Глава 7

1774 год

Поместье Голубкиных – помещичий дом, сад да три деревни – казалось занесенным в эти степи откуда-то из средней России… Будто чудо, будто мираж посреди снежного бурана. Да еще крепостные услужливы и о лошадях позаботились. Да сам помещик, Григорий Григорьевич Голубкин, лет сорока, чуть полноватый, вальяжный, с белоснежными, как у вельможи, руками, в атласном, расшитом серебром халате, казался перенесенным сюда и вовсе из Москвы или даже Петербурга.

Сначала позаботился о том, чтобы всех накормить да разместить поудобнее, чтобы все в тепле, а кто простужен – тем чтобы бабы сварили молока с нутряным салом и медом, да травок целебных, да грудь бы натерли жиром гусиным, лучше леченья нет! А Мирона усадил за стол и приказал своему личному слуге потчевать капитана всем лучшим.

Мирон от голода и усталости даже и не понял, чем потчуется. Главное – тепло да чай горячий. А от меда его и вовсе в сон потянуло, неумолимо. Заснул сначала за столом, потом Голубкин перевел его на диван, укрыл заботливо шубой.

– А пугачевцы… далеко? – прошептал, засыпая, Мирон.

– Не знаю, батюшка. Сюда они не придут. У меня талисман волшебный есть. От бунтовщиков защитит. Они просто мое поместье не увидят. Спите спокойно, отдыхайте.

«Вот дурак. В талисманы волшебные верит», – было последней мыслью Мирона прежде, чем провалился он в глубокий, черный сон до смерти усталого человека.

Как ни странно, спал он не долго. Во всяком случае, проснулся задолго до рассвета. Пурга улеглась. В окно светила желтая и какая-то тревожная луна. И хотя усталое тело требовало еще отдыха, еще сна, Мирон поднялся и натянул сапоги. Что-то его беспокоило. Что – он не мог понять, но что-то… Чуйка солдатская? Голубкин – предатель, и сейчас их всех перережут пугачевцы? Да вряд ли, не вступают пугачевцы с такими холеными барами в союз. Еще офицеров и солдат, если присягнут «царю Петру Третьему», принять к себе могут, потому что нужны им обученные воины. А от Голубкина им пользы никакой. Разве что недолгое удовольствие – кожу с него содрать и послушать, как он визжать будет. И если есть у него жена или дочь-подросток…

И тут Мирон понял, что являлось источником его тревоги.

Из темноты на него кто-то смотрел. Кто-то живой.

Мирон потянулся за огнивом – свечу зажечь… Но тот, кто смотрел на него из темноты, метнулся ловкой кошкой, схватил за руку.

– Не надо света!

Девочка. Подросток. Не русская. Бурятка или калмычка. Он их не отличал. Круглолицая, полнотелая. Красивая. Косы черные в руку толщиной. Какие-то украшения позванивают.

– Луны хватит, – прозвучал с другой стороны от дивана девичий голос.

Мирон оглянулся – и похолодел от ужаса.

Там стояла такая же. Точно зеркальное отражение. Круглолицая, полнотелая, косы, украшения…

Нет, конечно, все эти инородки друг на друга похожи. Но не настолько же. Когда рядом стоят – различия видны. А у этих было видно сходство. Луна и правда хороший светильник. Ее света хватало, чтобы разглядеть.

Если бы Мирон один раз, еще в родном имении, у батюшки, не видел мальчишек-двойняшек, которых даже родная мать путала, то показалось бы ему – черное колдовство творится. Но он понимал: бывает такое явление, когда родит баба сразу двоих, похожих как две капли воды. Только все равно казалось ему, что колдовство творится…

– Я знаю, куда ты спешишь. В крепость, чтобы жену и сына спасти. Сны твои прочла, – сказала девочка, которая стояла в ногах дивана.

– Только ты не успеешь, – с нескрываемым удовольствием заявила вторая. – Пугачевцы будут там раньше. Они уже близко.

– Вы знать не можете, – помертвевшими губами произнес Мирон.

– Можем, – сказала та, что у дивана. – Я слышу. У меня особый слух. Я слышу, как они двигаются. Я слышу всю степь. Слышу их крики и ржание их лошадей. Скоро услышу выстрелы, когда твоя крепость даст бой…

– Но они не устоят. Армия государя Петра Третьего велика и могущественна. А твой гарнизон – мал и жалок, – усмехнулась вторая.

Кажется, Мирон начал их отличать. Та, что стояла в ногах дивана, была серьезная и менее эмоциональная. Та, что не дала ему зажечь свечку, была улыбчивая и при этом злая. Наслаждалась, когда говорила ему страшное.

– Хочешь, я тебе помогу? – сказала злая. И снова улыбнулась.

Серьезная нахмурилась и залопотала что-то на языке, которого Мирон не знал. А злая отвечала ей с улыбкой и выглядела как кошка, вылизавшая целый горшок сметаны и при этом отчего-то уверенная, что наказания за это ей не будет. В конце концов, серьезная вспылила и ушла. А злая села на диван и посмотрела на Мирона снизу вверх:

– Хочешь, я тебе помогу?

– Как?

– В тебе злобы много. Ярости. Ты готов рвать зубами и когтями. Это хорошо… Ты людей своих готов был не щадить. Хлестать до крови, чтобы бежали через силу. Тоже хорошо. Ты уже почти зверь. Я сделаю из тебя настоящего зверя.

– Оборотня? Я в сказки не верю.

– Можешь не верить. Хотя зря. Во многих сказках правду говорят. Но я не оборотня из тебя сделаю. Я сделаю из тебя волка. Огромного белого волка с когтями как ножи. Ты не будешь знать усталости. Ты не будешь нуждаться в отдыхе и сне. Ты добежишь до своей крепости за несколько часов. И всех твоих я оберну волками. И они побегут за тобой так же быстро и неутомимо. Только они не поймут, что они волки. А ты будешь знать. И потом, когда вы победите, когда вы упьетесь кровью бунтовщиков, ты навсегда останешься волком и будешь алкать новой крови… А они станут прежними и даже не поймут, что с ними случилось… Чудо? Так вы, белые люди, это называете?

– Чудо – это что-то хорошее.

– А то, что я предлагаю, не хорошее?

– Я не верю в сказки, девочка.

– Это не сказки. Слышал, что барин наш говорил? Его и правда пугачевцы не тронут. Потому что у него талисман есть. А талисман этот – сестра моя. Она – шаман. Она ставит щиты – и никто не придет. Он бережет ее, как свое сокровище. Он похитил ее, потому что она – шаман. А меня он похитил, потому что никто из его людей не мог различить нас. Я слабее, чем Гэрал. Я должна была стать шаманом через годы. Когда вырасту. Когда в возраст невесты войду. А она очень сильная. Ее посвятили, когда ее еще луна не позвала…

– В каком смысле?

– Женские крови. Каждую луну. Это значит, что девушка повзрослела. Ее луна еще не звала, а она уже стала шаманом.

Мирон покраснел. О таких делах он знал, конечно, но об этом вслух не говорилось, только шепотом, стыдливо… А эта девчонка – будто о чем-то обыденном.

– Где вы выучились так хорошо говорить по-русски?

– Здесь. Мы здесь уже два года. Мы способные. Только Гэрал – шаман. И ее он бережет… А я не успела стать шаманом. Хотя могла бы. И меня он не бережет.

– Он… Он сделал тебя своей наложницей?

– Нет. У него наложница с телом белым как жемчуг и волосами светлыми как блики солнца на воде. Зачем я ему. И еще он боится, что Гэрал рассердится, если он меня силой возьмет. Нет, он обидел меня тем, что не дал мне стать шаманом. Не дал мне соединиться с моим духом. Мы разлучены, и это страдание… Вы, люди с белой кожей, молящиеся белому богу, такого страдания не знаете. Если бы я была обычной женщиной – я бы не страдала. Если бы я была шаманом – я бы не страдала. Но я – посередине. Я страдаю. И вижу, как страдает Гэрал. Потому что она служит не своему племени, как положено шаману, а белому барину. А если она отказывается ему служить, он порет меня до крови. И даже если она уже соглашается, он все равно продолжает пороть… Чтобы она видела, на чьей стороне сила. Меня он порет. А ей он дарит золото. Много золота. Как невесте. Тяжело ходить, если она надевает все свое золото. И не позволяет делить его на двоих… А убить его она не может. Ее дух слабый. Лебедь. Хорошо, чтобы ставить щиты. Крылья могучие. Плохо, чтобы убивать. Мой же дух – волк. И если бы только я успела стать шаманом… О, никто никогда не мог бы пороть меня. Держать меня против воли. Я бы убила любого. Мы вдвоем с Гэрал были бы лучшими шаманами – связанные с рождения, я – воин, она – защитник. А получилось, что она одна. И через меня ее принуждают делать то, что ей противно. Ты понимаешь, как сильна моя ненависть? Ты должен понимать… Ведь твоя тоже сильна…

Мирон понимал. Но все еще не мог поверить во все это. Хотя… Почему – нет? Он всякое слышал об инородцах и об их шаманах.

– Так значит, ты предлагаешь мне превратиться в волка и людей моих превратить?

– Да. Для этого ты должен добровольно взять всю мою ненависть, чтобы она слилась с твоей и обратилась в ту силу, которая превратит твое тело и твой дух. А еще ты должен отдать мне свою душу.

– Так ты – дьявол? – усмехнулся Мирон.

– Я – Мэдэг. Рожденная быть шаманом, но не ставшая шаманом. Рожденная быть волком, но ставшая пленницей белого человека. Мне нужна твоя душа, чтобы она не мешала ненависти и ярости. Я ничего с ней не сделаю. Я опущу ее на дно Байгал-моря и сохраню нетронутой…

– Байкал далековато.

– Доберемся. Мы сможем. Мы с Гэрал можем многое, что не могут белые люди.

– Так Голубкин вас не отпустит!

– Так Голубкин станет первой твоей добычей. Ты вырвешь ему горло и выешь ему нутро. А твои воины полакомятся его дворней.

Мирон вдруг почувствовал острое разочарование. Так все эти сказки были для того, чтобы заставить его убить хозяина дома?… Но Мэдэг поняла его прежде, чем он успел открыть рот.

– Я же не ножом его резать прошу. Не саблей живот вспарывать. Я сначала сделаю тебя волком. И людей твоих. А потом вы утолите первый голод. Не попробовав горячей крови, вы не сможете так быстро бежать… Когда происходит превращение, нужно есть. И нужно есть живое. Кровь.

– Я буду проклят, если соглашусь на это, – задумчиво сказал Мирон.

– Да. По законам вашего мира и вашего бога ты будешь проклят. Но ваш бог прощает…

– Я буду проклят, но я пойду на это сознательно. А моих людей я ввергну в страшный грех – спящих, несведущих! Их души ты тоже заберешь?

– Нет. И поскольку они будут несведущи, на них не будет греха. Весь их грех будет на тебе. И чем больше греха – тем больше в тебе силы. Твоя сила будет отлита из ненависти. В тебе уже пророс росток!

Мирон смотрел на круглое, узкоглазое, хорошенькое личико. И верил. И не верил. И очень хотел, чтобы это все вдруг оказалось правдой. И очень боялся, что это окажется сном.

– Соглашайся. И когда солнце поднимется над степью, вы уже подойдете к стенам крепости.

– Что ж, давай. Если ты меня обманываешь – просто ничего не получится, ведь так?

– Я тебя не обманываю. И все получится.

Девочка достала нож. Маленький, странный такой нож, Мирон не мог понять, из какого он материала. Распустила ворот рубахи так, что открылись маленькие груди, крепкие, как наливные яблочки.

– Рубаху подними. Я сейчас сделаю надрез у тебя поперек груди и у себя поперек груди. Потом мы обнимемся. И когда наша кровь смешается, подумай о самом страшном… О том, что вызывает в тебе самую лютую злобу. И тогда моя ненависть перетечет в тебя.

– Я все еще не верю…

– Не важно. Важно – почувствовать ненависть в тот самый миг.

Мэдэг провела ножом ровно под своими грудями-яблочками. Глубоко, по животу потекла темная кровь. Провела ножом поперек его груди. Тоже глубоко и больно.

Отчего он не боялся, что эта бесноватая просто убьет его сейчас?

Но они обнялись и их кровь смешалась, и Мирон вспомнил разоренные поместья, вспомнил распятых на земле женщин и повешенных маленьких детей, представил Фленушку, из рук которой вырывают Федю, представил как рвут на ней одежду, как впиваются грязными грубыми пальцами в нежное, розовое, желанное тело…. Зарычал от ярости, и запах крови, их с Мэдэг смешанной крови, ударил ему в нос, и он вдруг понял, что обоняние его стало очень чутким, и слух стал чутким, и сам он… Он изменился.

Он упал на четвереньки – и почувствовал, как удлинились его конечности. Каким гибким стал позвоночник. Как вытянулись вперед челюсти.

Он поднял лапу – и увидел, как выдвигаются из меха длинные лезвия когтей.

Луна, луна за окном…

Мирон завыл – яростно, торжествующе!

Он был полон ненависти. Он хотел убивать. Он хотел терзать. Причинять боль. Пустить кровь. Много, много крови…

Мэдэг, девчонка, мягкая, сладкая… Он хотел ее. Взять, как берут женщину. Жестко, чтобы кричала от боли. Вгрызаться в ее плоть. Вкусную, горячую, сытную…

«Не смей!» – прозвучал в его голове властный голос.

С недовольным рычанием Мирон обернулся.

Перед ним стояла та, вторая. Гэрал. Только она казалась другой. Она казалась не совсем человеком. Белые перья обрамляли ее лицо, белые крылья были у нее вместо рук, и столько света исходило от нее, что он не мог смотреть… Он оглянулся на Мэдэг. Она сидела скорчившись. Маленькая. Жалкая. Потускневшая.

«Мэдэг, ты отдала ему своего духа. Своего волка. Наполнила своей ненавистью, как чашу – ядом, и отдала. Что ты наделала? Он же вечно теперь…»

«Для того и наделала. Чтобы вечно. Чтобы мстил. А его душа у меня!» – Мэдэг раскрыла окровавленную ладонь, но он ничего не увидел. Пустота.

«Что ты будешь делать теперь?»

«Мы вернемся домой…»

«Я спросила – что будешь делать ты?»

«Я уйду в Байгал. Он оденет меня новой плотью. Даст мне дух взамен волка. Даст мне покой… А ты заплатишь за это всем своим золотом».

«Хоть сейчас. Ненавижу золото. Оно мне не нужно».

«Сейчас – рано. Когда мы придем к берегам материнских вод… Тогда. А сейчас у волков будет пир!»

Они говорили на языке, которого Мирон не знал. Они говорили, не произнося слов, но он все понимал. И все сильнее он чувствовал голод…

«Ты не получишь силу во всем объеме, пока не напьешься крови моего мучителя, пока не съешь его печень и сердце! Идем же, идем!»

Мэдэг манила Мирона за собой. И он пошел за ней.

Голубкин спал.

Он проснулся, когда Мирон вырвал ему горло. Проснулся, чтобы тут же умереть.

А Мирон рвал когтями его живот, выедал печень, добрался до сердца, упругого, полного крови… Спрыгнул с окровавленной кровати, бросился прочь, ему хотелось на улицу, на воздух. Выбежал.

Пахло кровью. Отовсюду пахло кровью.

Дико ржали лошади, испуганно мычали коровы, голосили женщины.

И волки, много, много волков рвали и жрали…

«Только мужчин. Они убивают только мужчин. Только тех, до кого доберутся. Жди, они насытятся и соберутся вокруг тебя, и ты поведешь свое войско… И ты только один раз сможешь снова стать человеком. Один раз. А потом уйдешь волком навсегда и будешь охотиться, искать крови, вечно, вечно…»

Когда волки насытились, они и правда собрались вокруг своего вожака. И побежали в сторону Троицкой крепости. Быстро, так быстро, как не мог бы бежать даже обыкновенный волк.