сюда светите!
Смотритель угодливо протянул свечу к люку, неровным, колеблющимся огоньком озарив лишь скудное пространство. Соколов принял свечу. Он насчитал тринадцать крутых ступеней. Наконец нога коснулась пола. Откуда-то сверху неслось простуженное, с присвистом дыхание смотрителя и робкое покашливание Павловского, спускавшихся вниз.
Перед сыщиком мрачно лежали громадные мраморные гробы, от которых веяло холодом преисподней. На дальней стене под потолком угадывались иконы.
Соколов, кажется, забыл, зачем он забрался в эту кромешную темноту, в этот загробный ужас. Он смотрел на мраморные саркофаги, задавая себе пугающий вопрос: «Господи, неужели это все, что осталось от полных здоровья и жизни людей, стяжавших капиталы, любивших, страдавших, стоявших под венцом, растивших детей, строивших долгие планы на будущее? Неужели здесь под моими ногами истлевшие тела тех красавиц с лазоревыми очами, которые некогда возбуждали к себе жгучий интерес, заставляли стреляться на дуэлях? Все, Господи, кротко, без ропота приемлю, но это умом постичь не умею. Впрочем, да будет воля Твоя, а не моя!» Он осенил себя крестным знамением.
За спиной раздалось сопение, прервавшее печальные размышления графа.
Павловский, словно угадав мысли сыщика, сдавленным голосом произнес:
– Боже, неужто и мы скоро ляжем под такие плиты? Невозможно верить…
Сыщик грустно усмехнулся:
– Не сомневайся, эскулап, придет день – сойдем под гробовую сень. Все сойдут, даже те, кто еще родиться не успел. Кто знает, может, даже я сойду. Впрочем, Григорий Михайлович, ты ляжешь под такие плиты только в одном случае: если у тебя есть родовой склеп…
Вдруг царство мертвых разрезал жуткий крик. Соколов оглянулся на доктора.
Тот широко разевал перекривившийся на сторону рот и показывал рукой в угол:
– Труп, труп!
В дальнем углу на крышке саркофага лежала раздетая догола девица. Ее ноги были несколько согнуты в коленях и раздвинуты, а лицо повернуто вверх. Однако вся поза была спокойной, словно юная красавица спустилась в это подземное царство теней с единственной целью: хорошо выспаться вдали от шумного мира. Из-под ее спины выглядывала одежда и меховая пола шубки.
Соколов подошел ближе.
Он укрепил свечу в бронзовом светильнике, висевшем на стене прямо над девицей и рядом с иконостасом. Темнота несколько рассеялась.
На плите надгробия стояла недопитая бутылка водки, остатки какой-то нехитрой закуски, а на полу валялись окурки.
Сыщик склонился над девицей. Он коснулся тела ладонью и вздрогнул: под рукой он ощутил тепло. Тогда Соколов положил руку на сонную артерию.
– Жива! – улыбнулся сыщик. Он принял обычный невозмутимый вид и с потрясающим хладнокровием произнес: – Григорий Михайлович, эта юная красота еще будет дарить радость своим поклонникам.
Павловский с мистическим ужасом глядел на девицу. Он опустился на колени, коснулся ее руки, сдавленным голосом проговорил:
– Я потрясен!
– Лай ей понюхать нашатырного спирта, виски протри.
…Надлежащие меры были приняты. Павловский достал шприц, сделал укол:
– Четыре кубика камфорного спирта в плечо – милое дело!
Соколов улыбнулся:
– Зашевелилась, родимая! А то совсем помирать собралась.
Через несколько минут девица сидела на мраморной гробовой плите и дико таращила глаза на сыщиков:
– Где я? Какой ужас – гробы! Кто вы?
– Мы – ангелы-хранители, – сказал Соколов, искренне радуясь невероятно счастливому стечению обстоятельств, позволившему вытащить девицу с того света. – Теперь, красавица, не сочтешься с нами до конца своих дней. Григорий Михайлович, разотри тело очаровательной пациентки спиртом, чтобы не простудилась.
Доктор заботливо плеснул несколько граммов спирта в мензурку, поднес ко рту девушки:
– Для начала выпейте, быстрей согреетесь!
Девица махом проглотила спирт. Отчаянно закашлялась, замахала руками. Заплетающимся языком произнесла:
– Мне холодно!
Павловский стал усердно растирать девицу – спину, грудь, ноги. Она не противилась, была словно в прострации. Наконец едва слышным голосом молвила:
– Где моя одежда?
– Вот, под вами, одевайтесь…
Павловский помог девице. Она села на край гробницы, отыскала на полу кружевные батистовые панталоны и не очень ловко, словно делала это впервые, натянула их на себя, затем стала надевать на свои стройные ноги шелковые, модного фисташкового цвета чулки. Павловский пытался и тут помочь, но девица теперь застенчиво отстранила его руку:
– Отвернитесь, пожалуйста!
Наконец она была одета и даже набросила на плечи шубу.
Соколов хранил молчание.
Девушка вопросительно посмотрела на него:
– Где мы? Что случилось?
Соколов добродушно улыбнулся:
– Это только вы знаете, что случилось.
Девушка пожаловалась:
– У меня все болит, голову повернуть не могу, словно тут, – она ткнула пальчиком на гортань, – что-то сломано.
Соколов сказал:
– Поднимите голову, так, сюда… Ясно, ваш дружок Калугин душил вас, сударыня! Вон с боков характерные полулунные ссадины и царапины. Кто вас сюда привел?
Девица замерла и вдруг огласила склеп леденящим душу криком:
– Он душил, душил меня! Подлец! Он задавил свою любовницу Трещалину, убил моего отца, заставил меня застраховаться на пятьдесят тысяч и написать на него завещание… – Слезы катились по ее лицу, девица зашлась в рыданиях.
Павловский задумчиво покачал головой:
– Ведь приди сюда получасом раньше, мы застукали бы этого проходимца на месте преступления!
– Или он поймал бы нас в этом склепе! – ответил Соколов.
Не зря о гении сыска говорили, что он обладает невероятной интуицией. Через мгновение эта слава подтвердилась.
Наверху, над головой, вдруг послышалось сопение, в люке мелькнуло какое-то жуткое лицо с вытаращенными глазами. И тут же со страшным грохотом повалилась металлическая крышка, закрывавшая нижнюю часть склепа.
Все на мгновение застыли.
Лишь девица зашлась в страшном крике:
– Это он, Калугин! Убийца, что сделал ты? По-моги-те!
Соколов моментально понял всю опасность положения. Он оттолкнул стоявшего на пути Павловского, опрокинул на пол попавшего под ноги смотрителя. Сыщик метнулся вверх по лестнице, надеясь еще успеть поднять крышку.
Увы, он опоздал: сверху по металлу со страшной силой что-то тяжело громыхнуло, с потолка полетела пыль.
Павловский, который за эту ночь, казалось, почти спятил, равнодушным тоном проговорил:
– Убийца нас плитой надгробной привалил. Все, это конец! Нам отсюда никогда не выбраться. – И он начал, словно безумный, хохотать: – Ха-ха-ха!
И в это же время Соколов услыхал всхлипывания. Опустившись на саркофаг рядом с девицей, истерично рыдал смотритель.
Сыщик встряхнул его за ворот:
– Цыц, прекрати! У тебя в хибаре кто остался?
– Со-ба-ка-а… – сквозь слезы проговорил смотритель.
– А из людей, жена или родственники?
– Ни-ко-го-о, один живу… Нас никто не хватится… Сюда люди не ходя-ат.
Павловский перестал хохотать и тоном приговоренного к смертной казни произнес:
– Пропал я! Умрем голодной смертью.
Соколов хмыкнул:
– Пожалуй, для начала тебя, Павловский, съедим. Недели две выдержим, потому как ты, эскулап, весьма толстый. Правильно, соплеменники?
– Ну и шуточки у вас! – обиделся Павловский. – Впрочем, пища нам не потребуется. Мы скоро все задохнемся. Воздух уже совсем спертый.
Вдруг девица поднялась, подошла к Соколову, положила руку ему на плечо.
– Вы такой громадный и сильный, вы сумеете открыть крышку. – Снизу вверх посмотрела ему в глаза. – Правда?
Соколов обхватил девицу под мышками, легко приподнял от пола и, глядя в ее хорошенькое личико, сказал:
– Я попробую это сделать! Но пусть злодей думает, что нас погубил. Так легче будет с ним расправиться. – Говоря это, Соколов вовсе не был уверен, что удастся выбраться из этого могильного плена. – Как, красавица Аглая Фонарева, ты сюда попала?
Ласково и доверчиво глядя в лицо сыщика, Аглая сказала:
– Калугин меня сюда коварством завлек.
– Неужто не страшно было в склеп спускаться?
– Как не страшно? Трясло как осинку, но он так требовал, просил, угрожал…
В этот момент смотритель вновь начал испускать стоны:
– Совсем задыхаюсь, воздух уже смрадный!
Соколов ласково потрепал Аглаю за щеку:
– Ты мне потом расскажешь.
– Все-все!
Соколов присел на край гробницы возле доверчиво прижавшейся к нему Аглаи. В висках тяжело стучало, к голове приливала кровь, дыхание делалось все более отрывистым и частым. Он подумал: «Еще ни разу в такой опасности не оказывался. До утра никто не доживет, все задохнемся. Страшная смерть, мучительная. Жаль товарищей по несчастью. Что должен я предпринять? Какой выход? Люк слишком тяжел, чтобы поднять его».
Гений сыска лег на спину, расслабил мышцы, закрыл глаза. Наступило краткое облегчение. Он услыхал торопливый, страстный шепот: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй мя!»
Соколов приподнял голову. На коленях, воздев руки, возле икон в самой несчастной позе стоял смотритель.
Сыщик вновь закрыл глаза. Вдруг что-то нежное коснулось его щеки. Это была Аглая. Она приблизила свои уста к его губам, просительно прошептала:
– Помогите, вы такой большой, сильный!
Соколов погладил ее по голове, с неожиданной нежностью произнес:
– Я могу однажды умереть, но я не имею права сдаваться! А ты, Аглая, молодец, ведешь себя достойно. Только в трудную минуту человек виден до конца.
Соколов встал на ноги, поднялся по лестнице, уперся руками в люк.
– Ну а теперь попробую растворить темницу! Если сейчас не удастся, то не удастся никогда.
Сыщик обеими руками попытался приподнять крышку, но она нисколько не поддалась. Сильнее, еще сильнее – крышка, придавленная многопудовой плитой, сидела прочно.
Остальная троица, задрав головы, с мольбой глядела на гения сыска.
Павловский пробормотал:
– Натужьтесь, Аполлинарий Николаевич, что стоит вам, умоляю, ну же, ну…
– Залезай вместо меня, любезный эскулап, и натужься! – предложил гений сыска.
Павловский махнул огорченно рукой:
– Куда мне! А вдвоем на лестнице не устоять – узенькая она.
Соколов спрыгнул на пол, задумчиво прошелся, разминая руки.
Три пары глаз с молчаливой мольбой следили за ним. Уже никто ничего не просил. Все лишь надеялись на чудо, явленное в лице этого великана.
Воздух и впрямь сделался кислым, тяжелым.
Соколов вновь поднялся на лестницу, вновь уперся обеими руками, напрягся. Казалось, под таким напором не крышка – подымется все перекрытие. И впрямь, крышка чуть дрогнула, хоть на крошечное пространство – муха не пролетит, – но приподнялась. Сыщик сошел вниз, присев на край саркофага, на котором было выбито: «Порфирий Евлампиевич Фонарев, купец 1-й гильдии. Родился в 1767 – преставился в Бозе в 1871».
Соколов повернул голову к Аглае:
– Предок твой сто четыре года прожил!
Аглая показала на плиту под иконостасом:
– А тут лежит прабабушка моя Наталья Васильевна, так она сто пятнадцать годков прожила. В газетах о ней писали. И еще жила бы, да скончалась насильственной смертью.
Даже смотритель перестал всхлипывать, прислушался.
Соколов удивился:
– Неужто насильственной?
Аглая, часто дыша, слабым голосом стала рассказывать:
– Бабушка Наталья в старости стала вдруг рыбной ловлей увлекаться. Хорошо у нее получалось. В 1881 году жила она в городе Серпухове, на Оку ходила рыбу удить. Вот отсюда и пришла беда. Закинула бабушка Наталья удочку, а леска толстая была. И супруг ее рядом стоял, на его глазах все случилось. Бабушка на поплавок глядит, тот враз ушел глубоко под воду – клюнуло да так сильно-сильно потащило. Бабушка от неожиданности удилище выронила, оно на воду у берега легло. Спрыгнула бабушка в воду. Намертво уцепилась за удилище. А рыба тянет, удилище из рук рвет, да бабушка не отпускает, на руку леску намотала – так под воду и скрылась, не отступила. Дед пока разобрался, что к чему, в воду сиганул, а бабушки уже нет. Ее выловили только через два дня: спустилась по течению на версту, вся леской была опутана. И ее убийца тут же на крючке ходит – шестипудовый сом.
Смотритель жалобно посмотрел на Соколова:
– Совсем уже дыхать нечем, хоть чего в щелочку вставить – для притока аэра.
– Если только твой нос!
На шутку уже никто не отозвался. Лишь Аглая чуть улыбнулась.
Силы убывали вместе с воздухом в склепе.
Соколов подумал: «Если сейчас из плена не вырваться, то это станет концом. И мальчишку не увижу, которого Мари родит. Отца моя смерть убьет. А сколько радости будет всем этим Ульяновым-Лениным, Апфельбаумам-Зиновьевым, Брешко-Брешковским и прочим Троцким! Но нет, господа шакалы, вашей гнусной своре ни великой России, ни графа Соколова не одолеть!»
Он перекрестился:
– Помоги, Мать Царица Небесная! – и решительно полез по лесенке. В груди вдруг проснулась уверенность: он всех вызволит из могильного плена!
Товарищи по беде неотрывно следили за Соколовым, застыли, даже дышать перестали.
Тот поднялся как можно выше, уперся в люк затылком, плечами, руками. Испытывая прилив небывалой, нечеловеческой мощи, присел и нажал на люк.
Металлическая лестница опасно заскрипела, прогнулась под его ногами.
Павловский истошно крикнул:
– Костыли из стены лезут! Лестница падает!
Смотритель завыл, повалился на пол.
Аглая, забыв про страх, бросилась к лестнице, словно пытаясь хрупкими руками удержать ее.
И вдруг крышка пошла вверх, отвалив гробовой камень. Мгновение – и Соколов, возвысившись над люком, полной грудью втянул свежий морозный воздух.
Второй вылезла Аглая, затем смотритель.
Когда подымался грузный Павловский, лестница с жутким грохотом обрушилась на вековые камни. Снизу послышался сдавленный стон:
– Ой, ногу придавил!
Соколов все же вытянул за руки медика, поставил на ноги: он был вполне невредим и мог самостоятельно передвигаться.
Сыщик произнес:
– Со вторым рождением! Постарайтесь грешить меньше, добра делать больше. – Обратился к смотрителю: – Раб Божий, проводи нас с этой девицей в свою каморку, согрей чаю. Примешь рюмку-другую для храбрости и с доктором Павловским опять спустишься в склеп и поможешь сделать то дело, ради которого мы явились к тебе.
– А как же мы спустимся? Лесенка того…
– Учить надо? Стремянку притащишь. А то и так спущу – за уши, как зайца.
У гения сыска настроение было самым прекрасным. Только очень хотелось есть.
Соколов выскочил наружу. Кругом царила божественная лунная ночь и кладбищенская тишина.
В эти первые мгновения свободы необыкновенно радостно было созерцать над головой мелкие хрусталинки звезд в бездонном стывшем небе, силуэты каменных надгробий и крестов, снежно-сахарные сугробы, мохнатые сосны, чернеющие на белом фоне, – весь этот изумительный, созданный Божественным Промыслом мир.
Соколов прошелся по тропинке вперед – до самой ограды, вернулся обратно – след злодея простыл.
Вся компания направилась к домику смотрителя.
Чай был приготовлен, а Павловский и смотритель – этот после некоторых уговоров и подношения на поправление организма – «зелененькой» – пошли брать внутренности умершего купца Фонарева для лабораторного исследования. Не забыли прихватить лом: «Чтобы сдвинуть крышку с саркофага и… на всякий случай».
Аглая с наслаждением пила крепкий чай с конфетами и с нескрываемой нежностью глядела на красавца атлета.
Соколов взял девицу за щеки, поднял ее лицо и медленно произнес:
– Ты хочешь, чтобы Калугин тебя прикончил?
Девица отчаянно замотала головой:
– Спаси господи!
– Тогда должна про него все честно рассказать мне.
– Да, да, я вам обещала… Он меня хотел убить, а вы спасли, – как не рассказать!
– Всей своей жизнью я вам обязана, – повторила Аглая. Она ласково глядела на сыщика. – С чего все началось? Перед Пасхой я зашла в магазин белья Кандыриных, что в Верхних торговых рядах. Выбираю себе сорочку денную мадеполамовую за два с полтиной, а тут ко мне привязался какой-то щеголь с усиками.
Это был Калугин. Наговорил льстивых слов и назначил свидание. Тайком от отца побежала к нему. Ничего похожего в моей жизни не было, а девичье сердечко глупое, доверчивое, все к любви тянется.
Правду сказать, Калугин галантным был. Он носил мне конфеты шоколадные в коробках, водил в кино и в цирк на Цветном бульваре.
Я влюбилась и продолжала от отца на свидания тайком бегать. – Вздохнула. – Вот Господь, видать, и наказал мой тяжкий грех… А Калугин все про меня расспрашивал.
Я, глупышка, по простоте все ему рассказала – и про то, что без мамочки любимой расту, что нет у меня сестренок и братишек, и про отцовское завещание – одна у него наследница.
Калугин мне откровенно заявляет: моя, мол, невеста Трещалина – голь перекатная, и я о ней так думаю, что по своей бедности она мне вовсе не пара. Вот вы, Аглая, и собой пригожи, и наследница.
Пригласил Калугин меня на качели в Александров сад, а на прогулке опять пытать начал: как, мол, папаша мой, точно ли мне все отписал по завещанию, не обманет ли, не передумает в чужую пользу? Я в ответ: к чему об этом мыслить? Пусть батюшка до ста годов живет, а я смерти ему никак не желаю.
Калугин вновь стал возле меня виться, водить на карусели да по магазинам, пудру и помаду дарил. Я интересуюсь: «А как же невеста обрученная? Не сердится, что вы ее покинули?» Он отвечает: «Бегает за мной, ровно собачка, обещала глаза мне кислотой выжечь, да только я вперед ей предел поставлю!»
Я как услыхала, мне аж страшно сделалось, и об том мы больше не толковали.
Аглая надолго замолчала, опустив голову. Плечи ее вдруг затряслись, девица начала всхлипывать.
Соколов налил ей ликерную рюмочку наливки, она выпила, успокоилась.
Сыщик ласково погладил девицу по спине и спросил:
– Вот ты говоришь, что он Трещалину убил. А почему у тебя такая уверенность?
– Дело ясное, как божий день. Калугин, словно жених нареченный, стал ко мне домой запросто ходить, шоколад приносил, с покойным батюшкой я его познакомила, и он за наш стол садился. Очень Калугин к батюшке подольщался, слова облыжные, сладкие говорил, в карты нарочно проигрывал. Батюшка меня любил, жалел, говорит: «Коли люб он тебе, пусть сватов засылает, противиться не стану!»
Только, Аполлинарий Николаевич, признаюсь: что-то словно душе говорило, что он человек с изъяном. И вот однажды приметила я, что Калугин пришел какой-то балухманный, не в своей тарелке, отвечает невпопад и все спрашивает: «Обед нынче будет? А Павел Иванович за стол сядет?» Сели втроем за стол, отобедали, наливки домашней выпили. Когда дело до чая дошло, то Калугин с места вскочил, говорит: «Человек я из ресторана и чай завариваю замечательно. Так что нынче я за вами поухаживаю, пусть Аглаюшка покоем насладится!»
А он уже как свой в доме человек, знал, где посуда стоит, и вообще что к чему. Вынул стаканы граненые с подстаканниками из шкафа и на кухню побежал, из самовара разливать.
– А что, самовар вы не на стол обеденный ставите? – спросил Соколов.
– Чтобы не два самовара сразу ставить, завели мы большой, ведерный. Из лавки батюшкиной, что у нас на первом этаже, приказчики присылают за чаем мальчика, который на побегушках. Мальчик наливает в стаканы и вниз носит. Так этот самовар мы для удобства на кухне у себя держим, а как вскипит, так в пол палкой стучим: готов, мол. Знак такой у нас.
– И что Калугин?
– Принес три стакана, первому батюшке поставил: «Согрейте организм, Павел Иванович!» А батюшка пьет и говорит: «Что-то нынче вода железом отдает?» А Калугин ему в ответ: «Это, говорит, Павел Иванович, у вас вроде как во рту. А что касательно железа, то доктора говорят, что для человеческого организма очень оно полезно, крепче от него делается». Чай выпили, да вскоре у батюшки страшная рвота началась, понос открылся. Калугин говорит: «Побегу за доктором, у меня есть самый хороший по желудку, пусть клистир поставит!» Я ему рубль на извозчика срочности ради дала и пятерку для доктора. А Калугин, проходимец, исчез на два часа. Батюшке все хуже и хуже. Наконец, ухажер мой треклятый привез нетрезвого забулдыгу – пахло от него за версту и на ногах он непрочно шатался, а батюшка к тому времени совсем ослабел. Забулдыга давал какие-то капли, промывания не делал, а к полночи батюшка Павел Иванович в страшных судорогах дух испустил.
– И почему ты, Аглая, решила, что это Калугин отравил твоего отца?
– Сразу, конечно, я не догадалась и в толк не взяла. А потом как в голову ударило: «Насыпал, паразит, чего!» Первое подозрение случилось, когда батюшка отравленный метался и дух испускал, и меня словно жаром обдало: этот хлыщ прямо радости на морде своей скрыть не умел. А про свою бывшую невесту, когда выпивши был, сказал: «Она меня страмить в ресторан бегала и угрожает, так я с ней вперед рассчитаюсь!» Правда, мне сначала не верилось, а теперь на своей шее убедилась. А едва батюшку в склеп опустили, как на другой день Калугин привязался ко мне: дескать, поскольку мы скоро будем мужем и женой и уже билеты на приглашение печатают, давай друг на друга напишем завещания. Я сначала наотрез отказалась, да он, подлец, подольстился, уговорил.
– А как ты в склеп попала?
– Очень просто! Я уже спать застлала, а Калугин ко мне ввалился, на нем лица нет. Говорит: «У меня беда, за мной гонятся. Скоро к тебе прибегут, как я твой жених законный, и все ценное отберут. Давай в склепе спрячем, там никто не найдет! Ключ возьми от склепного замка». Я ему: «Поезжай сам, я боюсь ночью на кладбище!» А он мне: «Нет, обязательно вместе! Да ты со мной не бойся…» А сам такой горячий, решительный. Ну, я послушала. Собрала из батюшкиной шкатулки ценные бумаги, хоть в законное наследство не вступила, – всего на десять или больше тысяч. Кроме того, отдала Калугину свои ожерелья и кольца – это мне еще матушка подарила. Вышли на улицу – сани там дожидаются. Сели, ну и приехали к кладбищу, только не с главной стороны, там сторож, а со стороны парка. Калугин уже все откуда-то знал, пролезли в лаз, потом в склеп спустились. Там крышка-люк была почему-то не закрыта, так после похорон Калугин распорядился – все, подлец, наперед рассчитал, потому как в одиночку ее не поднять, тяжелая. Ой, в горле першит, чаю налейте!
Попив, Аглая закончила свою печальную повесть:
– Спустились вниз, меня страх колотит: в ночи да в склепе сидеть! А он ничего не боится. Вынул из кармана бутылку. Давай, говорит, выпей для храбрости, да для продолжения рода на гробах предков сейчас ребенка зачнем. Я вся аж перепугалась. Говорю: «Грех какой – на гробах!» Да разве я с ним совладаю? Разодрал на мне одежду, прямо на крышке гроба свое дело сделал, да так грубо все, а потом за шею уцепился, душить стал. Тут я сознание потеряла, очнулась – вы рядом. Все ценное с собой утащил, а про меня решил, что я тут помру. – Аглая развела руками, сделала удивленное лицо. – Ни с того ни с сего! Я и понять такой перемены в характере не умею, словно нечистый в него вселился.
– Давно вселился! – подтвердил Соколов. – Куда он мог бежать?
Аглая помолчала, подумала, задумчиво ответила:
– Право, не знаю.
– Хорошо, я найду злодея! – успокоил Соколов девицу. – А теперь я отвезу тебя на Мясницкую в больницу к доктору Австрейху. Ты отлежишься у него, придешь в себя. И там тебя, Аглая, Калугин не найдет.
…Через полчаса Соколов доставил Аглаю Фонареву в приемный покой больницы.
На другое утро Соколов делал обычную гимнастику: посадив на плечи горничную Анюту, приседал. Зазвонил телефон.
Соколов услыхал голос доктора Павловского:
– В организме покойного обнаружена смертельная лоза мышьяка.
Едва повесил трубку, как позвонил Кошко:
– Павловский рассказал мне эту жуткую историю. За всю мою богатую практику подобных происшествий не случалось.
– Жаль, что тебя, Аркадий Францевич, с нами не было – обогатился бы свежими впечатлениями.
– За помощь в расследовании прими мою благодарность. Увы, Калугина пока не поймали.
– Обыск дал что-нибудь?
– Помощники мои тщательно осмотрели комнату на Пятницкой, где последнее время жил убийца. Ничего интересного! Когда он сумел улизнуть от нас из «Волги», то, как показали тамошний дворник и соседи, он на несколько минут заскочил к себе домой. Облив керосином, сжег в печке какие-то бумаги. Мы нашли лишь пепел. Забрал, видимо, деньги, ценности и скрылся.
Соколов с иронией сказал:
– Не столько скрылся, сколько побежал к Аглае, чтобы завлечь ее в склеп.
– Задним умом все крепки!
– Допросили сослуживцев Калугина?
– Да, все дружно утверждают: Калугин был скрытный, молчаливый человек. Читал приключения Ната Пинкертона, но помнил наизусть Надсона, Волошина и других поэтов. Порой у него водились большие деньги, происхождение которых никто объяснить не может. Тогда он любил устраивать загул, на который приглашал сослуживцев и проституток. Над проститутками любил издеваться, почти всегда избивал их, но каждый раз откупался от скандала деньгами. Как официант был крайне вежлив с посетителями, особенно угодлив с офицерами, предупреждал их любые желания. – Перешел на укоризненный тон. – Мог бы полезное поведать лакей Красноглазое, которого ты в пол головой воткнул, да он пока в лечебнице Эрлангера, в сознание пришел, но совсем слаб, языком едва шевелит – сильное сотрясение мозга. Но сослуживцы показывают, что особой дружбы между ним и Калугиным не было. Сообщил ему о приходе полиции так, по товариществу.
– Поделом ему досталось! Если бы этот Красноглазов не предупредил Калугина, то преступник был бы уже у нас в руках.
– Согласен! Но есть еще и закон Российской империи, запрещающий без необходимости применять к гражданам насилие.
Соколов спорить не стал, лишь вздохнул и спросил:
– Служебный шкаф Калугина, в который он вещи складывал, проверили?
– В шкафчике, что в ресторации, тоже пшик. Правда, в сменных брюках лежала бумажка с какой-то абракадаброй. Да только она делу не поможет. Бессмысленный набор букв.
Соколов сразу встрепенулся:
– Бессмысленный? Уверен?
Кошко рассмеялся:
– В военную разведку, что ль, отдавать? Не шпион же этот лакей?
– Шпионами лакеи бывают часто. Не реже, чем продажные женщины. Вспомни, сколько у тебя полезных осведомителей среди этой братии? То-то! А «Волга» для шпионов место заманчивое. Сюда постоянно военные офицеры заходят, частые гости – служащие губернского правления, казенной и судебной палат, окружного суда.
– Но не подозревать же Калугина в сборе шпионских сведений в пользу иностранного государства?
– А почему нет? Я вообще во всей империи только о двоих могу сказать с твердой уверенностью: они не шпионы!
Кошко иронично усмехнулся:
– Интересно, кто счастливцы? Ты и я?
– Нет, государь и я.
– Приезжай, Аполлинарий Николаевич, в сыск.
– Хорошо, теперь и поскачу, посмотрю бессмысленную бумажку. И мы подумаем, что делать дальше.
…Соколов легко, молодыми шагами сбежал по лестнице.
Когда проезжал мимо букинистической лавки на Моховой, страсть к книжным редкостям взяла свое. Сыщик решил на мгновение заглянуть в это царство древних раритетов.
Антикварий Фадеев был счастлив:
– Любимому покупателю – нижайшее почтение! Вот редкость – «Избавление из темницы»…
Войти с помощью соц. сетей: