Мрачное великолепие замка Локет

Дорогой читатель! Я должен сделать маленькое отступление.

Готовясь писать эту книгу, я посетил места, о которых здесь идет речь. И нисколько об этом не жалею. Чешский Карлсбад, который теперь называется Карловы Вары и который в свое время очаровал многих замечательных людей, включая нашего героя – Аполлинария Соколова, околдовал и меня. Поднимался узкой крутой тропинкой к Смотровой площадке Карла IV, откуда любовался потрясающим видом на город и убегающую в безбрежную даль сказочно прекрасную природу. Склонил голову над тем скорбным местом, где некогда была захоронена несчастная жертва чужой алчности – Хелен. И конечно, посетил великолепный в своей потрясающей мрачности замок Локет, царящий над удивительно красивой местностью. Глядя из бойницы замка, появляется ощущение полета, единения с воздушным океаном. Великий Гете не случайно писал о Локете: «Прекрасное расположение его неописуемо, восхищаться им можно как живописному произведению Создателя».

* * *

Соколов на прелести замка, в отличие от автора этой книги, почти не обратил внимания. Дело в том, что сейчас его мысли были заняты куда более важным делом: речь шла о несметных царских сокровищах, ради которых было потрачено столько усилий, преодолено столько опасностей и препятствий!

И теперь успех великого дела зависел от нескольких слов избитого и переломанного соотечественника: захочет ли и может ли назвать место, куда спрятал серебряный ларец?

Соколов не знал, что перед самым его приходом несчастного русского перенесли в знаменитую камеру под номером 50. В стене имелось отверстие в соседнее помещение, и это отверстие со стороны камеры было завешено листом бумаги, на котором почему-то готическим шрифтом по-немецки были напечатаны правила поведения заключенного. Такие прослушки в старое время, до изобретения «жучков», были во всех тюрьмах.

Соколов шагнул в камеру. Надзиратель щелкнул за ним задвижку – закрыл дверь. Хромой лежал на перине, положенной на деревянную кровать и застеленной чистым бельем. Еще нынешней ночью на этой перине дрыхли начальник тюрьмы Сметана и его супруга. Рядом на тумбочке красовалась открытая бутылка красного вина и рядом – градусник и кружка.

Сверху, из небольшого зарешеченного окна, солнце лило золотой сноп света. Оно освещало бескровное заострившееся, словно перед гробовым исходом, лицо Хромого, и страшной дырой глядела на вошедшего правая пустая глазница.

Соколов бросил взгляд на прослушку и усмехнулся: «Ну, сейчас я вгоню Бифштекса в дрожь!»

Гений сыска, направляя звуки на отверстие, закричал на немецком языке:

– Мой славный коллега! Что с тобой сделали эти изверги? Я о твоей судьбе через верного человека обязательно извещу Берлин, виновные будут расстреляны. Сам император Вильгельм заинтересован в твоей миссии и перед моим отбытием сюда просил передать тебе свой монарший привет.

Хромой хотел что-то ответить, но в горле у него заклокотало, как у подстреленной птицы, изо рта вышел кровавый пузырь, и звуки получились неразборчивые.

Соколов заботливо сказал:

– Майор Мюллер, выпейте красного вина. Это поднимет ваши силы, они еще нужны кайзеру.

Соколов налил полстакана и, поддерживая больного за голову, стал поить его. Тот с трудом, но сделал несколько глотков. Соколов одобрительно улыбнулся:

– Молодец, майор Мюллер, мы с вами еще отпразднуем нашу победу. Особенно если вы подскажете мне, где найти картотеку? – Гений сыска склонился к уху Хромого, прошептал: – Я от Васильчиковой.

Хромой отрицательно покачал головой, показывая, что он не верит и никакую Васильчикову не знает.

Тогда Соколов еще плотнее прильнул к уху, страстно зашептал:

– Я граф Аполлинарий Соколов, как и ты, друг Васильчиковой. У нее правее лобка темное пятнышко. Правильно?

На лице у Хромого появилось подобие улыбки. Он чуть слышно по-русски выдавил:

– Так…

Соколов перешел к заключительной фазе общения:

– Я прибыл тебе в помощь. Куда спрятал ларец? Скажи, где ларец, и я тебя спасу.

Хромой, закрыв единственный глаз, долго молчал, потом его сухие губы зашевелились, и Соколов приник к ним. Хромой явственно прошептал:

– Под плитой канализации… у ограды…

И, оправдывая мысль, что человек умирает не от болезни или от старости, а оттого, что выполнил на земле свой долг, он страшно и громко захрипел, затем в смертной истоме потянулся, грудь его высоко поднялась и на полувздохе замерла – навсегда.

Так испустил дух хороший русский человек из Черниговской губернии Иван Гаврилович Кашин, волею судьбы перемолотый европейской историей и роковой случайностью.

Соколов в знак печали наклонил голову. Потом подумал: «Хорошо бы взять стоящий на полу горшок, оторвать „Правила поведения заключенных“ и швырнуть в открывшееся отверстие нечистоты – прямо в морды подслушивающих». Вместо этого он на немецком языке громко возгласил:

– Майор Мюллер, майор Мюллер! Вам плохо? – Толкнул дверь камеры, крикнул: – Врача сюда! Да где вы, в конце концов?

Прибежали Бифштекс и местный врач – облезлый человечек мелкого роста с розовыми оттопыренными ушами, размером похожими на капустные листья.

Соколов отдал приказ:

– Майор Эльберт, примите меры, чтобы настоящий патриот был похоронен на местном кладбище со всеми военными почестями, под звуки оркестра.

Бифштекс трясся от страха – он боялся ответственности за эту смерть. Полный тоски, он рассуждал: «Даже высокопоставленный папаша моей слабой на передок Евгении помочь мне будет не в состоянии!» На слова Соколова отвечал:

– Да, конечно! И церковное отпевание – как положено. Венков положим столько, что в магазинах Праги не останется ни одного цветочка. Усопший – католик?

Соколов мудро отвечал:

– Теперь это не имеет значения – католик, лютеранин или иудей, – Бог примет его душу… – Потянул Бифштекса за пуговицу. – Он ничего не сказал, только что-то хрипел, но что – я не понял. Теперь остается единственный шанс – надо поработать с Топальцевой, может, она чего знает?

Бифштекс отвечал:

– Я ее два раза расспрашивал, она действительно ничего не знает. Но, господин оберст, попытайтесь вы. Это, как понимаю, последний шанс.

– Это верно – последний шанс. – Доверительным тоном: – Надо внедриться к ней в дом под любым предлогом. Если хочешь сделать женщину рабой, завоюй ее сердце.

Бифштекс последнюю фразу понял по-своему. Он с испугом затараторил:

– Я бы, господин оберст, с удовольствием! Что говорить, Топальцева – женщина аппетитная. Но мне неудобно делаться ее кавалером: меня все знают, да и моя жена – дама высокой нравственности, не одобрит такое служебное рвение. Может, арестовать Топальцеву, посадить в Локет и допрашивать с пристрастием?

Соколов отрицательно покачал головой:

– Такие меры излишни! – Притворно вздохнул. – Что ж! Придется мне прийти вам на помощь. Я сегодня же побеседую с этой Топальцевой. И коли требует оперативная обстановка, останусь у нее ночевать.

Бифштекс схватил руку Соколова и стал трясти ее:

– Большое спасибо, господин оберст!

Вдруг его как током обожгло. Он подумал: «Ведь оберст от Топальцевой узнает, что я у нее отобрал аграф бриллиантовый! Что тогда со мной будет! Оберст – зверюга, он меня на месте застрелит! Может, срочно переписать протокол обыска, куда внести эти бриллианты? Нет, есть еще лучшая идея – связать оберста взяткой!»

Бифштекс ласково заглянул в глаза гения сыска:

– Сделайте милость, постарайтесь замять это дело. А я в долгу не останусь.

– Вы о чем, майор?! – поморщился Соколов. – О каком долге вы говорите? У нас есть только один долг – перед родиной.

Бифштекс заюлил:

– Это я так, фигурально выразился. Давайте вместе пообедаем! На террасе трактира «Божий дар», в условиях самых живописных.