Глава 8

1.

Когда самолет набрал высоту, Сандугаш наконец решилась спросить у отца:

– А почему ты меня совсем не вылечил?

– Я тебя вылечил.

– Ты не мог снова сделать меня красивой, да?

– Я не знаю. До того, как я лечил тебя, я не знал, что могу заживлять такие травмы. Может быть, и мог бы… Но твое лечение уже отняло у меня много сил. Теперь мне в лесу придется на месяц укрыться, чтобы все себе вернуть. Я и так отдал больше, чем следовало. Ведь мой долг – своих людей защищать. Не тебя одну.

– А когда ты сил наберешься – ты сможешь это все… исправить?

– Нет. Когда я сил наберусь, я буду их беречь. И надеюсь, мне больше не придется возвращать тебя к жизни. А красота не стоит того, чтобы ради нее силы отдавать. Они для важного понадобиться могут. В Улан-Удэ наверняка хорошие пластические хирурги есть. Там все есть. Или еще где поищем. Деньги у меня есть. Деньги отдать легче, чем силу. Но прежде ты со мной в лес уйдешь и в лесу поживешь. И посмотрим потом, нужна ли тебе еще будет эта красота.

Сандугаш кивнула. Она привыкла соглашаться с отцом. К тому же она с детства мечтала пойти с ним в лес, пройти обучение, посвящение… Все то, что она помнила из прошлой своей жизни, но так и не получила в этой.

И все же она страдала из-за того, что теперь при виде ее лица, люди поспешно отводили глаза: кто с жалостью, кто с отвращением. Оказывается, привычные для нее восхищенные, любующиеся взгляды имели для Сандугаш большую ценность.

– Ничего, девочка, умоешься в Байгале – все беды смоешь, – сказал отец.

Он произносил «Байгал» – как говорили народы, исконно населявшие берег «славного моря». Для них Байгал был поистине священным. И быть может, если умыться, и правда станет полегче?

Сандугаш казалось, что ее изуродованное лицо горит. Его обжигал каждый взгляд. И тщетно она прикрывалась платком. Тут нужна плотная чадра, какие носят арабки, чтобы спрятать все, что с ней сделал Птичкин.

Федор, Федор…

Неужели это был он?

Человек, рядом с которым она столько раз засыпала и просыпалась, которому доверяла самое важное, самое личное, который понимал ее как никто и, казалось, – даже любил…

Нет, не может быть. Это Белоглазый. Как он вселился в того жандарма, который убил Алтан – так теперь он вселился в Федора.

Белоглазый, вечный враг.

Вот кого ей надо одолеть.

2.

Сандугаш боялась возвращаться домой. Нет, не в Выдрино, хотя тяжело ей было возвращаться побитой и изуродованной туда, где еще недавно она была местной знаменитостью: участвовала в конкурсе красоты, получила в Москве работу модели, воплотила мечту любой провинциальной девчонки! Разумеется, теперь будут злорадствовать, и даже авторитет отца не спасет ее от злорадства, разве что – от открытых насмешек… Но по-настоящему страшно было Сандугаш появиться перед мамой и бабушкой. Увидеть боль в их глазах. Она сама без содрогания не могла смотреть теперь на свое лицо. Но это было ее лицо. Ее собственное. Насколько страшнее и большее увидеть изуродованным лицо дочери, лицо обожаемой внучки…

Сандугаш боялась встречи с матерью, с бабушкой: как-то они поведут себя, когда увидят ее лицо?

Но отец всех предупредил, и они были готовы. Они сдерживались сколько могли. Младшие братишки, двойняшки-непоседы, смотрели на нее испуганно и изумленно: они и подзабыть сестру успели, и не готовы были признать ее в этой женщине с ассиметричным, покрытым шрамами лицом. Но мама и бабушка вели себя так, как если бы Сандугаш в Москве переболела тяжелым гриппом и вернулась в Выдрино долечиваться: свежим воздухом подышать, меда поесть настоящего, травяных настоев попить.

И только прощаясь, возвращаясь из дома зятя к себе домой, бабушка не сдержала слез, когда целовала Сандугаш.

– Я сделаю операцию и все исправят. Не переживай, бабушка, – жалобно пробормотала Сандугаш.

Она была не так уж уверена, что исправят действительно все… Но надо было попытаться утешить бабушку. И надо было внушить себе самой хоть какую-то надежду.

Сандугаш боялась, что мама и бабушка будут плакать. К счастью, они смогли сдержаться. Возможно, они ожидали даже худшего.

Оказавшись в своей комнате, среди знакомых вещей, книг и игрушек, Сандугаш расплакалась. Так в слезах и уснула.

На следующий день отец велел ей примерить потертую куртку на меху, с плотным капюшоном, которую он носил в юности и из которой давно вырос. Для Сандугаш куртка была страшно велика. Отец поморщился: придется ехать в райцентр и все покупать…

– Что – все? – удивилась Сандугаш.

– Тебе нужна теплая и удобная одежда для леса. Сейчас ночами еще холодно. А нам предстоит в лесу жить несколько суток. Не знаю, сколько.

Сандугаш не решилась спросить «зачем».

Если отец решил вести ее в лес – значит, так надо.

Он уводил в лес больных – и возвращались здоровые.

Он уводил в лес запойных алкоголиков или безнадежных наркоманов – и они возвращались притихшие, испуганные и больше никогда не тянулись к дури.

Он увел мать в лес – и она наконец смогла забеременеть.

Быть может, в лесу он сумеет что-то сделать с мучающим Сандугаш даром? Он уже сказал, что с лицом он ей не поможет… Но хотя бы избавил бы от видений, раз уж не хочет помочь ей обрести силы. Теперь, без Федора, все эти видения – источник муки!

3.

В ночь накануне того, как Сандугаш с отцом ушли в лес, ей снова приснилось убийство. Только глазами убийцы. И жертва была ей знакома. Они сталкивались на кастингах. Иногда – на показах. Иногда они сидели в соседних креслах, когда им наносили грим.

Лиля Семцева, тоже экзотическая модель, на четверть – казашка, их с Сандугаш часто брали на один показ, оттенить многочисленных славянок. У Лили была изумительная коса длиной до колен, волосы жесткие и блестящие, как конский хвост. Худая, как и все модели, но мускулистая, ловкая, она напоминала жеребенка, и даже удлиненное скуластое лицо ее было какое-то… Лошадиное, если можно сказать это в хорошем смысле. Но лошади ведь очень красивые животные. У Лили были огромные глаза, чеканный профиль и всем-то она была хороша, но она ненавидела свой подбородок: слишком длинный, по ее мнению. Хотя Сандугаш казалось, что именно в этом длинном подбородке, придающем ее узкому лицу сходство с головой породистой ахалтекинской лошади, и заключается ее уникальная привлекательность.

Или… Или это казалось не Сандугаш, а тому, кто присутствовал сейчас в ее сне?

Лиля сделала пластическую операцию. Очень удачную. Подбородок стал несколько короче и изящнее, и теперь ее лицо было не просто экзотическим, но ослепительно-прекрасным. Лиля сделала операцию еще пол года назад, и все ей завидовали: у нее тут же прибавилось работы, спрос на красивое лицо выше, чем на оригинальное!

Но тот, кто присутствовал сейчас во сне Сандугаш, считал, что Лиля изуродовала себя. Он считал, что Лиля оскорбила самого Бога, швырнув ему в лицо его дар: ту красоту, которой Бог решил ее одарить. И он хотел наказать ее за это… Преступление, да, он так и думал: преступление. Лиля совершила преступление, а он накажет ее и совершит благое дело.

Он долго ждал, он так долго ждал подходящей возможности, и вот – она подвернулась. Телешоу, во время которого самые выдающиеся парикмахерские стилисты создают фантастические прически. Разумеется, Лилю с ее косой пригласили. И он тоже должен был работать на этом шоу, подготовить лица моделей. Просто совпадение, которого он ждал, но главное в этом совпадении – то, что Лиля заболела. Она приехала уже совершенно больная, с температурой, с головной болью, со слезящимися глазами, еле держась на ногах, и она едва не рыдала от обиды и злости: для нее было важно это шоу! И надо было сделать что-то прежде, чем все заметят, что она больна, а у нее даже не было возможности заскочить в аптеку… И он предложил ей сбегать за лекарством.

– Только ты пока постой в курилке.

Курилка была неофициальная, на темной лестничной площадке, неподалеку от одного из аварийных выходов из здания. Лиля не курила, но пошла поболтать с теми, кто курил.

А он, возбужденный, в предвкушении, бежал в аптеку, покупал быстродействующие таблетки, которые должны были на время снять проявления простуды, и капли для носа, и капли для глаз, заботливый друг, такой заботливый друг, и когда он появился на лестнице – как же обрадовалась Лиля при виде его! Он пошел наверх, она пошла за ним. Он нашел первую попавшуюся пустую и темную операторскую:

– Подожди тут.

Сбегал к кулеру за горячей водой. Напоил ее лекарствами. Сидел с ней, пока ей не полегчало. Наконец, она с удовольствием посмотрела на себя в зеркало и отметила, что из всех признаков осталась только бледность, которую легко исправить макияжем, и улыбнулась ему, и сказала: «Ну, что, пошли? А то спешить придется, а я хочу, чтобы ты сделал это медленно…» – пошутила, дурочка, она хотела, чтобы он старательно и неспешно ее гримировал… И тогда он словно бы дружески обхватил ее за плечи…

…И Сандугаш поняла, что сейчас случится, и из глубины своего сна, из глубины сознания этого чудовища, извращенца, убийцы, пыталась закричать, предупредить Лилю: «Беги, спасайся, нет, пожалуйста, нееееее…»

Крик застрял в ее горле. Она спала и не могла кричать.

А его рука скользнула на шею Лили, – захват – рывок – короткий хруст… И вот он опускает на пол обмякшее тело с полуоткрытыми глазами и полуоткрытым ртом.

Ему очень хотелось ударить ее ботинком по подбородку. По ее новому поддельному подбородку. Но он удержался. Это было бы странным следом, который мог привести… И потом, на подошве – свой рисунок, он отпечатается, и вся эта грязь, которая может остаться на коже… Конечно, московские полицейские – не Скотланд-Ярд. Но вдруг?

Бог бережет его. Но он тоже должен быть осторожным.

…Сандугаш проснулась, хрипя, потянулась за привычным стаканом воды, не нашла его, заплакала…

Лиля. Они не дружили. Модели обычно не дружат. Но как же так… Как же так? Она была такая юная… И за что?

Она вспомнила вдруг сплетни об исчезнувших или странным образом убитых моделях. Правда, всегда подозреваемым был любовник, которому модель якобы наставила рога. Но вдруг… Вдруг все эти случаи – он? Тот, кто ей снился?

Тот, кого она знала.

Она его знала.

Знала даже этот свитер с сине-голубым перуанским узором на рукавах.

И руки с аккуратным маникюром.

И его голос.

Тимофей.

Лучший из гримеров. Отличный парень.

Маньяк, убивающий моделей за то, что они исказили задуманный Господом образ.

Как же ей нужен был сейчас Федор и его возможности! Он бы так легко остановил Тимофея…

Но Федор был для нее потерян. Федор исказил ее собственный образ. И завтра, нет – уже сегодня, они с отцом пойдут в лес, чтобы что-то изменить в ее жизни. Теперь, когда она больше не красавица Сандугаш, а просто Сандугаш… Новая Сандугаш. Другая.

4.

У отца в лесу оказался дом. Нет, конечно, не такой дом, как в поселке. А старинный бурятский дом: круглая юрта на четырех столбах «тэнги», с дырой в крыше, с очагом под дырой, деревянная, а не из шкур и войлока, но очень старая, так поросшая мхом, что ее не сразу и разглядишь, словно лес ее прятал…

Более-менее новым выглядел резной столб-коновязь, увенчанный конским черепом.

– Папа, а это зачем?

– Этот скакун служит многим поколениям шаманов. Когда есть он, живых коней не надо. Он пройдет там, где не пройдет живой. Кости его похоронены вот здесь, возле столба. Когда надо – можно его поднять. Только сила нужна.

Сандугаш не осмелилась спросить, шутит отец или всерьез разъезжает ночами на конском скелете.

В юрте пахло дымом и горькими травами. Вдоль стен стояли сундуки и лавки. Повсюду – войлочные, ярко расшитые одеяла. Они покрывали пол в несколько слоев. На лавках – звериные шкуры. Грубо выделанные, странно пахнущие.

– Ты здесь спать будешь, – отец ткнул в одну из лавок. – Но только эту ночь. А на следующую дальше в лес пойдем. Сегодня же я должен подготовиться.

Отец ловко разжег очаг и, когда в котле закипела вода, начал складывать туда какие-то корешки, сухие комочки, зерна и травы из многочисленных мешочков, заполнявших один из сундуков. Молчал, помешивал, добавлял. Не пробовал. Принюхивался. Достал горшочек с приклеенной воском крышкой. Пальцем выковырнул из него жир, бросил в варево. Запах стал омерзительным. Сандугаш сидела на своей лавке и смотрела молча, и с ужасом предвкушала, как ей придется все это пить. Но потом отец достал горшочек с медом и весь его опорожнил в варево. Горько-жирный запах приобрел летние сладкие ноты.

– Это вся твоя еда на пять дней. Завтрак, обед и ужин, – сказал отец, протягивая ей дымящуюся кружку. – Это изменит твое тело. Подготовит к изменению сознания. А для изменения сознания нужно будет другое… Настой. Я с собой принес.

Сандугаш покорно выпила горячее, горькое, жирное, с медовым привкусом. Она привыкла голодать в Москве. Этот напиток был сытнее ее обычного ужина.

Но стоило сделать последний глоток – ее неудержимо потянуло в сон. Она буквально упала на лавку, зарылась в мех, и сознание ее уже ускользало, когда отец поднес к ее губам край фляги и заставил выпить – горького, невыносимо горького, терпкого… Но ей так хотелось спать, что было все равно.

Она заснула с этой горечью во рту. И когда проснулась утром – на губах была еще горечь. Однако Сандугаш готова была благословлять эту горечь и спать всю оставшуюся жизнь не иначе как после волшебного отцовского зелья! Она давно не спала так крепко и освежающе. Она не видела никаких кошмаров, никаких жертв и убийц, не видела Белоглазого, не видела даже обычных бытовых снов, нет: сон ее был прекрасен и многоцветен, как детская книга с восточными сказками.

Она видела себя – но другую себя. Она снова была Алтан.

Она видела его… Не Белоглазого. А Сергея. Молодого русского жандарма, приехавшего нести службу в чужой и чуждый край. Освобожденного от одержимости. Такого, каким он мог бы быть, если бы и вовсе никогда не был одержим. Влюбленного в шаманку.

Сандугаш видела, как Алтан принимает крещение. И видела крестного отца своего, Семена, верного слугу Сергея, самого доверенного его человека. И видела крестную мать свою, сухопарую веселую матушку, супругу священника, который ее крестил. И она чувствовала, что соединение с Белым Богом белых людей вовсе не лишает ее связи с ее духом, без которого невозможна жизнь шамана, с ее Соловьем, но словно обрезает все нити, которые тянулись от нее к земле, к растениям, к Байгалу. Но она готова была на это, потому что любила Сергея, а долг свой перед своими людьми исполнила, выучив и инициировав для них нового шамана: Золто был молод, но он был сильнее ее, он справится. А она отныне собиралась жить со своим русским мужем. Она знала уже много русских слов. И они уже познали сладость плотской любви, потому что свадьбу на берегу Байгал-моря по обычаям своего народа Алтан справила с Сергеем прежде, чем согласилась уйти в его дом, принять крещение и венчаться с ним по обычаю его народа. Обнаженные легли они на одеяло невесты, сшитое Алтан специально для их свадьбы, и Сергей взял ее, и она приняла его, и тела их соединились так, будто были разделенным целым, и души их тянулись друг к другу через преграду, возведенную разным происхождением, разным воспитанием, разными культурами… Но любовь сильнее всего, а Алтан любила Сергея, и Сергей любил Алтан, и волны их любви размоют все преграды, и они выстроят дом для своих душ, и для того, кого Алтан уже носила во чреве. Она знала, что это – мальчик…

Дивный сон. Сладкий сон.

Сандугаш знала: это – несбывшееся.

В прошлой своей жизни она была шаманкой Алтан. И ее пожелал молодой жандармский офицер, которого она называла Белоглазым, потому что в теле русского мужчины сидел страшный дух волка с белыми глазами и этот дух заставлял Сергея убивать, и чем сильнее разгоралась у Сергея страсть к Алтан – тем более жестоко он убивал тех, кого ему удавалось поймать в безлюдных местах на берегах Байгала… И чтобы утолить жажду крови Белоглазого, чтобы успокоить его, чтобы обмануть и спасти от него Сергея, чтобы спасти всех тех, кого готов был убить Белоглазый для утоления своей жажды, Алтан принесла себя в жертву. Она позвала Белоглазого и легла на одеяло невесты, зная, что оно станет ложем не любви, а пыток. И Белоглазый терзал ее тело, пока она не умерла. Белоглазый утолил свою жажду и, когда он был сыт – он отпустил Сергея. И душа Алтан увела душу Сергея в очищающие воды Байгал-моря…

Это было освобождение, но посмертное.

И не было свадьбы, и не было счастья, и не было ребенка.

А между тем, во сне Сандугаш так любила Сергея, как не любила никогда и никого в реальной жизни. Сильнее, чем Костю. Она вообще не знала, что можно так любить… И это была иная любовь, нежели к духу Соловья.

Дух своего животного-покровителя шаман или шаманка зачастую любит, как супруга. Но это любовь – как к себе самому, как к своей силе.

Сергея во сне Сандугаш любила, как другого человека, но сильнее, чем саму себя.

К чему ей был дан этот сон? Чему он должен был научить ее? Что есть разные пути? Так она это знает…

Сон не давал объяснения, куда делся Белоглазый из тела Сергея.

Возможно, сон просто должен был порадовать ее душу и подготовить к тому, что должно произойти в лесу.

Сандугаш вышла из юрты, вдохнула холодный и острый лесной аромат, и вдруг почувствовала, как трепещет в ее горле соловьиная трель. И не сдержалась: защебетала, запела соловьем!

Она пела и чувствовала, как прорастают ее ноги – в землю, как появляются невидимые корни, которые тянутся к корням деревьев и трав. Как льется в ее макушку поток рассветного малинового света, и тело заполняется этим малиновым, рассветным, и тело начинает светиться.

Она пела и обретала иное зрение, раскрывавшее перед ней лес – другим… Он был полон нездешних ярких цветов. Птицы с человечьими головами сидели на ветках и подпевали ей. Из чащи вышел олень, белоснежный, тонконогий, с такой огромной короной из рогов, что казалось – он не может нести эту тяжесть, это невозможно! Но белый олень в их краях – это само по себе невозможно… Он подошел к Сандугаш, ткнулся ей в ладонь, и она поняла: надо накормить его. Но у нее ничего не было… Ничего, кроме собственной плоти и крови.

Откуда-то в руке ее оказался нож, старый, каменный, но очень острый. Она решительно засучила рукав и срезала с руки полоску кожи с мясом. Обожгло болью, потекла кровь. Олень деликатно слизнул эту полосу кожи, а птицы с человеческими лицами заметались, подхватывая капли крови.

И рога оленя расцвели красными, как кровь, цветами.

И только Сандугаш подумала, что отец напоил ее каким-то наркотиком, потому что – как бы прекрасно не было все происходящее, это не может быть реально, не может! – как рядом с ней появился ее Соловей. Она узнала его, несмотря на наполовину человеческое обличье. Высокий и тонкий, перья вместо волос, одеяние из перьев, но не крылья – руки, и он взял ее за раненую руку и повел в лес.

Соловей привел Сандугаш к старому камню, похожему на стол – на жертвенник? – наверное, это и был жертвенник. Она подумала: надо раздеться. Но Соловей удержал ее руки, дернувшие застежку куртки. Погладил ее по лицу, по лбу, Сандугаш закрыла глаза… А когда она из открыла – перед ней стоял отец. Но он тоже изменился. Дух кабана вошел в него. Его кожа была грубой, его волосы топорщились щетиной, нижняя челюстью выдвинулась, изо рта торчали клыки.

– Папа, что со мной? Это реальность? Или это все мне кажется?

– Ты видишь это другим зрением. Это не реальность. Но это не твое воображение. Это существует. Но не для всех. Это – иное… Это – то, как видят мир шаманы. То, как чувствуют мир шаманы. А сейчас ты должна научиться слышать так, как слышат мир шаманы. Это самое трудное. Потому что глаза ты можешь закрыть. А вот слух – слух твой отныне будет чувствителен ко всем звукам мира, и пройдет время, прежде чем ты сможешь отделять важное от неважного, прежде чем ты сможешь заслониться от лишнего. Но твои эфирные уши должны сегодня раскрыться. Ложись на камень, Сандугаш. Он – сама тишина. Он – сама сила. Столько поколений шаманов лежали на нем. Ложись и слушай… Слушай тишину, пока она не заговорит с тобой.

Сандугаш легла. Отец закрыл ей глаза словно покойнице. Прижал палец к губам: молчи. Она лежала и слушала, и чувствовала – будто из ее головы, из слуховых проходов вырастают огромные, гигантские цветы. Будто воронки дурмана, но только размером – сначала с ее голову, потом – ей по пояс, потом – они стали так огромны, что она была зажата между этими незримыми воронками, поглощавшими звуки… Она слышала лес. Весь лес. Шелест каждого листка и травинки. Хруст каждой ветки. Торопливый бег зверьков. Попискивание детенышей в норах. Шелест перьев совы, устраивающейся в своем дупле. Свист крыльев каждой пролетающей птицы. Дыхание отца. Дыхание огромных животных в чаще. Плеск Байгала. Она слышала все.

И еще она слышала то, что не звучало.

Она слышала мысли.

Мысли зверей и птиц.

Мысли отца…

«Я хотел избавить тебя от всего этого, я хотел, чтобы ты вышла замуж, родила детей, была счастлива, но все пошло не так, я не смог тебя уберечь, твой дар оказался слишком сильным, и теперь я должен снять с тебя оковы, которые сам же наложил, когда ты была еще совсем малышкой, моя Сандугаш… Ты станешь такой, какой должна была быть. Могущественной шаманкой. Но, прошу тебя, когда ты обретешь силу – уходи. Здесь мой народ, здесь моя территория. Когда два шамана делят территорию – это страшнее, чем драка двух хищников. Я не хочу сражаться с собственной дочерью. Когда ты обретешь все свое – уезжай. В мире есть много мест, где вовсе нет шаманов. Где твои способности принесут тебе все, что можно желать материального… Да, я знаю, тебе будет тяжело вдали от Байгала. Нам всем тяжело, когда мы отрываемся от него как от материнской груди. Но ты сильнее меня. И если уйду я – мне будет тяжелее. Поэтому уходи ты, Сандугаш…»

«Да, папа…» – мысленно ответила Сандугаш.

И перестала слышать отца. Даже ощущать его присутствие. Он словно исчез в один миг. Она была одна на камне.

Пригревало солнце. Сандугаш слушала лес и не могла наслушаться. Она была не в силах открыть глаза. Слишком много внимания требовал от нее открывшийся эфирный слух. Она не спала, она просто лежала. Но, казалось, тело ее забыло обо всех нуждах. Оно словно стало частью камня. А Сандугаш растворилась в слухе…

5.

Когда это существо появилось рядом с камнем, Сандугаш его услышала.

Легкие шаги. Шелест длинных волос. Почти неуловимый звук, с которым вода стекает по волосам и по коже. Перезвон металлических украшений. Но нет шелеста одежды. И сердце не бьется. И нет дыхания…

Сандугаш открыла глаза. Она готова была увидеть что угодно – но рядом с камнем стояла очень юная девушка. Обнаженная, закутанная в одни лишь длинные черные волосы, мокрая, вся мокрая, волосы свисают тяжелой мокрой массой, в них вплелись водоросли, на них повисли моллюски. И при этом она вся была увешана драгоценностями, золотом, золотом, золотом, как богатейшая невеста в день свадьбы. Даже талию ее обвивал пояс, расшитый старинными золотыми монетами.

Пожалуй, по современным канонам красивой она не была. Слишком полнотелая. Слишком круглолицая. Смуглая и румяная. Глаза узкие. И все же она была красивой и соблазнительной, как только что созревший плод, еще твердоватый, но уже сладкий. Она была красивой, как были красивы бурятки сто лет назад. Или двести.

– Долго спала я на дне Байгала. И дальше спала бы, – сказала девушка.

На каком языке? Сандугаш казалось – она не знает ни единого слова на этом языке… Не знает, но понимает, что говорит девушка.

– Я проснулась, потому что ты пробудилась, – продолжила незнакомка, привычным движением кокетливой женщины поправляя золотые кольца на висках. – Потому что ты вернулась, Алтан. С новым телом, с новым именем, со всей силой, которую ты купила, когда принесла себя в жертву Белоглазому.

– Кто ты?

– Мэдэг. Так назвали меня когда-то отец и мать. А теперь я лишь призрак со дна Байгала. Я пришла, чтобы сказать, что виновна перед тобой. Это я привела в мир Белоглазого. Моя ненависть к белым людям с белыми глазами, мое желание мстить, они обратились злым ледяным духом, они обратились белым волком, и я сделала так, чтобы он принял волка в себя…

– Сергей?

– Нет. Другой. Прежде. Много прежде. Во времена великого бунта. Он шел, чтобы спасти свою любимую. Он боялся не успеть. Он готов был отдать за нее все. И душу свою. И я взяла его душу и дала ему взамен злого духа, созданного из моей ненависти. Я избавилась от ненависти, я отрезала ее от себя, она обрела жизнь отдельную от меня. Я успокоилась, а он пошел убивать… И уже не знал никогда покоя. И не узнает. Он будет возвращаться в мир снова и снова. Искать мальчишек, в которых злобы чуть больше, чем в их сверстниках. Вселяться в них – и убивать. Такая его судьба. Такая его плата за то, что он хотел успеть спасти ее… За любовь. За любовь всегда надо платить. Он заплатил. А я радовалась своему освобождению. Я была молода и глупа. Я не понимала, что мое зло будет расти и расти, и что нет ничего хуже, чем выпустить его вот так в мир.

– Ты можешь позвать его назад, Мэдэг?

– Нет. Ты можешь. Однажды он полюбил тебя. Однажды он попробовал твоей крови. Ты можешь позвать его назад. И сделать так, чтобы его не стало. А я слишком слабая. Я могла стать шаманкой, но мне не дали. Он уже гораздо сильнее меня. Да я и не нужна ему. Ему нужна только ты. Ему всегда нужна была только ты.

– Почему?

– Потому что это к тебе он рвался тогда и боялся не успеть. Ради тебя он согласился отдать мне свою душу и принять в себя мою ненависть, моего Белого Волка.

– Не понимаю… Как это возможно? Да, я знаю, у меня была прошлая жизнь, когда меня звали Алтан и я была слабой шаманкой, а Белоглазый был в теле русского офицера Сергея…

– Было и раньше. Ты не помнишь. Было раньше, когда тебя звали Фаиной, а он называл тебя Фленушкой.

…Это было – как удар наотмашь.

Боль, которую Сандугаш испытала, когда ее избивал Федор, была – ничто по сравнению с этой болью.

Боль, которую Алтын испытала, когда Белоглазый ее терзал, была – ничто по сравнению с этой болью.

Боль осознания, узнавания, и вместе с тем – отсутствия воспоминания, явного, яркого воспоминания, в котором она так нуждалась сейчас…

Она слышала его голос: «Фленушка!»

И никто, никто больше во всем мире не называл ее по имени – так. С такой нежностью. Так, будто на языке жемчужину катал. Будто смаковал сладчайшую сладость. Будто губами брал хрупкий первоцвет.

«Фленушка!»

Она помнила его голос, баритон, чуть хрипловатый, резкий.

Но с ней он смягчался до мурлыканья.

«Фленушка!»

Ей хотелось позвать его в ответ, простонать, выплакать его имя…

Но она не помнила.

– Как его звали, Мэдэг?

– Для меня – никак. Мне было все равно.

– Как мне найти его?

– Он сам найдет тебя.

– Где душа его, которую ты забрала?

– На дне Байгала. Когда я утопилась, я утащила ее с собой. Но она так и лежит там. Тайное сокровище.

– Что я должна сделать, чтобы вернуть?..

Мэдэг рассмеялась.

– Семь железных башмаков истоптать, семь каменных хлебов изглодать, семь царств пройти, семь мук принять… Нет, не слушай, это сказка. Ты должна сделать то, что не сделала я, потому что мне не дали белые люди. Ты должна стать сильной шаманкой и служить людям. Можешь – своим, можешь – белым. Не важно.

– Но если я когда-то была Фаиной, – Сандугаш проговорила это имя почти с рыданием. – Если я когда-то была русской… Почему я родилась – Алтан? И снова – среди этого народа?

– Потому что Фаина заплатила своей душой бурятскому разбойнику, пугачевскому полковнику Сультиму. Заплатила за жизнь своего любимого. Отдала ему свою душу.

– Они отдали души друг за друга?

Мэдэг опять рассмеялась, и смеялась долго, очень долго, с наслаждением, и пока она смеялась, Сандугаш разглядела, что тело Мэдэг похоже на тело байкальской нерпы, что его покрывает блестящая шерстка, что рот ее полон острых иглообразных зубов, что она вообще уже не совсем человек, хоть и похожа еще на девушку, увешанную золотыми украшениями.

– Да. Так и бывает, когда любишь, – отсмеявшись, сказала Мэдэг. – Правда, я о том лишь понаслышке знаю. Мне любить не случилось. Только ненавидеть… Твоя душа при тебе, потому что Сультим сохранил ее и не стал тратить впустую, он был шаманом и потому ушел от войска царицы, спасся, вернулся к своим людям и поместил твою душу во чрево женщины, которая никак не могла родить живого ребеночка: ведь зарождается во чреве лишь плоть, и бывает – нет в плоти души. Ты родилась среди его народа один раз, но тогда ты была слишком мучима болью воспоминаний, которые сама не могла осознать, ты была безумна, тебя считали дурочкой, ты рано умерла… Ты ничего не вспомнишь об этой твоей жизни, потому что она не была до конца осознанной. Потом ты родилась снова и ты была Алтан. И снова ты здесь, теперь ты – Сандугаш. Душа же твоего любимого лежит на дне Байгала, а сам он Белым Волком мечется по земле, мучимый жаждой крови, в поиске тебя… Той, ради которой он пошел на все это.

– Я стану шаманом. Я буду служить людям. Но что потом? Как, когда я верну его душу?

– Когда тебе удастся снова разбудить меня, – у Мэдэг больше не было волос, они стекли по черной шкуре темной слизью из гнилых водорослей, и золотые украшения рассыпались по камням, поросшим мхом, и ног у нее не было, она стала тюленем, а потом расплылась лужей воды, и в эту воду нырнуло все ее золото, и с водой ушло в щели между камнями.

И на Сандугаш обрушился всеми звуками лес. Уже вечерний. Она зажала уши… Но ей это не помогло.

Отныне она слышала иначе.

Она стала шаманом.