Измена
Светлейший почивал беспокойно. Снился ему почему-то давно усопший Иоанн Васильевич. Изрыгая страшные ругательства, грозный царь вцепился крючковатыми перстами в выю Меншикова, тряс его и орал в лицо: «Вор! Изменник! Выблядок крысиный!»
Светлейший, пробуждаясь, с трудом приоткрыл припухшие веки. И сразу же задохнулся ужасом. Над ним нависло круглое, искаженное сумасшедшей злобой, с топорщащейся щеткой смолянистых усов лицо Петра Алексеевича.
«Поди, и этот кот усатый пригрезился!» — зашевелилась в свинцовой голове облегчающая мысль. Надо было перекреститься, чтоб отогнать гнусное видение, да не было силы поднять руку.
— Убью вонючего шакала! На дыбу нынче же пошлю! На рудники отправлю шпиона! — неслось в лицо светлейшему.
Светлейший наконец широко открыл глаза. Перед ним и впрямь стоял государь. Он ухватил светлейшего за ночную рубаху, дернул так, что лишь кружева полетели.
Хмель вылетел из головы, как из гумна испуганные воробьи. Меншиков сел на край постели, широко расставив круглые розовые колени. Жалобно простонал:
— За что, ваше императорское величество?
Отец Отечества стал обеими руками с размаху бить по лицу светлейшего, отчего у того голова болталась из стороны в сторону, как колокольный пестик. Утомившись, сквозь стиснутые зубы прошипел:
— Что, гнида, про наш поход в Персию проболтался? Ух, рвань кабацкая…
Меншиков, как всякий царедворец, ведавший за собой множество грехов, сразу воспрянул духом. Глядя прямо в лицо государя, укоризненно молвил:
— Мин херц, перестань драться! Чтоб гореть мне на вечном жупеле огня да чтоб мне сей миг обратиться в прах навозный — ни единого слова никому не сказывал.
— Целуй в том святое распятие!
Светлейший поймал трясущейся рукой золотой крест с яхонтами и изумрудами, поднес к устам:
— Чтоб не видать мне второго пришествия! А что? Неужто про наши замыслы кто проведал?
— На базаре людишки Девиера двух мужиков отловили. Те промеж собою судачили: «Государь большую войску готовит, скоро на Персию пойдем!»
Меншиков покачал головой:
— Невероятно! Мин херц, мужиков пытать следует, кто им шепнул сии воровские речи.
— Кнуты об их задницы измочалили, а они твердят: «Кто-то болтнул на базаре, а кто — не упомним».
Меншиков сидел, выпучив глаза и тяжело переваривая новость, жалобно простонал:
— Мин херц, горит все в утробе моей. — Гаркнул: — Педрила, черт полосатый, тащи лекарство!
В спальню вкатился звероподобный, заросший до плеч свалявшимся волосом, обильный в чреве домашний дьякон по прозвищу Педрила. С поклоном протянул старинный серебряный ковш государю. Тот с наслаждением попил, потом пальцами выловил со дна огурец, стал хрустко жевать его.
Теперь к ковшу жадно припал светлейший. Роняя крупные капли на богатырскую волосатую грудь и обрывки кружев, жадно осушил его. Вытер ладонью уста, облегченно вздохнул:
— Педрила, скажи, чтоб сей миг на стол накрыли: государь нас своей кумпанией почтил.
