Счастливый Афонька

В этот момент появился экс-революционер Панкратов – громадный, заметно сутулый бородатый мужик в высоких меховых сапогах, когда-то сидевший в шлиссельбургской камере по соседству с легендарной и сумасшедшей Верой Фигнер.

Он прочитал записку и повел Соколова в небольшой соседний домик. Их встретила светловолосая девица лет двадцати с толстенной пшеничной косой, с озорными зелеными глазами. Панкратов, сильно упирая на «о», произнес:

– Маша, вот к тебе постоялец на две недели. Корми, пои его, все включу в счет бывшего царя.

Соколов возразил:

– Я сам за себя заплачу.

Панкратов обрадовался:

– Вот и хорошо, это справедливо! – и добавил: – Вас небось интересует распорядок дня? А то вернетесь в Петроград, доложите, что держим бывшего царя в сырой темнице, а на самом деле Николай Александрович ведет правильный и здоровый образ жизни. В девять утра бывший царь пьет чай, потом читает и пишет в свой дневник. С одиннадцати до часу пополудни колет или пилит дрова на улице. Сегодня обрадовался снегу, как ребенок: кидал снежки, потом чистил двор от снега. В час дня – завтрак. Затем со всей семьей (кроме Алексея, которому ваш коллега доктор Боткин запретил лишние нагрузки) прогулка во дворе, а забор поставили высокий, чтобы обыватели, революционно настроенные, не учинили насилия над пленниками. В пять вечера – чай, затем бывший царь читает в своем кабинете. Обед – в восемь вечера. До самого вечернего чая в одиннадцать – игры, развлечения, домино, шахматы, карты. Режим нормальный!

– И как Николай Александрович переносит нынешнее положение?

– Я вижу – страдает. Но я решительным образом пресекаю всякие попытки со стороны аборигенов и конвойных солдат нанести обиды или грубости бывшему царю, царице и малолетнему Алексею.

Соколов неприятно был поражен:

– Что, даже Алексея обижают?

– Конечно! Дошло до того, что бывшую царицу при сыне Алексее обзывают «немецкой шлюхой». Семья ходит молиться в Благовещенскую церковь через городской сад и еще пересекает улицу, всего-то с полверсты. Так вот, обыватели каждый раз стоят, ждут этого прохода, порой под дождем или в холод. И наконец дождавшись, грозят кулаками, плюют в их сторону, выкрикивают грязные оскорбления и угрозы. Если бы не конвойные с ружьями, давно бы всю семью в клочки разорвали. Прямо озверение какое-то! А уж по домам расходятся счастливые и смеются, пересказывают друг другу, кто как оскорблял… Тут у нас один полоумный живет – Афонька Калугин, так тот бывшей царице и дочкам свой бурак показал и уже неделю ходит гоголем, счастлив, будто дело хорошее сделал.

Соколов кратко ответил:

– Рожденный скотом человеком быть не может.

– Вы, гражданин доктор, когда желаете приступить к делу?

– Как можно скорее, меня дела в Петрограде ждут.

– Тогда завтра, ровно в десять… Вам удобно?

– Что я? Было бы удобно государю…

Панкратов, до того остававшийся деликатным, резко прервал:

– В новой революционной России нет никакого государя, есть только бывший царь.

– У меня привычки живучи, Василий Семенович.

– Отвыкайте! А удобно Романову или неудобно, пусть вас сие не волнует. Я четырнадцать лет на нарах в одиночной камере провалялся, и ко мне входили, моего разрешения не спрашивая. И это было, как вы выражаетесь, при «государе». Утром зайду за вами, и мы пойдем в губернаторский дом, вы мимо шли, это напротив, через дорогу. Тогда же выпишу вам пропуск на эти две недели, чтобы могли посещать своих пациентов в любое время. А свиту тоже будете лечить?

– Как велика свита?

– Разве вам Александр Федорович Керенский не сказал?

– Я не интересовался.

– Сорок с лишним человек. – Панкратов уже направился к выходу, но остановился, задумчиво пошевелил губами и, явно стесняясь, попросил: – Господин доктор, вас не очень затруднит полечить мои зубы? Сколько надо, я заплачу. Посмотрите, почему у меня от горячего и холодного вот тут ноет? – И ткнул пальцем себе в рот.

Соколов с дальней дистанции заглянул в красную пасть волосатому сторожу государя, суровым тоном ответил:

– На той неделе сделаю вам, Василий Семенович, экстракцию – удалю три коренных зуба, не подлежащие лечению. Деньги, разумеется, не возьму.

– Спасибо, придется принять петровский наркоз.

– Что такое?

– Два стакана водки!

– Это называется «наркоз по-русски».

* * *

Соколов с нетерпением ждал встречи с государем. Он долго гулял вдоль губернаторского двухэтажного дома, надеясь в окно или на балконе увидать кого-либо из августейшей семьи. Порой в окне мелькал чей-то силуэт, однажды Соколов даже разглядел лицо государя, остановившегося перед окном, и сердце сразу часто забилось.

…Ночью Соколов несколько раз просыпался. Ему снилось, что он летает над домом, где живет государь, протягивает к государю руки, хочет передать ларец с сокровищами, но никак не может опуститься на землю, в последний момент его словно потоком воздуха вздымает вверх, и он летит, летит так высоко, что земля делается не видной.

Соколов проснулся, полный тревожного ожидания. Он помолился и подумал: «Господи, какое счастье! Неужто сегодня избавлюсь от этого осточертевшего ларца!»

Государево желание

Ровно в десять утра за Соколовым зашел Панкратов. Он был одет в какой-то немыслимый меховой балахон до колен, через воротник переброшен громадный рукодельный шарф. Голову Панкратова украшал затасканный треух, а от самого бывшего революционера на версту разило дешевым одеколоном. Панкратов глухим и доброжелательным голосом проокал:

– Ну, готовы? Пошли, да инструмент не забудьте. Может, и мне заодно помощь окажете, а то уже половина зубов сгнила.

Соколов перекрестился и направился за Панкратовым.

На дворе за ночь еще больше навалило снега. День был воскресным. Из труб вверх подымался дым. Пахло упревшей кашей и пирогами.

Крестьяне пересели с телег на сани, и на дороге было довольно оживленно: скрипели возы, тащились ручные коляски с каким-то крестьянским товаром, празднично одетые граждане, держа детишек за руки, возвращались из церквей.

Перед глухой деревянной оградой стояло человек пять в шинелях и с винтовками. Панкратов кивнул им в знак приветствия и показал на Соколова:

– Это доктор из Петрограда. Все документы в порядке, сегодня выпишу временный пропуск.

Солдаты кивнули:

– Проходь!

На просторном дворе было некоторое движение. Под ручку прогуливались в высоких ботиках две дамы, в которых Соколов узнал фрейлин Гендрикову и Буксгевден. Им что-то оживленно рассказывал лейб-медик Боткин.

Солдаты тащили к козлам большое бревно. Мужичок в коротком полушубке запрягал в сани лошадку. Около козел с пилой в руках стоял стройный человек, одетый легко, лишь в гимнастерку, галифе были тщательно заправлены в хромовые сапоги. Сердце бешено заколотилось: это был государь.

И государь повернул голову в сторону Соколова, явно с любопытством глядя на новую фигуру. Панкратов движением руки остановил Соколова:

– Сначала я вас представлю и спрошу: он сейчас пойдет на осмотр или после пилки дров? – и подошел к государю, что-то сказал ему.

Государь согласно закивал головой, положил на козлы рукавицы, отряхнул прилипшие к одежде стружки и после этого направился к Соколову. Панкратов с любопытством следил за этой сценкой.

Соколов, с мешком под мышкой, двинулся навстречу. Государь близоруко прищурился, вдруг словно оступился, поскользнулся, но выправился. Он как на что-то невозможное, небывалое взирал на гения сыска, протянул руку:

– Здравствуйте, доктор!

– Здравия желаю, ваше императорское величество! – с восторгом и громко, так что, кажется, было слышно всей улице, произнес Соколов.

Солдаты положили на козлы бревно. Панкратов недовольно поморщился и пошел прочь. Дамы и Боткин остановились, рассматривая прибывшего.

Соколов просто, как о чем-то обыденном, сказал:

– Государь, я сделал все, как вы приказывали, – и выразительно поднял мешок.

Государь вдруг разволновался, заторопился, скороговоркой пробормотал:

– Пойдемте в дом… И бога ради, не шумите.

Они вошли через черный ход, которым, видимо, постоянно пользовались, ибо парадный – со стороны улицы – был забит досками. Тот черный ход, которым прежде пользовались кухарки, дворники, полотеры.

Не встретив ни души, поднялись по крутой деревянной лестнице на второй этаж. Государь открыл дверь в большой кабинет и посторонился:

– Проходите!

– Нет, ваше величество…

Государь первым прошел в кабинет, сказал:

– Снимайте шинель! Здесь топят хорошо.

Соколов закрыл за собой на ключ дверь, спросил:

– На стол позволите поставить?

Государь сухо сглотнул, молча кивнул. Соколов разорвал мешковину, и сургуч от печатей – германских и российских – полетел на пол. Перед государем предстал изящной работы массивный серебряный ларец. Соколов отбросил крючки, поднял крышку, и гора бриллиантов, изумрудов, яхонтов своим сказочным многоцветьем заставила государя остолбенеть.

Он долго молча рассматривал сокровища, потом взял в руки большие часы, нажал кнопку – открылась крышка и – о, чудо! – полилась музыка. Полюбовался массивным золотым кубком. Положил на ладонь аграф-застежку, следил за игрой камней. Взволнованно произнес:

– Спасибо вам, Аполлинарий Николаевич! Вы вернули мне веру в человека. – На глазах государя заблестели слезы.

Соколов страстно заговорил:

– Эти сокровища помогут мне подкупить кого угодно, устроить ваш побег…

Государь протестующе поднял руку:

– Нет и нет! Я не желаю никуда бежать. И вообще – повторяю это ежедневно – я не хочу покидать Россию. Да, я вижу, что ошибся, отрекаясь от власти, кругом все рушится, кругом беда. Но дело сделано. Теперь я полагаюсь лишь на волю Божью. А вам, Аполлинарий Николаевич, я очень признателен. Пусть хранит вас Бог! Я ничем бо́льшим отблагодарить вас не могу, только добрым словом. Хотя понимаю, какие вы преодолели нечеловеческие трудности, добывая сокровища царского дома Романовых.

– Государь, я всего лишь выполнил свой долг. Признаюсь, мне очень тяжело здесь оставаться, наблюдать ваше нынешнее положение… Если можно, позвольте, ваше императорское величество, мне стать частным человеком и вести простую жизнь, жить так, как живут обыватели: любить женщину, выпивать перед обедом рюмку водки, читать, гулять на просторе…

Государь порывисто обнял Соколова, сказал:

– Вы давно имеете право поступать так, как сами пожелаете, своей волей. Но… У меня, граф, последняя просьба… – Долго-долго смотрел в лицо собеседника. – Обещайте, что эту последнюю просьбу вы исполните?

Соколов весь подобрался, свел каблуки:

– Так точно, ваше императорское величество, я выполню любую вашу просьбу, даже если вы мне прикажете в одиночку пойти в бой с местным гарнизоном!

Государь помолчал, опустил глаза, тихо сказал:

– Обстоятельства изменились. Эти сокровища, которым нет цены, для меня бесполезны. Их здесь найдут солдаты, ради этих бриллиантов они перебьют всю семью. Заберите ларец себе и поступите с ним так, как найдете нужным: можете пожертвовать на приюты, на богадельни, на строительство храмов, оставить себе. Верной службой трону вы заслужили это право – распорядиться царскими сокровищами по своей охоте.

Соколов ответил:

– Государь! Я обещал выполнить ваше любое желание. И я выполню его. – Он стал вновь засовывать в мешок этот проклятый ларец, от которого давно болели руки, а теперь ныла и душа. – Позволите идти?

Государь сделал движение рукой:

– Подождите, граф! – После долгой паузы такими глазами взглянул на Соколова, что у того защемило на душе. – Скажите, граф, скажите мне честно: почему меня так ненавидит народ? Я делал все, чтобы мои подданные стали свободными и счастливыми…

Соколов возразил:

– Простите, государь, для народов понятия свободы и счастья – несовместимы. Свобода требует от человека напряжения, она обязывает принимать решения и отвечать за них. Среднему человеку ближе сознание толпы. Народу нужно равенство. Толпа ненавидит умных, здоровых, богатых. Максим Горький верно говорит: «Сильного не любят на Руси, и отчасти поэтому сильный человек не живуч у нас». Толпа своими считает серых и обычных, не выделяющихся по окраске, мышлению, повадкам.

Государь вздохнул, не возражал. Он хотел высказать мысли, которые мучили его.

– Наверное, я правил не так, как надо, но я никогда не желал зла ни одному из моих подданных. Я и от трона отрекся только потому, что хотел добра России, людям. Бог видит, что я говорю чистую правду. А народ меня третирует…

Соколов возразил:

– Государь, вы за народ принимаете случайное сборище грубых людишек. Толпа – это особого рода организм, агрессивно-подлый, ничего общего не имеющий даже с теми индивидуумами, которые его составили. Агрессивная толпа, сбивающаяся в единое стадо, – это грязь, это наказание Божье, которое надо выжигать каленым железом. Рвань во все времена вопила: «Распни Его!» Толпа и народ – понятия совершенно разные. Народ – это миллионы крестьян, которые работают от зари до зари, кормят себя и нас. Народ – это рабочие с умелыми и добрыми руками. Народ – это Иоанн Кронштадтский, Серафим Саровский, Лев Толстой, Александр Пушкин, Александр Невский и Суворов, Екатерина Великая и Государь Освободитель. Это та беспрерывная цепь чистых и сильных духом людей, беззаветно служивших трону, Отечеству и Богу. Я все сказал, государь!

Государь, опустив взор, долго молчал. Потом посмотрел в глаза Соколова и с твердой убежденностью произнес:

– Русский народ велик, а толпа – безумна и страшна.

Соколов вдруг вспомнил: почти эти же слова сказал и Максим Горький при их последней встрече. Удивительно!

Они расстались – навсегда.