Эпилог I

1

Яркое февральское солнце разыгралось вовсю. Веселыми бликами оно отражалось в громадных стеклах трехэтажного дворца, построенного последним Романовым.

Почти полвека назад здесь, в Ливадии, Николай Александрович принял присягу на российский престол. И тогда же, как помнит читатель, он провел амнистию. Среди прочих преступников от наказания был освобожден двадцатичетырехлетний дворянин Иван Бунин, торговавший книжечками толстовского издательства «Посредник» «без законного на то разрешения».

Теперь к царскому дворцу подкатил, блестя черным лаком, бронированный ЗИС-101. Стоявший на подножке охранник соскочил на ходу и распахнул дверцу. Из машины медленно, с подчеркнутым чувством собственного достоинства вышел Сталин. Его сопровождал переводчик Бережков, имевший в июне сорок первого кулуарную беседу с Риббентропом.

Через минуту-другую их с искренней радостью приветствовал Франклин Рузвельт. Он испытывал к Сталину самые теплые симпатии. И это несколько тревожило Черчилля, остановившегося в Воронцовском дворце. Несколько успокаивали лишь сведения от агентов в США: президент, сообщали они, тяжело болен и более полугода не проживет.

Рузвельт хитро подмигнул Сталину, кивая на Бережкова:

– Узнаю симпатичного молодого человека! Это тот самый, у которого хороший аппетит?

Вожди весело расхохотались, и обстановка сразу сделалась легкой, непринужденной.

Сталин улыбнулся:

– Их двое таких, кто прославился благодаря хорошему аппетиту, – Гаргантюа и вот наш Валентин.

Бережкову, нежданно ставшему центром внимания, пришлось реплику перевести. Рузвельт звонко расхохотался, его, несколько сдержанней, поддержал Сталин.

Вожди вспомнили действительно забавный случай, происшедший в декабре сорок третьего года в Тегеране.

Эту историю мне рассказал сам ее герой – Бережков, симпатичный человек, с которым меня когда-то свела жизнь.

Сталин давал обед участникам знаменитого совещания. Стол на девять персон был накрыт в небольшой гостиной.

Справа от Сталина сидел Черчилль, слева – Бережков, напротив – Рузвельт.

Советский переводчик, целый день не имевший ни минуты покоя, был голоден как волк. Ему, как и остальным гостям, подали закуски, затем бульон. Бережков, верный протоколу, к еде не притрагивался – в любой момент он должен быть готов переводить. Но высокие гости тоже, видно, проголодались и, увлекшись едой, молча пережевывали.

И вот когда подали бифштекс – сочный, пышный, источавший божественный аромат, – Бережков не выдержал, рискнул: изрядный кусок он быстро сунул в рот. И – нарочно не придумаешь! – Черчилль именно в этот момент лениво обратился к Сталину:

– А что, если Сталинград, для назидания потомкам, навсегда оставить в руинах?

Перевод должен был следовать немедленно. Но Бережков сидел с набитым ртом, дико вращал глазами и не мог издать ни звука. Неловкая тишина повисла над столом. Сталин, сделав недоуменную мину, смотрел на Бережкова. Тот, пытаясь повторить подвиг удава, напряг все душевные и телесные силы, но тщетно – бифштекс застрял в горле.

Теперь уже все неотрывно и с веселым любопытством смотрели на переводчика. Первым улыбнулся Молотов, затем расхохотались Рузвельт и Антони Иден.

Не веселился лишь Сталин. Наклонившись к Бережкову, он прошипел:

– Нашел где обедать! Безобразие…

Голос родного вождя придал новые силы Бережкову. Сделав еще одно героическое усилие, он совершил чудо – проглотил неразжеванный кусок жареной говядины. И тут же скороговоркой перевел фразу.

Этот казус создал хорошее настроение и дал тему для гастрономической беседы. Рузвельт интересовался особенностями кавказской кухни, Сталин с удовольствием и подробно отвечал. Потом, как бы между прочим, заметил:

– Господин президент, вам во время вчерашнего завтрака понравился наш лосось. Мы попросили доставить для вас небольшую рыбку. – Он кивнул Бережкову.

Тот понесся в соседнюю комнату, распорядился.

И вот распахнулись высоченные двустворчатые двери. Все с любопытством повернулись к ним. Четверо детин в парадной морской форме внесли гигантского лосося – метра два длиной и обхватом в столетний дуб. Все ахнули.

Рузвельт смущенно улыбался:

– Ах, прелесть, это чудо-рыба! Как благодарить?..

Теперь, вспомнив и повеселившись этой историей, вожди перешли к положению на фронтах, обсуждали зоны влияния.

* * *

Вошел морской пехотинец США. Подхватив сзади кресло-качалку, в котором сидел президент, он покатил его к выходу – пришло время отправляться в Большой зал Ливадийского дворца. Там в пять часов по предложению Сталина Рузвельт откроет первое заседание международной конференции.

А пока что, идя возле коляски, посасывая короткую трубочку с табаком «Герцеговина Флор», Сталин как бы между делом спросил:

– Может, и французам следует иметь зону оккупации в Германии?

Тем самым он хотел несколько ослабить влияние союзников в Европе.

Рузвельт вопросительно взглянул на своего большевистского друга: действительно ему это надо? Президент весьма недолюбливал де Голля и не хотел доставлять ему удовольствия. Сталин твердо посмотрел президенту в глаза.

– Хорошо, – вздохнул Рузвельт. – Но это исключительно ради любезности!

Гитлер, все еще надеясь на чудо, продолжал яростно сражаться, а Германию уже делили, как праздничный пирог.

2

Гитлер по мере приближения конца все чаще впадал в уныние. Не терял духа лишь Геббельс. Он с удвоенной силой вкушал плоды любви и регулярно воздавал обильную дань Бахусу.

В апрельские дни сорок пятого года, спустившись в бункер, верный друг фюрера раскрывал кожаный переплет и читал вслух «Историю Фридриха Великого».

Гитлер внимательно слушал.

Геббельс умело отыскивал соответствующие настроению выдержки, читал о том периоде Семилетней войны, когда король Фридрих оказался в отчаянном положении и страшное поражение казалось неминуемым.

Вдруг Гитлер, прервав чтение, сказал:

– Я достойно уйду из жизни, но жалко великую Германию. Ведь мы уже стояли на пороге мирового владычества. И бездарные генералы все испортили! Негодяи! Предатели! А еще виноваты демократы и жиды!

– Не надо горячиться. Послушайте, мой фюрер, что было дальше.

Министр пропаганды читал о том, как король обещал «добровольно покинуть жизнь» и принять яд 15 февраля. Его желание было твердым. Но вдруг 12 февраля внезапно умирает царица Елизавета. Ее наследник Петр III был другом и почитателем Фридриха: «Для дома Бранденбургов наступило чудо и счастливая перемена судьбы».

– Покажите, где это написано.

Министр показал. Гитлер азартно потер ладони:

– История всегда повторяется! Этого толстопузого Черчилля я еще засуну живьем в крематорскую печку. – Глаза фюрера озарились счастливым светом. – Огонь будет самым нежарким, и мы будем неотрывно наблюдать за конвульсиями этой жирной свиньи. Зато Сталина я пощажу – это, без сомнения, тоже великий человек. Я угадываю в нем родственную душу. Я назначу его управляющим Восточной Сибирью.

Геббельс налил коньяку, с аппетитом выпил и нажал на кнопку. Вбежал адъютант.

– Принесите! – коротко скомандовал министр.

Момент был выбран блестяще. Через мгновение на небольшом серебряном подносе внесли толстую книгу, перехваченную золотыми застежками.

– Эти предсказания королевского астролога относятся к концу семнадцатого века. Астролог за какую-то провинность был тогда же сожжен на костре, но предсказания его небезынтересны. Читайте вот здесь, мой фюрер.

Гитлер надел очки и углубился в текст. С некоторым трудом разбирая строки древней рукописи, он прочитал:

– «Во второй половине апреля одна тысяча девятьсот сорок пятого года от рождения Иисуса Христа Германию ждут хорошие перемены…»

Несколько дней, вопреки с каждым часом ухудшавшейся на фронте обстановке, Гитлер ходил в приподнятом настроении.

– Старинные гороскопы не врут! – повторял он без конца. О близком крахе Германии он боялся даже думать.

Тринадцатого апреля Гитлер находился в бункере. Зазвонил телефон. Геббельс орал в телефонную трубку:

– Мой фюрер, я поздравляю вас! Рузвельт мертв! Вы помните, звезды предсказывают нам великие перемены. Сегодня пятница тринадцатое апреля. Этот день – начало чуда.

Гитлер взметнул вверх кулаки:

– Слава Германии! Смерть англичанам, жидам, коммунистам, мировой буржуазии и всем демократам!

Но чуда не случилось. А перемены в Германии действительно вскоре произошли. Так что Гитлер был прав: старинные гороскопы не врут.

* * *

Двадцать восьмого апреля 1945 года сотрудники службы безопасности СД сбились с ног: на объятых пламенем улицах Берлина, под вой пожарных машин и беспрерывным обстрелом русской артиллерии они искали чиновника, который должен был оформить акт бракосочетания. Женихом был великий фюрер, невестой – красавица Ева Браун.

Наконец чиновника отыскали в подвале дома его тещи. От него крепко пахло алкоголем, и он нетвердо колебался на ногах. Ребята с буквами СС в правой петлице быстро привели его в чувство, парикмахер побрил и подстриг, и в ночь с 28 на 29 апреля чиновник в книге «Актов» записал имена молодых.

Свадьба проходила строго по нацистскому ритуалу. Был допущен единственный изъян – новобрачные не сумели достать справки о своей расовой чистоте: в соответствующее ведомство попала английская бомба.

– Поверю на слово! – дыхнул перегаром чиновник.

Гитлер был меланхоличен, но спокоен. Невеста сияла счастьем – она нежно любила великого человека. Сойдясь в брачном поцелуе, Ева, настойчиво добивавшаяся оформления их отношений, шепнула:

– Милый, я навсегда твоя!

Гитлер ответно слабо улыбнулся и погладил ее тонкую, изящную руку с маленькой родинкой у большого пальца. Он все продумал.

Адъютант фюрера Отто Гюнше поднял бокал шампанского и неуместно воскликнул:

– За счастье молодых!

Геббельс укоризненно покачал головой, Борман усмехнулся, а шофер Гитлера Эрих Кемпка поправил:

– За молодых!

Камердинер Гейнц Линге попросил Бормана затушить сигару:

– Ева и фюрер не переносят дыма.

Борман зло цедит сквозь зубы, поплевывая на тлеющую сигару:

– Скоро здесь будет много дыма…

Гитлер подчеркнуто спокойно разговаривает с Евой:

– Видишь, моя куколка, я сделал так, как ты хотела. Ты рада?

Ева счастливо улыбается:

– Твоя судьба – это моя судьба. Благодарю Бога за эту радость!

Гитлер опять целует ее в губы – дольше, чем принято в таких случаях. Восторженный поклонник Вагнера, он решил исполнить роль в духе его героических опер – вождь и его верная жена должны красиво сыграть последнюю сцену.

После свадьбы, в четыре утра, когда бункер тихо сотрясался от взрывов, доходивших сверху, он продиктовал два завещания: политическое и личное. В обоих он говорил о своем самоубийстве: мосты к бегству были сожжены.

Верный Геббельс, все время сохранявший железную выдержку, сделал «Приложение» к завещанию фюрера. Он объявил от своего имени и от имени жены, что они вместе с шестью детьми добровольно «уходят вместе с любимым вождем». Свое слово он сдержит.

В бункер спустился генерал Вейдлинг, рукав его кителя был испачкан землей и кровью – он командовал обороной Берлина и отважно лез в самые опасные переделки, словно искал смерти.

– Простите, фюрер, но первого мая Жуков сделает подарок Сталину – Берлин падет… Мы защищаемся из последних сил.

– Спасибо, мой генерал, мой верный друг! – Фюрер по-товарищески пожал руку Вейдлингу. – То, что враги разрушают наши города, – это прекрасно. Под их обломками будут погребены достижения гнусного девятнадцатого столетия. Я призываю немецкий народ разрушать города, заводы, плотины, метро, железные дороги – все, все!

Геббельс в восторге вскочил с кресла и крикнул:

– Правильно, мой фюрер! Наш конец – это конец вселенной!

Мартин Борман, молча сидевший в углу, ухмыльнулся, перевел мрачный взгляд на Вейдлинга:

– Не только Жуков Сталину, вы нам тоже подарок сделали! Месяц назад вы, генерал, докладывали, что Берлин неприступен.

В этот момент, развевая белокурые волосы, быстро вошла Ева, хотела что-то сказать мужу, но, увидев Бормана, осеклась: она люто ненавидела Мартина, считала его интриганом и проходимцем, и не без причин.

Зато Борман, словно хищник, выскочил из западни.

– Да, мой фюрер, не хотел огорчать, – он сделал паузу, обращаясь вроде бы к Гитлеру, но глядя прямо в зрачки Евы, – сегодня мне сообщили, что Муссолини и его Клара Петтачи убиты итальянскими маки. – Продолжая сверлить злорадным взглядом вздрогнувшую Еву, любившую темно-окую Клару, медленно цедил: – Их трупы привезли в Милан и повесили за ноги. Чернь издевается над трупами.

Ева тихо заплакала, Борман почти не скрывал улыбку, а Гитлер с возмущением произнес:

– Какая жестокость! – Это звучало двусмысленно. И после паузы: – Хороший свадебный «подарок» вы нам сделали, Мартин.

Помолчали. Гитлер потер ладони, твердо произнес:

– Со мной… с нами… такую шутку не выкинут. Я Сталину подарка не сделаю. После моей смерти моего тела в большевистском паноптикуме не будет.

Фрау Юнге, секретарь Гитлера, принесла кофе.

– Позовите Кейтеля! – сказал Гитлер.

Вскоре тот явился – шестидесятидвухлетний генерал-фельдмаршал, рослый, подтянутый, подчеркнуто спокойный.

– Вильгельм, я продиктую вам прощальное послание генералитету. – Гитлер, попивая кофе, стал диктовать: – Неверность и измена на протяжении всей войны разъедали волю к сопротивлению. По этой причине мне и не было дано привести мой народ к победе…

Закончив диктовать, прощально пожал руку Кейтелю и распорядился:

– Мне нужна фрау Христиан…

Миловидная блондинка не заставила себя ждать:

– Слушаю вас, мой фюрер.

Гитлер встал с мягкого кресла, подошел к Христиан, взял ее за локоть и чуть надтреснутым, но твердым голосом произнес:

– На вашу долю, фрау, выпала историческая миссия. Записывайте, это будет мой последний документ. – Он прошелся по комнате из угла в угол, сосредоточенно наморщив лоб и потирая кончик носа. Затем резко откинул голову и начал диктовать: – Итак, заголовок: «Мое политическое завещание». Записали? Диктую дальше: «Прошло более 30 лет, как я внес скромный вклад в 1914 году как доброволец в Первую мировую войну… В течение последних трех десятилетий все мои мысли, все мои дела и все прочие аспекты моей жизни мотивировались исключительно любовью к моему народу… Неправда, что я или кто другой в Германии хотели войны в 1939 году. Она была желаема и спровоцирована теми международными государственными деятелями, которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в еврейских интересах». – Гитлер вопросительно взглянул на секретаря. – Вы успеваете, фрау Христиан? Спасибо, продолжайте. «Пройдут столетия, но и тогда из руин наших городов и монументов возродится ненависть к тем, кого мы должны благодарить за все случившееся: международное еврейство и его пособников…»

Потом Гитлер заклеймил Геринга и Гиммлера, ведших секретные переговоры с американцами, назначил новое правительство во главе с адмиралом Деницем. Закончив диктовать, устало вытер со лба пот:

– Вот и все…

* * *

Вечером, уединившись с Евой, слушал пластинки с записью «Тангейзера».

После этого фюрер приказал усыпить любимую овчарку Блонди. Он еле слышно произнес:

– Ах, Блонди, Блонди… Ты меньше всех заслужила эту участь. Прости, нам всем плохо.

* * *

Наступил последний день фюрера – 30 апреля. В два часа тридцать минут ночи он вышел в один из отсеков бункера. Здесь выстроились его сотрудники и соратники. Пройдя вдоль строя, фюрер каждому пожал руку, попрощался:

– Видит Бог, я хотел сделать Германию счастливой. Однако нас предали – аристократы и генералы. Они хуже евреев. Гораздо хуже! Ибо евреи желают блага исключительно своему народу, а наши аристократы и генералы ненавидят германский народ, они предали родину. Я воевал против коммунизма, ибо он страшное орудие еврейства.

Гитлер опустил голову, помолчал и вдруг опять резко вскинулся:

– Но в том, что произошло, повинны и мы сами. Повинна наша чрезвычайная жалость, преступная гуманность. Мы были сильны и благородны. Это рождало благодушие и ослабляло волю к власти. Теперь нашим детям и внукам предстоит совершить тот подвиг, который не совершили мы. Придет день, и Германия, великая Германия, будет владеть не только земным пространством, она свое господство распространит и на вселенную. Запомните и завещайте потомкам: хорошая война – священна! Мужество, преданность и война создали больше великих вещей, чем любовь к ближним! Хайль!

– Хайль! – Двадцать сердец бились в одном ритме с прекрасным сердцем фюрера, и ему, как прежде, было предано каждое из них. – Хайль Гитлер!

* * *

Спустя двенадцать часов он в последний раз пришел в столовую, посидел за столом с фрау Юнге, диетической поварихой фрейлейн Манциази. Возле Гитлера была Ева.

Ева обняла каждую из дам, фюрер пожал им руки:

– Прощайте, друзья! Храни вас Господь.

Гитлер попрощался также с Борманом и адъютантом Гюнше.

– Гюнше, еще раз приказываю, – в голосе звучал привычный металл, – свяжитесь с Кемпкой. Пусть найдет необходимое количество горючего…

Адъютант щелкнул каблуками:

– Так точно, мой фюрер!

Земля беспрерывно сотрясалась от мощных взрывов – русская артиллерия превращала правительственный квартал в каменное кладбище.

Борман сделал еще одну, последнюю попытку:

– Мой фюрер, у меня есть надежный «коридор», мы можем бежать.

Гитлер спокойно и с достоинством возражал:

– Когда гибнет империя, фюрер не имеет права на жизнь.

Обняв за хрупкие плечи жену, он направился в свой рабочий кабинет.

Ева на ходу повернула лицо к Борману и язвительно уронила:

– Вы, Мартин, спасетесь. Я не сомневаюсь.

Гитлер умиротворяюще произнес:

– Не надо ссориться! Это теперь лишнее…

И, склонившись к Еве, фюрер нежно выдохнул:

– Мы навсегда вместе! – и добавил: – В моих ушах звучит «Тангейзер», хор пилигримов. Очень хорошо! Ева, знаешь, о чем я жалею? Что мы совсем немного не дожили до юбилея этой прекрасной оперы. Я мечтал девятнадцатого октября сорок пятого года сидеть с тобой в ложе Дрезденской оперы – ведь именно там ровно сто лет назад великий Вагнер дирижировал во время премьеры.

– Как ты много знаешь! – восхитилась Ева. Ее лицо светилось спокойной радостью. Она нечаянно назвала мужа на «ты» впервые. И в последний, единственный раз…

* * *

И вдруг в нем проснулось мучительное чувство жалости к себе, такому умному, умеющему предвидеть будущее, особенному, необыкновенному. Ведь уже с ранних детских лет он ощущал эту самую необыкновенность, отличие его от других смертных. И это предчувствие его не обмануло. Счастливая игра природы создала его в свой праздничный час! Он доблестно и честно служил своему призванию. За что же такой конец? Жалко себя, гениального. Но куда ужаснее, что, подобно заботливому крестьянину, он не успел очистить свое поле от плевел – землю от дегенератов-коммунистов, цыган, жидов, демократов и прочей сволочи. До слез жалко дело, которое на несколько десятилетий остановится, пока вновь не возглавит Германию столь же великий ее сын. А эти прохвосты в соседней комнате ждут его трупа! То-то будет радости у Бормана. Зря не послушал Еву, не оторвал ему башку.

В нем вновь закипела злоба. Он пожалел, что, когда у него была власть и сила (теперь, едва камердинер Линге закрыл за ним дверь, он всего этого лишился), не принудил, не подмял, не уничтожил эту высокомерную свору – генералитет, всегда смотревший на него как на выскочку. Ведь эти холеные типы с блестящей выправкой поторопили его начать плохо продуманную войну с азиатом Сталиным. Прежде следовало разгромить Англию! Ах, зачем послушал, зачем погубил свою жизнь, свою великую идею!

И никто из окружающих никогда не понимал его, не любил! Кроме Евы, секретарей, прислуги – этих простых, милых людей. И еще его обожали миллионы рядовых немцев. Только ради них он не бросил все, не уехал куда-нибудь в родной Гарц или Висбаден – там прекрасная минеральная вода, красивые виды.

Он взял в руки лицо Евы, несколько раз нежно поцеловал душистые волосы и неожиданно счастливым шепотом произнес:

– Моя божественная Ева! Я тебе должен признаться: почти всю жизнь я мечтал об уходе именно тридцатого апреля. Ведь сегодня – Вальпургиева ночь, самая благоприятная для жертвоприношений. Я нарочно подгадал… прости. Мы обеспечим себе наилучшую реинкарнацию.

И вновь замолк, печально задумавшись.

Уловив вопрошающий взгляд Евы, Гитлер как бы очнулся. Он словно только теперь вспомнил, зачем пришел в этот кабинет, всегда пахнувший кожей, – это от массивного дивана, занимавшего полстены.

– Да, да… – пробормотал Гитлер. – Мою идею погубило мое нежное сердце. Я жалел порой тех, кто мешал германскому делу. Сталин уничтожил своих генералов – среди них действительно было несколько шпионов, работавших на нас. И Сталин прав, только поэтому он победил. Закон победителей – смерть и кровь!

Фюрер выпрямился, поднял с дивана Еву и приблизил ее к себе – прощальный поцелуй. Потом быстро подошел к столу, взял крепкими длинными пальцами лежавшую на тарелке зеленоватую ампулу и молча протянул улыбавшейся Еве.

Когда раздался выстрел и в кабинет вбежали Борман, Гюнше и Линге, они увидали Еву, в смертельной истоме привалившуюся к дивану. Фюрер выстрелил себе в рот и упал головой на стол.

Ни разу он не усомнился в нужности и справедливости дела, которому отдал и свою жизнь, и многие миллионы других.

Отто Гюнше добросовестно выполнил последний приказ любимого вождя: во дворе, под непрекращающимся артиллерийским обстрелом, объятые пламенем и дымом, несколько часов горели два трупа.

Штурмбаннфюрер СС Гюнше пережил пытки на Лубянке, десять лет советских концлагерей. А потом – снова Германия, счастливая старость в городке Лохмаре. И смерть в 86 лет – в 2003 году.

…Утром 2 мая генерал Вейдлинг отдал приказ защитникам Берлина сложить оружие и сдаться в плен.

Имперская канцелярия пала последней.

* * *

Сталин, узнав, что не удалось заполучить Гитлера, в ярости топал сапогами и нецензурно выражался. Он умрет восемь лет спустя, в начале марта пятьдесят третьего года, при обстоятельствах весьма туманных. Египетского Тутанхамона умертвили его же жрецы. Советский фараон ушел в мир иной не без помощи своих способных учеников. В субботу 28 февраля Сталина на его даче посетили «соратники», среди которых были Хрущев и Берия.

Уехали они в четыре утра, став последними, кто видел вождя здравствующим. Узнав о болезни, Берия вначале даже запретил оказывать медицинскую помощь.

Врачи появились лишь около девяти часов утра 2 марта. Вряд ли Сталин, подобно разбойнику на Голгофе, успел покаяться. (Именно страх разоблачения заставил Хрущева вначале убрать соучастника преступления и опасного свидетеля – Берию, а потом вдруг завопить на весь мир о «преступлениях тирана, создавшего себе культ личности». Ведь случись разоблачение Хрущева – убийцы вождя, он заявил бы себя благодетелем советских людей, избавившим их от тирана.)

Как бы то ни было, 6 марта 1953 года в Научно-исследовательской лаборатории при Мавзолее В. И. Ленина, что на Садовой-Кудринской в доме 3, было необычное многолюдство. Здесь собрались светила медицинского мира – Мардашев, Усков, Аничков, Куперник, Авцын, Дебов, патологоанатомы и, разумеется, люди с непроницаемыми лицами – с Лубянки. Без участия последних в СССР не проводилось ни одного серьезного мероприятия – ни свадьбы, ни похорон.

На секционном столе лежал раздетый догола великий вождь. Светила с любопытством разглядывали труп и застенчиво кивали друг на друга – никто не решался начать вскрытие. Всех сковал страх – даже перед мертвым! Министр здравоохранения Третьяков, уже имевший с утра встречу с Берией и спешивший доставить ему официальный результат вскрытия (загодя оговоренный), нетерпеливо дернул головой, приказал молодому человеку в белом халате, раскладывавшему инструментарий и заметно хромавшему (у него вместо правой ноги был протез):

– Товарищ санитар, начинайте!

«Товарищ санитар» оказался кандидатом медицинских наук. Это был талантливый хирург Иван Сергеевич Кузнецов, сын сельского купца, родившийся в сельце Бетино Касимовского уезда Рязанской губернии. Кузнецов взял реберный нож, поднес его к кадыку Сталина и сделал глубокий надрез – до лобка.

Все облегченно вздохнули.

Согласно приказу товарища Берии, диагноз был поставлен по всем законам марксистско-ленинской диалектики: «Кровоизлияние в области подкорковых узлов левого полушария головного мозга».

Что касается «санитара» Кузнецова, то спустя двенадцать лет его жена, урожденная княгиня Екатерина Урусова, возвратясь домой в коммунальную квартиру, что в доме 8 по Чистому переулку, нашла мужа мертвым. Подозреваемый в выдаче «государственной тайны» – секрета сохранения трупа Ленина – висел в петле. Что, он наложил на себя руки? Это осталось тайной. Вдова была уверена – нет!

* * *

Смерть советского вождя, расширившего и укрепившего величайшую империю в мире, ставившего к стенке врагов и друзей, связавшего кровью (доносами) робких обывателей и сделавшего несчастными десятки миллионов своих подданных, многие из которых тем не менее искренне восторгались им, застала его внезапно.

* * *

Спустя год в Париже выйдет первое полное издание «Темных аллей». Один из ее экземпляров автор преподнесет участнице движения Сопротивления Зинаиде Шаховской: «„Декамерон“ написан был во время чумы. „Темные аллеи“ в годы Гитлера и Сталина – когда они старались пожрать один другого».

* * *

Христианскому сердцу свойственно милосердие. Когда преступника постигает наказание, он из категории злодеев тут же переходит в разряд страдальцев.

Четырнадцатого октября сорок шестого года, в день Покрова и в день рождения Веры Николаевны, Бунин записал в дневник: «Все думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы – и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти две их последние ночи на земле…»

* * *

Без малого год самодовольные и сытые люди, в силу своего высокого положения нисколько не пострадавшие от войны, не узнавшие ни голода, ни боевых опасностей, съехавшись со всех концов света, решали судьбу нацистов. Эти судьи уверили себя и других, что именно они знают, кого помиловать, кого послать на всю жизнь в тюрьму, а кого и повесить (таких несчастных оказалось двенадцать), причем особо усовершенствованным и жестоким способом.

Каждый из этих судей нарушил евангельский завет: не суди и да не судим будешь. Эти вершители судеб, среди которых был обвинитель от СССР – небезызвестный преступник и убийца А. Я. Вышинский, – посылая на смерть нацистов, тем самым принимали на себя тяжкий грех. Ибо только Господь дает жизнь, а отбирает ее всякая гадина.