Шестеркой цугом

На другой день сыщики гуляли на втором этаже трактира Егорова.

Выезд был назначен из охранки. Вдруг Соколов строго посмотрел на Мартынова:

– Любезный Александр Павлович! Ты помнишь уговор?

Тот удивленно посмотрел на гения сыска:

– Вы о чем, Аполлинарий Николаевич?

– По благополучном завершении дела ты обязался везти меня к Егорову шестеркой цугом. Вспомнил?

– Разве это была не шутка?

Соколов погрозил пальцем:

– Я тебе покажу шутку! Иди, сообразно договору устрой выезд.

Джунковский поддержал:

– Обязательства следует выполнять, Александр Павлович!

Мартынов вызвал кучера. Минут пять они что-то обсуждали, но вскоре кучер Антон прибежал, с трудом переводя дыхание, доложил:

– Сани запряжены в шестерку цугом! Милости просим-с!

Когда вышли из подъезда на улицу, там уже стояла густая толпа. Она глазела на забытое со времен матушки Екатерины зрелище: шесть лошадей были впряжены парами – одна за другой – в единственные сани. Сыщики удобно разместились.

Антон с некоторым страхом уселся на облучок и дернул вожжи:

– Н-но!

Весь этот зверинец двинулся на Тверскую улицу. Не только мальчишки, но и люди весьма почтенные спешили насладиться и вдоволь повеселиться уже сто лет невиданным зрелищем.

Соколов, развалившись на медвежьей шкуре, прикрикнул на Антона:

– Ты, болван, что тянешься, словно погребальную процессию везешь? А ну гони!

И, поднявшись во весь рост, вставив в рот два пальца, дико, с невероятными переливами, засвистел. Антон дернул вожжи сильней, и все лошадиное стадо затрясло дугами, задробило крупной рысью, пугая и веселя прохожих, бешено понеслось с горы вниз, к Охотному ряду.

Уже благополучно спустились с Тверской. И вдруг как раз против «Национальной гостиницы» сани в очередной раз взметнулись вверх, наклонились в воздухе и, с жутким стуком опустившись на обледенелую мостовую, перевернулись в сугроб, наметенный возле тротуара. Генерал и высокие чины охранки зарылись с ушами в снег.

Подскочивший городовой помог выкарабкаться Джунковскому, заботливо отряхивал ему шинель:

– Не ушиблись, ваше превосходительство? Позвольте смахнуть тут, впереди…

Соколов, весело хохоча, уже ставил на ноги Мартынова, потерявшего в сугробе каракулевую форменную шапку с кокардой.

– Ради такой езды еще стоит по службе постараться!

«Из армии в полицию…»

За столом собралась большая и несколько неожиданная компания. Соколов пригласил на вечеринку своего приятеля, поэта Бунина. Тот позвал Шаляпина, а уж Федор Иванович привел Горького.

Шаляпин пророкотал:

– Приветствуем прославленного певца российского народа! Алексей Максимович, после многолетнего отсутствия, недавно вернулся из солнечной Италии. Как видим, полон сил – творческих и физических.

Соколов улыбнулся:

– Всем известно: стоит Алексею Максимовичу появиться в каком-нибудь ресторане, оркестр тут же…

Он не успел закончить. Оркестранты народных инструментов громко грянули, а зал подхватил песню из пьесы «На дне»:

 

Солнце всходит и заходит,

А в тюрьме моей темно…

 

Звучали тосты, здравицы.

Пили под соленый грибок, под жирного угря, под раки провансаль, под горячих омаров и нежно-розовых лангустин.

Как всегда, горячо говорили о судьбах России и русского народа.

Горький слушал, молчал и густо намазывал теплый калач черной икрой, плотоядно засовывая его под висячие усы в розовую щель рта.

Он уже расстался со своей крылаткой и черной рубахой-косовороткой, перетянутой ремнем, в которых когда-то щеголял. Европа повлияла на вкусы писателя. Теперь на Горьком был хороший костюм и модный, в синюю полоску, широкий галстук. Копну в беспорядке спадавших волос он сменил на прическу бобриком.

Был он высок, несколько сутул.

Алексей Максимович не выдержал, поднялся с бокалом шампанского. Почесав широкую волосатую ноздрю утиного носа, он глухо откашлялся, взмахнул рукой и прогудел басом, сильно припадая на «о»:

– Вот ты, Федор Иванович, сейчас восхищался «народом редкой талантливости, замечательным работником», то есть русским народом. Но мой жизненный опыт, мои наблюдения заставляют судить об этом народе иначе. Русский человек всех сословий в своем большинстве плохой работник. Ему неведом восторг процессом труда. Он любит все делать одним махом, и чаще всего делает очень плохо.

Горький закашлялся, вытер салфеткой рыжеватые усы и закончил:

– Но среди этой бесформенной массы русских встречаются редкие, особенно способные, очень крепкие люди. И один из таких немногих – Аполлинарий Соколов. Так выпьем за него, пожелаем ему удачи. Хотя, признаюсь, я не во всем с ним согласен – России нужны перемены, и перемены коренные, революционные.

Горький по простоте воспитания не ведал, что неприлично в третьем лице говорить о присутствующем.

Соколов уперся взглядом в лицо знаменитого писателя:

– Революция – это переворот в жизни общества, слом устоявшегося, проверенного веками. Алексей Максимович, оглянитесь вокруг себя: Россия процветает во всех отношениях, развивается со сказочной быстротой. Русский народ, в котором вы так мало видите хорошего, в массе своей дело делает, созидает нашу великую Отчизну. А кто составляет революционные партии? В силу своей службы я отлично знаю эту публику. Гельфанд-Парвус, Ульянов-Ленин, Свердлов, Натансон, Школьник, Минор и иже с ними – что они такое? Что хорошего они сделали для России? Да и вообще что они умеют делать? Только организовывать доставку взрывчатки и сочинять лживые прокламации? Да и то небось к вам за помощью обращаются.

Горький сердито перебил:

– Почему вы так думаете?

– Потому что в силу своих профессиональных занятий многое знаю. Например, то, что начиная с седьмого года Ленин вас активно втягивает в большевизм.

– Цель, позвольте знать, какая?

– Вы богаты, знамениты, влиятельны. Ленин богачей и буржуазию ненавидит вообще, а конкретных носителей богатств обожает. Вот только по этой причине вы стали делегатом Лондонского съезда. Затем у себя на Капри с помощью Луначарского, Базарова и прочих вы организовали университет для приезжающих из России рабочих. Известно и то, что с этого года вы, Алексей Максимович, редактируете отдел большевистского журнальчика «Просвещение».

Горький был несколько огорошен:

– О, вы и впрямь хорошо осведомлены! И не только обо мне, но и о моих товарищах…

– Поговорите с любым из этих «товарищей», как вы, думаю, разговариваете с Ульяновым-Лениным. Россия им чужда. Они все люто ненавидят русский народ и ваши мысли о нем вполне разделяют. Вы и сами знаете, что тот же Ленин русский народ иначе как «сволочью» не именует. Так почему эти типы, рискуя жизнями и свободой, пытаются «осчастливить» этот народ, сделать в моем Отечестве революцию? Нет, не ради блага России. Ради собственной мании величия, ради желания дорваться до власти. Это все, без исключения, отпетые мошенники и негодяи. А тот, с кем, Алексей Максимович, вы особенно дружите, – это исчадие ада…

– С Лениным, что ль? – усмехнулся Горький в усы. – Этот лысый, картавый и некрасивый, внешне почти безобразный человек обладает исключительной силы умом. Да, он разделяет мои мысли о русском народе. Лучше быть, граф, трезвым скептиком, чем заблуждающимся Маниловым. Мы с Лениным не верим в разум масс, в разум же крестьянской массы – в особенности. Этой инертной силе нужна зажигательная идея. Ее несет Ленин, который может освободить темную массу из плена хищников!

Тут вскочил со своего места Бунин. Он дружил с Горьким лет пятнадцать, считался близким ему человеком, ездил в Сорренто, но дружба Алексея Максимовича с большевиками претила и ему. Бунин гневно сверкнул очами:

– Да, народ сам говорит про себя: «Из нас как из дерева – и дубина, и икона». И святой Сергий Радонежский, и какой-нибудь кровавый Емелька Пугачев.

Шаляпин поддакнул:

– Нас нельзя сравнивать с человеком европейским. У нас свой мир.

Бунин продолжал:

– И мир прекрасный. Вы желаете, господа разрушители, сломать тот огромный, ломящийся от всякого изобилия дом, чтобы на его месте соорудить свою нищую хижину? Но этот дом создан трудами многих и многих поколений, нашими замечательными предками. И мы не позволим его ломать всяким проходимцам!

Горький насмешливо процедил:

– Конечно, коли не позволите… Да вас никто, господа буржуи, и спрашивать не станет.

Шаляпин, желая прекратить излишне горячий спор, обратился к Соколову:

– А помнишь, Аполлинарий Николаевич, как мы в позапрошлом году всей славной компанией плавали по Волге на пароходе? Зеленые берега с их селами и церквушками, запах воды и рыбы, просмоленные канаты, фланирующая по палубе публика первого класса…

Бунин засмеялся:

– Дамы прохода не давали нашему графу, всех мужчин зависть брала!

Горький подергал рыжий прокуренный ус и прогудел, обращаясь к Шаляпину:

– А помнишь, Федя, когда мы были совсем молодыми, легкими от голода, никому не известными, мы хорошо сидели с тобой на палубе под тентом, пили какое-то кислое дешевое вино, закусывали крепко хрустящими яблоками и ни о какой политике не думали. – В Горьком заговорил художник. Он поднял вверх руку, словно обращаясь к высшим силам. Патетически воскликнул: – В волшебно-чарующий вечерний час, когда на темно-синем небе яркие звезды написали нечто смущающее ум сладким ожиданием, ты поднялся на верхнюю палубу и запел «Много песен слыхал я в родной стороне…»! Ах, это звучала дивная музыка откровения! Все замерло окрест, внимая волшебному пению. Куда все это делось?

Шаляпин шумно вздохнул:

– Эх, Алеша, мы стали знаменитыми и богатыми, но все это получили взамен за нашу юность… За невозвратную юность!

Джунковский заметил:

– Давайте выпьем за умиротворение нашего государства…

Горький почти не пил. Он обратился к Соколову:

– Что ни говорите, Ленин и большевики – люди замечательные, совершенно превосходные. Беда только, что у них во всех делах – сплошная склока, а склоку я страсть как не люблю. Очень не люблю. И норовят все дела творить тайно, в подполье. А мне это претит. Если мое дело честное, то почему я должен таиться? Я люблю открыто заявлять…

– Что, разве и свое дурное мнение о русских людях можете обнародовать? – Соколов хитро посмотрел на собеседника.

Горький запальчиво воскликнул:

– Да, да, именно обязан напечатать. И обещаю, Аполлинарий Николаевич, сделать это… Лживых восхвалителей – легион, а правду сказать некому.

…Взоры всех присутствующих обратились к проходу. К столу торжественно двигалась процессия.

Впереди шел сам хозяин Егоров, за ним три лакея несли громадный серебряный поднос со снедью, оформленной, кажется, под натюрморт Рубенса.

Процессия остановилась возле гения сыска. Весь зал повернул к знаменитостям головы. Егоров провозгласил:

– Гордость нашей кухни блюдо «Граф Соколов» – паровые на шампанском стерляди, фаршированные черной, красной икрой и крабами. Прошу отведать!

Струнный оркестр бодро грянул новую песню, которую распевала вся Москва, – «Гений сыска – Соколов»:

 

Лишен совсем амбиции,

В душе не карьерист,

Из армии в полицию

Ушел кавалерист.

Не ставит на карьерного,

На верного конька,

Он жуликам-мазурикам

Решил намять бока…

 

Весь зал дружно поддержал певцов, и воздух дрогнул от славной песни. И громче, властней других звучал могучий бас великого Шаляпина.

Под потолок взлетели пробки шампанского.