Похороны
В эту ночь Меншиков глаз почти не сомкнул. Поначалу он сызнова допрашивал Анну. Он совал ей в лицо письма, обличал. Но все напрасно — на женский ум такие доводы не действуют. У женщин мышление особое.
Меншиков с яростью тряс девицу за плечи:
— Откуда в тебе столь лживое окаянство? Признавайся, гидра ядоточивая!
Та выпучивала светлые глаза и фыркала:
— Фу, сие все поклеп! Ничего не писала, ничего не ведаю…
Трубецкой уже отправил на Лазаревское кладбище четырех гвардейцев, которых возглавлял бравый капитан-семеновец Сергей Богатырев. Когда подъехала карета с жертвой, на левом берегу Черной речки возле кладбищенской ограды темнела глубокая яма.
Трубецкой сделал последнюю попытку узнать правду:
— Где, Анна, ты взяла шесть тысяч? Не передком же заработала?
Девица уже изрядно трусила, но все еще твердила:
— Я не виновата!
Меншиков брезгливо сказал:
— Засунь, Трубецкой, воровские письма ей в глотку, пусть с ними ждет второго пришествия! И свяжите по рукам и ногам.
…Когда девицу потащили к яме, она неимоверным усилием сумела выплюнуть письма и заголосила:
— Ка-ра-ул! Помогите! Все скажу… Это герцог Голштинский с Девиером грозили мне… чтоб докладывала… и письма тоже для них писала. По две тыщи за каждое… Простите, Христа ради, не буду!
— Бросай! — коротко распорядился Меншиков. Он был оскорблен, как никогда. — «Пирожник»!
— Ай! — вскрикнула девица, стукнувшись о дно могилы.
Трубецкой чертыхнулся, подул на ладонь:
— До крови расцарапала, блудодейка!
— На ее персте, поди, крупный бриллиант! — предположил капитан Богатырев. — Златолюбива, шельма. Ну, все свободные от караула — в казарму!
