Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Над Буниным гроза разразилась самым неожиданным образом.
Галина Кузнецова давно томилась в Грасе. Ее угнетала однообразная жизнь, пустые провинциальные будни, двусмысленность собственного положения. Когда-то у нее был муж, страстно ее любивший. Был пусть скудный, но свой быт, своя семья.
Но все круто изменилось августовским днем 1926 года…
Словно разморенная беспощадным южным солнцем, желто-зеленая волна лениво стелилась на золотой прибрежный песок и с тихим шорохом сползала обратно, оставляя после себя темную полосу. Небосвод пламенел багровым закатом, обещая душный вечер.
Поджарый, крепкого сложения человек в полосатых шортах на узких бедрах быстро вошел в воду, поднырнул под набегавшую волну и долго не появлялся на поверхности.
Его голова мелькнула далеко, саженях в пятнадцати от берега. Красиво вытянув тело, взбурливая воду ногами, он широкими гребками уплывал все дальше и дальше. Он плыл по солнечной дорожке, словно торопясь слиться с опускавшимся к горизонту гигантским диском светила.
Вдосталь наплававшись, он вылез на берег, слегка пошатываясь от приятной усталости и оставляя узкими пятками глубокие следы, тут же наполнявшиеся водой, направился вдоль полосы прибоя.
– Иван Алексеевич, Иван Алексеевич! – Размахивая руками, жизнерадостно улыбаясь, к Бунину спешил тщедушный человечек с какой-то дамой.
Когда они приблизились, он узнал историка литературы и пушкиниста Модеста Гофмана. Рядом стояла миловидная, чуть полноватая молодая женщина, невысокого роста, но сложения все же приятного. Весь ее вид выражал особого рода покорность, податливость, что особо ценится любителями женских прелестей.
После горячих приветствий Гофман весело произнес:
– Мне сказали, что вы приехали в Жуан-ле-Пэн и остановились в «Русском доме». Вот мы с Галиной Николаевной, моей соседкой по отелю, большой поклонницей вашего таланта, поспешили к вам, Иван Алексеевич, в гости. А Вера Николаевна сказала, что вы не утерпели, побежали купаться на этот пляж. Мы за вами… Но, доложу вам, вы плаваете как заправский спортсмен! – Спохватившись, оглянулся на свою спутницу: – Позвольте представить – Галина Кузнецова, поэтесса.
Она так ласково, так зазывно взглянула своими большими глазами на Бунина, что у того в сладком предчувствии похолодело в груди. Он молча смотрел на нее, подыскивая какую-нибудь приличную моменту фразу, желая сказать что-нибудь естественное, не банальное, но слова шли на память все какие-то убогие, вычурные.
Легким, непринужденным движением она протянула ему тонкую изящную кисть. С давно не испытанным волнением он задержал ее в своей руке и почувствовал, что все идет кругом и все во вселенной исчезло, все – кроме нее, о встрече с которой, казалось, мечтал всю жизнь, день за днем.
– Я помню ваши стихи, – живо произнес Бунин. – Я читал их в «Благонамеренном».
Она счастливо удивилась, улыбка очень красила ее лицо.
– Спасибо! – Ее голос звучал благодарно и робко. – А я-то была уверена, что стихи никто не заметил.
– Еще как заметил! И даже запомнил.
Иван Алексеевич вдруг почувствовал необыкновенный внутренний подъем и, удивляясь самому себе, что он действительно помнит ее стихи, которые когда-то, месяца два-три назад, видел в журнале, который князь Дмитрий Шаховской выпустил в Брюсселе, начал читать:
Почувствовать свое предназначенье
Сгибать мечту, как самый страстный лук,
И падать в раскаленное теченье
Неутоляемых летами мук…
Он замялся, но она тут же пришла на выручку и продолжила:
Всю жизнь следить с берегового вала
Нездешнего круженье корабля…
Мне – правнучке упрямого Дедала —
Отмерена смиренная земля…
Галина спохватилась:
– Какая глупость – в вашем присутствии читать свои стишата. Надо вас слушать и слушать. Когда мне было пять лет, мне на Рождество подарили вашу книгу – «Полевые цветы». Наверное, смешно, но под елкой я читала стихотворение «Летняя картина». Я его и сейчас помню. Хотите прочту?
Бунин приятно удивился. Едва заметно заикаясь – природный дефект, – она весело продекламировала:
Там, где тенистыми шатрами
Склонились ивы на затон,
Весь берег с темными садами
В зеркальной влаге отражен.
Там, где широкой мягкой тенью
Сокрыта в зелени река,
Все веет сладостною ленью
Под тихий шепот тростника.
Там, отдыхая, сердце дремлет,
Когда закат горит в огне,
И чутко в сонной тишине
Вечерним летним звукам внемлет.
Бунин был растроган и думал: «Неужто это та самая встреча – долгожданная и счастливая… Господи, сколько ждал ее! Лишь бы не ошибиться, лишь бы не отпугнуть это удивительное существо, подобных которому еще никогда и нигде не встречал!»
Гофман давно куда-то исчез. Неожиданно для себя Бунин спросил:
– Вы замужняя?
– Да, он, как и я, из Киева. Юрист по образованию.
– А что теперь делает?
Она вздохнула:
– Что он может делать? Шофер такси. Его зовут Дмитрий Петров.
– Он не заревнует?
Она неопределенно и с легким пренебрежением махнула рукой:
– Вы надолго сюда?
– Да нет, недели на две, на три. А вы?
– Через девять дней у Дмитрия кончается отпуск, вернемся в Париж.
У них без конца возникали вопросы, они едва успевали отвечать друг другу. Он не заметил, как взял Галину за руку, и та ответила ему ласковым пожатием.
– Давайте увидимся через час у ресторанчика? – попросил он.
И хотя знали, что уже завтра все курортное местечко будет судачить о них, они вечером пошли в ресторан. С Буниным постоянно раскланивались, почти все русские знали его в лицо, на них смотрели, их обсуждали.
Они пили хорошее красное вино, танцевали танго, и старый еврей-скрипач играл так, словно наступил последний день его жизни. По московской привычке Бунин через официанта передал ему пятьдесят франков. И скрипач, глядя на их столик трагическими темными глазами, заиграл так жалостно, что хотелось плакать.
…Они ушли далеко-далеко к молу. Звезды скатывались с неба, и он загадал желание.
Словно сговорившись, они свернули от берега и стали подниматься на холм, густо поросший южной зеленью. Галина потянулась к нему, и он страстно и нежно коснулся ее губ…
Море с тихим шумом выкатывало на берег волны, а какая-то запоздалая чайка кричала резко и жалобно, словно предрекая этой встрече роковую развязку.
Целые дни Иван Алексеевич проводил вместе с Галиной. Вера Николаевна и прежде не любила ходить на пляж и никогда не принимала морских ванн. Теперь она попросту сделалась бы там лишней.
Муж Галины – Петров – давно привык к самостоятельности жены и поначалу не обращал внимания на ее дружбу с Буниным. Но теперь Галина приходит домой лишь переодеваться и ночевать, к мужу стала оскорбительно холодной. Петров не выдержал, укоризненно произнес:
– Что случилось с тобой, Галя? Зачем ты позоришь нас?
– Если тебе не нравится отдыхать со мной, можешь уезжать, – спокойно заявила Галина.
Он смирился, а вскоре действительно пришла пора покидать Жуан-ле-Пэн: кончился его отпуск. И теперь его ожидал новый удар.
– Что я буду делать сейчас в Париже? – спросила Галина мужа. – Изнывать от жары? Я остаюсь на некоторое время здесь…
– Что? – Дмитрий остолбенело взглянул на жену. Ему показалось, что он ослышался. – Ты, Галя, хочешь сказать…
– Я уже сказала! – отрезала она, всем своим видом показывая, что вопрос этот уже решен и она не собирается его обсуждать.
Дмитрий медленно, словно приходя в себя после тяжелого удара по голове, прошептал:
– А что же… А как же я? Я уеду один, без тебя?..
Он замотал головой, все более и более повышая голос, требовательно заговорил:
– Нет, ты поедешь со мной! Вместе приехали – вместе уедем… Да, теперь я понял, – просто и горько сказал Дмитрий. – Мне говорили, а я, слепец, не видел, не хотел видеть… Ты – и Вадим Андреев, ты – и Сосинский, а вот теперь – «живой классик»! Но теперь не выйдет… – Он хотел схватить ее за руку, но она вырвалась:
– Прекрати!
Дмитрий возвышался над ней всем своим большим ростом, тяжело упираясь волосатыми кулаками в край дубового гостиничного стола.
– Ты поедешь со мной? – уже просительно произнес он.
– Нет! – твердо повторила Галина.
– Пока что ты моя жена и ты будешь подчиняться мне.
– Вот еще! Как крепостная крестьянка – барину и благодетелю, должна я отрабатывать постельную барщину? Не выйдет! Ты больше бы о семье беспокоился. Но ты ничего не можешь, ты плывешь, как щепка в луже…
Дмитрий нервно двинул кадыком и порывисто произнес:
– Выбирай – я или Бунин!
Галина спокойно и иронически усмехнулась:
– Не бойся, не ты! Лучше день с Буниным, чем всю жизнь с дураком-мужем.
Он облился смертельной бледностью, голос задрожал:
– Вот как? Знай: я убью Бунина!
…Ранним утром Петров из гостиницы уехал. Галина осталась на курорте.
Покинутые любимыми всегда ищут сочувствия. Петров поделился своим горем с поэтессой Ириной Одоевцевой, которая стала близкой свидетельницей продолжения этой истории. Она писала в Москву 30 сентября 1969 года писателю Н. П. Смирнову: «…Петров носился с мыслью об убийстве Бунина (какая бы это была потеря для литературы!), но пришел в себя и на время покинул Париж.
Вера Николаевна сначала просто сходила с ума и жаловалась всем знакомым на измену Ивана Алексеевича. Но потом И.А. сумел убедить ее, что у него с Галиной только платонические отношения. Она поверила и верила до самой смерти. Вера Николаевна поддерживала с Галиной переписку даже после ее разрыва с Иваном Алексеевичем…»
«6 февраля 1970 года… Продолжаю их „печальную повесть“. Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем в Париже, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где ее ежедневно, а иногда два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко. Конечно, ни ее разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нем рассказывала и жаловалась: „Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!“
Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что ее слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своем отчаянии. Это положение длилось довольно долго – почти год, если я не ошибаюсь.
Но тут произошло чудо – иначе я это назвать не могу: Бунин убедил Веру Николаевну в том, что между ним и Галиной ничего, кроме отношений учителя и ученицы, нет. Вера Николаевна, как это ни кажется невероятным, – поверила. Многие утверждали, что она только притворилась, что поверила. Но я уверена, что действительно поверила. Поверила оттого, что хотела верить. В результате чего Галина была приглашена поселиться у Бунина и стать „членом их семьи“».
Читатель помнит, что это вселение в бунинский дом произошло весной двадцать седьмого года.
Одоевцева действительно хорошо знала суть этой истории, но и она не умела понять, какое исключительное место Галина заняла в сердце Бунина, с какой силой повлияла на всю его жизнь.
Каждый день теперь был наполнен безумной страстью. Они искали и находили поводы забираться высоко на грасские холмы, поросшие дикой южной зеленью, которые укрывали их от нескромных взглядов. Их уединение приносило не только восторги любви, оно сообщало им смысл жизни, наполняло новой силой творческие порывы.
Теперь же, после того как он обрел мировую славу, сказочно разбогател, когда он словно вновь стал молодым и жизнь его радовала как никогда прежде, омолодились и его чувства к Галине.
Еще в Стокгольме, глядя из окна своих апартаментов на тягучую воду канала, Бунин признался Гале:
– Я ощущаю в себе безмерные силы, я так хочу жить, писать и… любить – только тебя.
Она прижималась к нему, и ее фиалковые глаза, казалось, сияли ответным чувством.
Далее все случилось смешно и просто, как в дешевом фарсе. Галина в дороге простудилась, и у нее слегка поднялась температура.
– Это все сырой стокгольмский климат, – сетовала Вера Николаевна.
Бунин недолго раздумывал и решил:
– С простудой путешествовать опасно, как бы воспаление легких не подхватить. Дам телеграмму Степуну, он нас в Дрездене встретит. Если улучшения здоровья не случится, то, Галя, придется тебе остаться у него на несколько дней.
Галине хотелось ехать вместе с Буниным, разделять его триумф, присутствовать на званых обедах и литературных вечерах. Но она, привыкшая к покорности, согласилась.
Итак, Галину вверили попечению старого друга бунинского дома, прежде гостившего в Грасе и по-доброму относившегося к Галине.
– Размещу удобно, вылечим быстро! – обещал Степун.
Бунин с нетерпением ожидал Галю в Париже.
Жизнь на берегах Сены шла веселая: каждодневные приемы, продолжающиеся чествования, участие в литературных вечерах, ресторанные застолья.
Как и прежде, он поселился на своей квартире, на улочке, названной именем веселого композитора Жака Оффенбаха.
Прошел после расставания месяц. И только два коротеньких письма пришли из Дрездена. Кроме общих фраз, они ничего не содержали. Бунин стал уставать от бесконечного праздника, ему хотелось засесть за работу, надо было писать пятую книгу «Жизни Арсеньева» – «Лику».
И вдруг пришла телеграмма из Дрездена: «Выезжаю…»
Бунин, испытывая радость нетерпеливого ожидания, пришел на вокзал. Моросил мелкий дождь, перемешанный с набухшими хлопьями снега, на асфальте перрона блестели лужи. В них отражался свет фонарей. Бунин изрядно промерз, не желая идти в густой воздух зала ожидания.
Наконец низвергаясь всей своей масленисто-стальной громадой, шипя паром, коротко-тревожно подавая гудки, подкатил поезд. Едва Галина ступила на подножку вагона, Бунин бросился навстречу, подхватил ее, легонько, с молодой силой поднял в воздух и прижался к ее пахнувшим душистым мылом волосам.
В Париже делать больше было нечего, и уже через день они покатили в Грас.
Первые дни после их появления в «Бельведере» все пошло, как прежде. Бунин часов по десять просиживал за работой.
Появлялся в столовой усталый, но улыбающийся. Передавал Вере Николаевне несколько страничек, содержавших столько поправок, зачеркиваний, добавлений, что та хваталась за голову:
– Ян, тут ничего не понять!
Вера Николаевна отправлялась к широкому деревянному подоконнику, на котором стояла ее машинка. Перепечатав странички, она эту продукцию сдавала Ивану Алексеевичу. Тот снова правил текст, который теперь уже поступал к «главной машинистке» – Галине.
Перед заходом солнца Бунин шел на прогулку по грасским холмам. Прежде его почти всегда сопровождала Галя. Теперь у нее почти всегда находилось какое-нибудь неотложное дело – Бунин с удивлением глядел на нее, но никогда не настаивал.
Еще во время первой встречи, на вокзале в Париже, Бунина поразили глаза Галины – они как бы потухли, стали холодными и отчужденными. Он вначале эту перемену приписывал ее болезни и дорожной усталости. Но время шло, и Галина все более от него отдалялась.
Ежедневно она писала письма в Дрезден, адресуя их сестре Степуна – Магде.
И почти ежедневно среди обширной почты попадалось ответное послание из Дрездена.
Что-то надломилось в их отношениях, и Бунин, которого эти недобрые перемены волновали все больше, не знал, как вернуть прежнюю их теплоту.
Он заказывал ей дорогие вещи – она не отказывалась, и на короткое время ее взор теплел. Начинал читать ей стихи или говорить о написанном им – Галина откровенно скучала.
Зато она много и охотно говорила о новой подруге – Магде. Бунина эта дружба насторожила, Вера Николаевна удивленно покачивала головой.
Магда… Бунин видел несколько раз эту мужеподобную даму с низким красивым голосом. Некоторое время она даже пела в берлинской опере. На Бунина она произвела двоякое впечатление: несомненно умна, начитанна, умеет ловко поддерживать беседу, но явственно ощущалось в ней что-то нездоровое, порочное, отвращавшее Бунина.
Теперь Галя настойчиво просила:
– Как было бы хорошо, если бы Магда погостила у нас…
Бунину эта просьба была неприятна, но он, не зная почему, согласно кивнул:
– Ответный визит? Пусть приедет…
В середине мая Магда въехала в «Бельведер». «Девчатам», по их просьбе, был отведен общий покой – в светелке на верхнем этаже. Галина, явно томившаяся ожиданием ее приезда, сразу же расцвела, похорошела, повеселела, чмокнула Бунина в щеку, принесла Вере Николаевне букетик цветов, перестала ссориться с Зуровым.
Подруги почти не расставались: вместе спускались к столу, сцепившись руками, вместе гуляли, что-то нежно ворковали, затворялись в своей комнате.
Бунин вначале шутил по поводу столь неразрывной дружбы, Зуров хихикал, Вера недоуменно пожимала плечами.
Но вдруг Бунина осенила жуткая догадка, которая с каждым днем получала десятки подтверждений: отношения подруг были явно противоестественными.
Иван Алексеевич, давно копивший неприязнь к Галине, был взбешен. Мало того что Галина изменила ему, она это сделала садистски необычно – с женщиной! Все клокотало в нем, и ярость увеличивалась острым чувством все более распалявшейся ревности.
Теперь он не мог работать, ничего не писал. «Лика» была заброшена.
Без аппетита приняв завтрак, он уходил из дома, часами бродил по каменистым окрестностям. Он пытался отогнать от себя мысли о Галине. Но поворот дорожки, куст сирени или поваленное дерево напоминали: «Я был с ней здесь, тут она целовала меня, здесь клялась в вечной любви, здесь я ее…»
Чем больше он старался не думать о ней, тем сильней и неотступней она представлялась ему в самых соблазнительных позах, вспоминались все ее нежности, все слова, которые некогда она говорила ему. Его корчило при мысли о том счастье, которое испытывает его… тьфу, не соперник, соперница!
Он готов был осыпать возлюбленную самыми горячими ласками, сказать ей самые нежные слова и в то же время люто ее ненавидел, как существо недостойное и совершенно павшее.
Бунин хотел все бросить и укатить на Гаити или Ямайку, умчаться в какое-нибудь дальнее странствие, благо теперь он был сказочно богат и мог позволить себе роскошь и комфорт, которые всю жизнь любил и которых был так долго лишен.
Но на него вновь наваливался весь ужас ревнивых переживаний, и ему уже ничего не хотелось, разве что повеситься или застрелиться.
Бунин приходил на кухню, открывал буфет и наливал себе большой фужер водки. Залпом осушив его, опять уходил торить тропинки грасских холмов.
Вера Николаевна, вначале было обрадовавшаяся любовному разрыву, который ждала столь долго, теперь (вот ангельская душа!) страдала за мужа, если бы могла, переложила часть его мук на себя.
Одиннадцатого июля она записала в дневник: «…В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Магды какое-то странное… Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления, и поэтому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее».
Некоторым развлечением стали хлопоты, связанные с приобретением «Бельведера». Рукье, владелец, просил совсем недорого. И когда дело казалось слаженным, Бунин вдруг передумал:
– Где это видано, чтобы русский писатель стал домовладельцем! Да и хлопот не оберешься с ней, с этой самой виллой: ремонт делай, налог плати… Да ну ее к лешему. Денег теперь – куры не клюют, лучше будем жить, как жили, – снимать!
Так и остался нобелевский лауреат без кола и без двора.
А вскоре придет день, когда не то что виллу – куска хлеба не на что будет купить. И случится это всего лишь года через два с небольшим после того, как Бунин вдруг стал «миллионером».
Подобное французам казалось невероятным, ибо любому из них таких денег хватило бы до конца жизни. У Бунина все это просвистело, пролетело, размоталось, растранжирилось, расфуфыкалось. Остались лишь сшитые фраки, рубахи, золотые запонки, флаконы с дорогим одеколоном да громадный приемник, который хорошо принимал Москву, что весьма пригодится во время войны.
Не все он раздал добровольно, кое-что разные аферисты выманили из него обманом. Десятого мая 1936 года он записал в дневник: «Да, что я наделал за эти 2 года… Агенты, которые вечно будут получать с меня проценты, отдача Собрания Сочинений бесплатно – был вполне сумасшедший.
С денег ни копейки доходу… И впереди старость, выход в тираж».
Забыв о гордости, послал письмо в Шведскую академию: не может ли денежно поддержать вдруг обнищавшего лауреата? Нет, не поддержали и даже оскорбительно промолчали.
Ну а пока что, терзаемый муками оскорбленной любви, он неспешно ступал по камню Наполеоновой дороги и нашептывал стихи:
Отлив. Душа обнажена.
Душа гола, и безобразно
Чернеет ил сырого дна.
Внизу в белесом тумане древними серыми глыбами распластался город. Немолчно трещат цикады. Откуда-то потянуло острым запахом коровьего навоза и парного молока. Настал любимый час Бунина – на склоне дня, когда солнце, утомленное дневными трудами, готово спрятаться за горизонт, но еще ярко светит меж деревьев, а под ногами упруго пружинит полный восхитительного аромата хвойный ковер.
Гляжу с холма из-под седых олив
На жаркий блеск воды, на этот блеск зеркальный,
Что льется по стволам, игрив и прихотлив.
Эти стихи при его жизни никто не узнает. Лишь Вера Николаевна, незадолго до своей смерти, опубликует их.
Розовый солнечный диск полностью ушел за дальние горы Эстереля. Спокойный красный свет каким-то чудным образом задержался на верхушках высоченных сосен, блестел по хвойной золотистой подстилке.
Как всегда в минуты наивысшего душевного восторга, на Бунина накатило молитвенное состояние, когда он наиболее сильно чувствовал связь с Создателем. Он живо ощущал Его в себе, и тогда душа воспаряла выше всех земных огорчений, все человеческие деяния по сравнению со Вселенной и Его делами казались ничтожными.
И это чувство давало то наслаждение, которое не могло дать ничто земное. Его уста жарко выдохнули:
– Да будет, Господи, воля Твоя… Не оставляй меня! И как еще могут люди сомневаться в том, что Ты есть? Разве нужна тусклая свечка, чтоб разглядеть яркое солнце? – И тут же пришло твердое решение: – Надо работать! Я не вечен, но есть давний мой долг – я обязан написать книгу о Толстом. Откладываю «Лику», берусь за этот труд: расскажу – в меру сил своих, – как Толстой шел к Богу, как понимал Его волю.
…Впервые за много дней он в дом вошел спокойный и радостный. Поцеловал жену, похвалил за прекрасный ужин: на столе в красивых тарелках (Бунин подарил Вере Николаевне роскошный сервиз, к тому же работы самого М. С. Кузнецова – знаменитой дореволюционной фирмы) лежали куропатки, буйабес, дорогой сыр, стояли бутылки с хорошими французскими винами.
С ранним рейсом автобуса он поутру отправился в Ниццу, в русскую библиотеку. Древний хранитель книг, некогда служивший в Румянцевской библиотеке и в молодые годы знавший Тургенева и Достоевского, чьи портреты с их дарственными надписями висели над его столом, смахнул старческую слезу:
– Вы – наша национальная гордость!
Бунин улыбнулся, увидав рядом с портретами классиков и свой, обрамленный в простенькую черную рамочку.
– Чем могу служить, дорогой Иван Алексеевич?
– Нужны биографические книги и воспоминания о Толстом.
Старик долго лазил по полкам, разгоняя тучи пыли, кашляя отчаянно и рассказывая о посетителях, кои навещали «Румянцевский музеум».
– Лев Николаевич у нас бывал, прямо ко мне в отдел захаживал. И Чертков по его просьбе приходил, я бо-ольшущие списки удовлетворял. И Короленко, и Толстой-второй…
– Второй?
– Да, Алексей Константинович, поэт. Ва-ажный был и очень уважительный. Ну а теперь вы, Иван Алексеевич, литературу требуете. О-очень мне это по вкусу! Уж сделайте сердцу наслаждение, распишитесь на своем портрете – всем хвалюсь, что с вами знаком.
Книги были отобраны, Бунин заполнил почти десяток формуляров и, отягощенный неподъемным портфелем, отправился домой.
В тот же день он отправил письмо в Париж, в Тургеневскую библиотеку:
«Очень прошу правление Тургеневской библиотеки выслать мне недели на две:
1. Биографию Толстого, составленную Бирюковым.
2. Книгу Мережковского: „Достоевский и Толстой“.
3. „Исповедь“ Толстого.
4. „Жизнь Будды“ Ольденберга.
Заранее благодарю за исполнение этой просьбы и очень прошу сообщить, сколько я должен буду выслать библиотеке за расходы по пересылке и пр.
Ив. Бунин».
(Спустя четыре десятилетия причудливыми путями это послание попадет в Москву к автору этих строк, а спустя полвека – книга, о которой речь пойдет ниже.)
На следующий день, когда Бунин сидел за рабочим столом и делал выписки из привезенных накануне книг, услыхал внизу радостные крики Веры Николаевны: – Ян, иди скорей, кто к нам приехал!
Выглянув в окно, Иван Алексеевич увидал супругов Полонских и мальчика лет десяти – это был их сын Александр, или, как его звали близкие, Ляля.
Бунин заспешил вниз. Он любил эту семью. Полонские всегда были спокойны, улыбчивы, доброжелательны. Яков Борисович говорил как об обыденной вещи:
– Мы с женой за всю жизнь ни разу не поссорились!
Теперь он протянул Вере Николаевне большую коробку конфет и букет цветов, а Ивану Алексеевичу в бумажной обертке книгу. – Вот уж правда: на ловца и зверь бежит! – воскликнул Бунин. – Очень нужный том, мне когда-то Тихон Иванович подарил его, да Куприн взял почитать, ну, понятно, не вернул.
Переводчик, издатель и лично знавший Льва Николаевича Тихон Полнер в 1928 году выпустил в издательстве «Современные записки» книгу «Лев Толстой и его жена. История одной любви».
– Поразительно, как вы догадались сделать мне такой подарок, – продолжал удивляться Бунин. – Эта книга – отличный материал, я обязательно ее использую в своей работе.
В настроении Бунина наступил резкий перелом. Ему было стыдно вспоминать о том упадке духа, который он испытал недавно.
– Бог дал мне талант, я не должен зарывать его! – повторял себе он.
Теперь Бунин, как ему казалось, с отвращением думал о былой близости с этой молодой, полноватой, с теплыми мягкими губами и уклончивым характером женщиной. «Все, что у меня было с ней, – это от дьявола, а потому мерзко, – пытался убеждать себя Бунин. – Ведь все ее желания, все стремления – мелочны и пустяковы. И все время, постоянно – притворство, желание казаться умнее и возвышенней, чем она есть на самом деле. А сколько я принес горя Вере! Почему об этом я забывал? А вот Вера оказалась настоящим ангелом, терпеливо выносившим мои выходки! Господи, прости меня».
И как епитимью, он наложил на себя христианские обязанности: с особой добротой относиться к жене и не раздражаться присутствием Гали и Магды, терпеть их и помогать им в меру своих сил.
Он опять вел усидчивый, трудолюбивый образ жизни. Вставал, когда еще спал весь дом. После короткой прогулки завтракал и читал газеты. Затем поднимался из столовой к себе в комнату и удобно усаживался за стол, загромоздив его литературой о Толстом: из библиотечных книг делал выписки, а свои личные порой превращал в подобие рукописей – исписывал их, заполнял страницы отметками и подчеркиваниями. Любимый карандаш (забавно – как у Сталина) – синий.
Жаркий, полный сухого желтого света июльский день сменялся вечерней прохладой. От деревьев ложились длинные сизые тени. Внизу, в городе, на высокой колокольне били в колокол, звали к вечерне. Раскаленные за день камни источали мягкое тепло.
Вера Николаевна и Галина заканчивали накрывать ужин. На этот раз застелили белой скатертью с вышитыми большими цветами дощатый стол, сколоченный когда-то Зуровым возле кустов вишни.
Зуров, размахивая полотенцем, отгонял неугомонных пчел, вившихся над тарелочкой с медом. Вера Николаевна уже два раза не без робости стучала в двери классика:
– Ян, самовар стынет! Все ждут тебя…
И вот наконец он появился на пороге – стройный, моложавый, со счастливой улыбкой на породистом лице, в руках держал объемистый том Полнера – подарок Полонских.
Не спуская с лица легкую улыбку, уселся в торце стола на принесенное нарочно для него мягкое кресло с широкими резными подлокотниками. Помахал перед собой книгой, сказал вроде для всех, но глядел на Веру Николаевну:
– Целый день отдал я сегодня труду нашего друга Тихона Полнера…
– Так интересно? – спросила Вера Николаевна, накладывая мужу рыбный салат.
– Удивительно, как Полнер сумел вникнуть в тонкости отношений Льва Николаевича и его супруги. Но меня поразило больше другое…
Галина поставила на тарелку перед Буниным серебряную кокотницу, сказала:
– Это жюльен из птицы, очень вкусно! Расскажите, пожалуйста, Иван Алексеевич, что вас поразило?
Бунин попробовал жюльен:
– И впрямь, как говорили московские половые, экая нежинская вещь! Как к хорошему быстро привыкаешь, зато так трудно переходить к плохому. А поразило меня то, что каким-то непостижимым образом у нас с Львом Николаевичем в судьбах много общего.
– Ну, прежде всего вы оба происходите из древних дворянских родов, – заметила Вера Николаевна.
– Более того, оба принадлежим к деревенскому помещичьему кругу, одинаково сильно привязаны к старинному укладу, к сельской жизни.
– И я слыхала, что Толстой никогда не затруднялся употреблять мужицкие слова. – Вера Николаевна рассмеялась.
– Ты меня решила подцепить? – Бунин шутливо погрозил супруге пальцем. – Согласен, что и тут с великим старцем у нас есть нечто родственное. Тем более что в деревенском быту эти «неприличные выражения» считаются вполне приличными. Пожалуй, забавней иное: Толстой много размышлял о смысле жизни, о ее суетности, с ненавистью относился к насильственным способам перемен в жизни общества. Лев Николаевич никогда не стремился делать карьеру. И вообще не видел смысла в государственной службе. С ироническим презрением смотрел на сложившиеся мнения, за что ему немало попадало от бездарных критиков. И все это можно сказать про меня.
Пока Бунин рассуждал таким образом, Рощин, молча расправлявшийся с паровой осетриной, произнес:
– Я бы сказал, что у вас и литературные вкусы во многом общие.
Бунин, увлекшись волновавшим его разговором, кажется, забыл про ужин и с горячностью воскликнул:
– Не «во многом» – во всем! Это, кстати, я давно подметил: мы восторгаемся одними и теми же писателями, а если неприемлем – единодушно. Так, восхищаемся Лермонтовым, Державиным, Пушкиным, Лесковым. Не воспринимаем, к примеру, Достоевского, хотя никогда не отрицали его дара. А Чехов? Толстой, как и я, всегда полагал его никудышным драматургом. То же относится и к самому Шекспиру.
– Тут есть о чем поспорить, – важно произнес Зуров.
– Спорь не спорь, но у нас такие привязанности и отталкивания.
Вера Николаевна добавила:
– Помнится, Лев Николаевич не воспринимал всяких модернистов в искусстве. Тут ваши взгляды опять совпадают.
Галина вдруг звонко расхохоталась:
– И как же можно серьезно относиться, к примеру, к футуристам, которые мажут себе лицо краской и в нелепых одеждах появляются на публике?
– А почему их надо осуждать? – пробасила Магда.
Бунин насмешливо взглянул на собеседницу:
– А почему я должен восторгаться ими? Если бы этим чудачествам они предавались где-нибудь в глухом лесу, где, кроме дятлов, их никто не видит, – пожалуйста, развлекайтесь! Но они выступают с разными «литературными манифестами», развращают публику нелепыми взглядами.
– Хотя их, с позволения сказать, творчество не имеет к литературе ни малейшего отношения, – заметила Вера Николаевна.
– Безусловно! – Бунин налил себе белого вина. – Но самое главное, что нас роднит с Толстым, – это отвращение к любым формам жестокости.
Зуров хмыкнул:
– Вы хотите сказать, что добрым было отношение Толстого и к Софье Андреевне? Разве это не жестоко – подвергать мать громадного семейства разным философским экспериментам, отказываться от громадных гонораров, необходимых для поддержания дома? Тогда лучше было бы Толстому оставаться без супружества.
Вера Николаевна вдруг поддержала Зурова:
– А история с завещанием Льва Николаевича? Софья Андреевна боялась остаться на старости лет с громадной семьей без средств к существованию.
Бунин усмехнулся, повернул голову к Магде и Галине:
– Ну, девицы-красавицы, почему вы молчите? Скажите, что Толстой был крайне жесток, когда, к примеру, восставал против того, чтобы его милейшая супруга не таскала по судам за потравы на полях крестьян, за порубку леса, за кражи. Что толку, что эти безобразия неизбежны, коли решился вести деревенское хозяйство! Пусть мужик, у которого дома пять-шесть голодных детишек, сидит по милости графини в тюрьме. Сам заслужил! Не посягай на чужое. Для Софьи Андреевны, может, всякая копеечка дорога. Ей, может, надо новый граммофон купить. А сколько он стоит, ведаете? То-то и оно, дорого стоит. Да платья надо сшить, а в Париже знатные мастера ох как недешево берут. А как смертельно «оскорблял» Толстой супругу, когда не позволял слуге выносить свое ночное судно! Софья Андреевна, понятно, сама за собой такую работу не делала, вот муж и ставил ее в дурацкое положение. Он не желал пользоваться рабским трудом, а Софья Андреевна не могла существовать без поваров, горничных, прачек. Вот и закатывала графиня истерики, на потеху всей Ясной Поляне неслась на станцию – повторять подвиг Анны Карениной, а еще трижды изображала утопленницу в пруду. Там, правда, воробью по колено, но главное – чтоб сраму больше было. Так что, вы правы, не жизнь у нее была – каторга. И эту каторгу устроила сама – и для себя, и для Толстого.
– А как же история с наследством? – не унимался Зуров. – Разве порядочный поступок – оставить жену и детей без литературных гонораров?
– Ну конечно же, как же стали бы жить без папенькиных громадных доходов его «малолетки», которым за сорок перевалило. Бедняжки, – Бунин не без ехидства состроил печальную мину, – кто бы их стал содержать! Впрочем, пора ужинать…
Южные сумерки наступили как-то сразу. Ярко зажглись крупные звезды. Засветив яркую керосиновую лампу, Вера Николаевна поставила ее перед Буниным:
– Почитай для нас, пожалуйста, Ян!
Чистым и сильным голосом, которому позавидовал бы хороший актер, Бунин стал читать кое-что из отмеченного им прежде:
– Итак, Софья Андреевна учение Толстого «ненавидела всеми силами души: не говоря уже о том, что оно стояло в полном противоречии с ее любовью к семье и к материальным условиям жизни, оно, это учение, отнимало у нее душу любимого человека и ставило преграду между ним и ею. Оставшись изолированной среди толпы поклонников Толстого, она ожесточилась и при малейших намеках на толстовские идеи считала необходимым возражать. Насмешки Толстого, его протесты, его отзывы о семье, браке и женщинах действовали на нее вызывающе и заставляли со своей стороны, не стесняясь ничьим присутствием, доказывать противоречия толстовских идей и смеяться над ними. При этом ее самоуверенность, на которую жаловался Толстой еще в первые годы после женитьбы, развилась до невероятных размеров. Полное неуважение к идеям „великого“ Толстого шокировало его благоговейных последователей и не могло не действовать на него самого».
Все сидели притихшие, с интересом и наслаждением внимая чтению. Пахло хвоей и горными цветами.
– А дальше, Ян? – сказала Вера Николаевна.
– «В доме Толстых, в счастливой и светлой Ясной Поляне начался ад. Несчастная женщина потеряла над собою всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивала завещание или записи о себе и о Черткове. Она потеряла всякую способность относиться справедливо к окружающим. Время от времени она бросалась в ноги Толстому, умоляя сказать, существует ли завещание. Она каталась в истериках, стреляла, бегала с банкой опиума, угрожая каждую минуту покончить с собою, если тот или иной каприз ее не будет исполнен немедленно…
Жизнь восьмидесятилетнего Толстого была отравлена. Тайно составленное завещание лежало у него на совести. Все время он находился между не вполне нормальной женою и ее противниками, готовыми обвинить больную женщину во всевозможных преступлениях. Ее угрозы самоубийством, хотя и сделались явлением почти обыденным, всегда держали его в страшном напряжении.
– Подумать, – говорил он, – эти угрозы самоубийства – иногда пустые, а иногда – кто их знает? – подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?»
Бунин устало откинулся на высокую спинку кресла, прикрыл веки. Он думал о том, что и в его доме не всегда был праздник. Припомнил сцены бурной ревности, которые в прежние годы порой закатывала ему Вера Николаевна, да и прочие семейные неурядицы, для которых он порой давал повод. Он улыбнулся:
– Вера, по сравнению с Софьей Андреевной ты истинный ангел.
Вера Николаевна с нежностью поцеловала мужа в макушку:
– Ян, в отличие от жены Толстого я всегда помню, с каким необыкновенным человеком живу. И ежечасно благодарю за это Бога. Надо быть очень глупой, чтобы не понимать: все мы рождены на мгновение, а вы, любимцы Бога, своим гением будете жить века. – Ее глаза наполнились слезами умиления.
Бунин поймал руку жены и с благодарностью поцеловал ее:
– Спасибо, моя любовь!
«Девчата» деликатно отвернулись, став невольными свидетельницами этой семейной идиллии, а Зуров неуместно произнес:
– Иван Алексеевич, сделайте обществу милость, прочтите еще отрывочек, пусть для заключения нашего литературного вечера.
– Пожалуй! – Он полистал книгу, открыл ее где-то на последних страницах. – Речь идет о последнем посещении Полнером Ясной Поляны. Шел страшный восемнадцатый год. Софья Андреевна встретила гостя с достоинством, устало и спокойно. Ей было уже семьдесят четыре года. «Высокая, немного сгорбленная, сильно похудевшая – она тихо, как тень, скользила по комнатам и, казалось, при сильном дуновении ветра не удержалась бы на ногах. Каждый день она проходила версту до могилы мужа и меняла на ней цветы…
Беседуя, Софья Андреевна не улыбалась, но говорила охотно. Она как бы потухла. Хотя с удовольствием читала вслух свои воспоминания о счастливых днях Ясной Поляны. Она помнила наизусть несколько стихотворений, посвященных ей Фетом… Отзывы ее о последних десятилетиях жизни ее гениального мужа не всегда отличались доброжелательством. Помолчав, она неизменно прибавляла:
– Да, сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек…»
Пробегут годы. Ивана Алексеевича не станет. Вера Николаевна свою книгу «Жизнь Бунина», вышедшую в Париже в 1958 году, заключит схожей мыслью: «Вот с таким сложным и столько пережившим человеком мне пришлось 4 ноября 1906 года по-настоящему познакомиться и потом прожить сорок шесть с половиной лет, с человеком, ни на кого не похожим».
А в письме писателю Н. П. Смирнову она раскрылась чуть больше:
«Я прожила 46, даже 47 лет в близком общении с творческим человеком и пришла к заключению, что творчество – тайна.
И объяснить его – попытка с негодными средствами. И на творческих людей влияют больше жизненные явления, чем те или иные идеи» (8 июня 1959 года).
– Толстой – это тема всей моей жизни, это вершина, возле которой мы все – карлики, и как люди, и как творцы, – повторял Бунин.
«Освобождение Толстого» увидало свет в Париже в 1937 году.
– По моему глубокому убеждению, среди целого моря литературы о Льве Николаевиче книга Бунина – лучшая! – сказал мне Николай Николаевич Гусев, секретарь Толстого.
Бунин исполнил свой творческий обет.
Войти с помощью соц. сетей: