2. Dе́but de siècle

Что же это такое – философия и эстетика Начала? Даже и тогда, на рубеже XIX – ХХ веков, переплетались умонастроения конца и начала: декаданс – и авангард. Причем авангард не только художественный и философский (символизм, футуризм, прагматизм, интуитивизм), но и политический (социализм, большевизм, анархизм, суфражизм, сионизм), научный (открытие рентгеновских лучей, радиоактивности, кванта, электрона, специальная теория относительности, кризис «материи» в физике, зарождение психоанализа, научной социологии и психологии), технологический (автомобили, авиация, кинематограф) и религиозный (пятидесятничество, антропософия, богоискательство, богостроительство, нарождение ряда апокалиптических сект).

Напомню, что

– в 1894 году Л. Люмьер изобретает кинематограф;

– в 1895 году Рентген открывает лучи, названные в его честь, Маркони изобретает радио, а Циолковский формулирует принцип реактивного ракетного двигателя;

– в 1896 году проходят первые в современной истории Олимпийские игры, а Т. Герцль закладывает основы сионизма своей книгой «Еврейское государство»;

– в 1898 году Пьер и Мария Кюри открывают радий, начинает работать парижское метро и проходит Первый съезд РСДРП;

– в 1900 году М. Планк формулирует квантовую теорию, Фрейд публикует свой основополагающий труд «Интерпретация сновидений», а Вл. Соловьев – свою последнюю книгу-завещание «Три разговора» (включая «Краткую повесть об Антихристе»);

– наконец, в 1901 году на смену века пара приходит век электричества; Транссибирская магистраль достигает Порт-Артура; отправляется в рейс первая британская подводная лодка; начинается «голубой период» в творчестве П. Пикассо; Р. Штейнер основывает антропософию, а М. Горький публикует сборник «Весенние мелодии», куда входит «Песня о Буревестнике».

Таким образом, конец XIX века никак не сводился к умонастроениям «fin de siècle», но содержал в себе и дух «начал», «открытий», «предвестий» и «провозвестий». В начале XX века едва ли не главным литературным и философским жанром становится манифест, провозглашающий новые пути в искусстве, литературе, философии (от «Вех» до «Пощечины общественному вкусу»). Декаданс сменяется авангардом – настроением решительного разрыва с прошлым и стремительного броска в будущее. Отсюда – и жанр манифеста, которым ознаменовалось начало XX века.

Ж. Ромен. Единодушная жизнь (манифест унанимизма), 1908.

Ф. Т. Маринетти. Первый манифест футуризма, 1909.

Вяч. Иванов. Заветы символизма, 1910.

А. Блок. О современном состоянии русского символизма, 1910.

Д. Бурлюк, А. Крученых, В. Маяковский, В. Хлебников. Пощечина общественному вкусу, 1912.

М. де Унамуно. Искусство и космополитизм, 1912.

Ф. Т. Маринетти. Технический манифест футуристской литературы, 1912.

О. Мандельштам. Утро акмеизма, 1912 или 1913.

Н. Гумилев. Наследие символизма и акмеизм, 1913.

Ф. Т. Маринетти. Политическая программа футуристов, 1913.

А. Дёблин. Футуристическая техника слова, 1913.

Есть ли связь между жанром манифеста и всемирными катаклизмами? Возможно, какая-то связь и имеется, потому что манифест – это катаклизм мысли, знак разрыва времен. Когда появляются манифесты, какая-то новая и решительная сила входит в мир и сталкивает его с привычного места. Будем надеяться, что манифест протеизма предвещает не мировую войну, а новую ступень мирового содружества.

Очевидно, что и конец ХХ века имел не только свой «декаданс», но и свой «авангард», отсюда и новая актуализация жанра манифеста, к которому мы прибегаем в этой главе. Уже в середине 1990-х годов, несмотря на продолжающиеся в гуманитарных кругах разговоры о постмодернизме и постструктурализме, интеллектуальная инициатива стала переходить к новому поколению – первопроходчикам виртуальных миров. ПИ, поколение Интернета, перестало интересоваться деконструкцией, расщеплением словесных волосков с целью доказать, что в них нет ни грана «означаемого», «реального». ПИ предоставило «мертвецам хоронить своих мертвецов», устремившись к тем новым, фантастическим, постреальным, точнее – протовиртуальным объектам, которые оно само могло конструировать. В мир, где, казалось, не могло быть уже ничего нового, вдруг ворвалась конструктивная новизна, пафос бурного заселения новых территорий психореальности, инфореальности, биореальности.

3. Прото как вектор нашего времени

Цивилизация начала XXI века может быть названа протоглобальной. Согласно общепринятому научному определению, впервые выдвинутому российским астрофизиком Н. С. Кардашевым, собственно глобальность предполагает овладение всеми источниками энергии на данной планете и способность регулировать и изменять ее климат (цивилизация первого типа – «планетарная»). По оценкам специалистов, нашей цивилизации потребуется еще три-четыре века, чтобы стать подлинно глобальной.

Сошлемся на суждения выдающихся ученых, физика Стивена Хокинга и биолога Эдварда Уилсона, которые склонны определять наше время в терминах прото, а не пост. Стивен Хокинг пишет в книге «Вселенная в сжатом изложении»: «Теперь мы стоим в начале новой эры, когда мы будем способны усложнять наш внутренний код, ДНК, не дожидаясь медленных результатов биологической эволюции». Тем самым нынешнее состояние человечества можно охарактеризовать как протобиотехническое.

Эдвард Уилсон отмечает в своей книге «Соударение: Единство знания»: «Предсказуемые синтезы [между различными ветвями знания], конечная цель науки, все еще находятся на ранней стадии, особенно в биологии». Отсюда следует, что нынешняя стадия междисциплинарного сотрудничества может быть названа протосинтетической.

Такие прото вездесущи на рубеже веков. Растущие мощности компьютеров – свидетельство становления искусственного протоинтеллекта; генетические эксперименты, в частности клонирование, – намек на возможность искусственной протожизни; Всемирная электронная сеть – зародыш протоглобального сотрудничества умов и коллективного проторазума.

Интересно, что термин пост часто по привычке применяется к тем явлениям, которые более уместно обозначить как прото. Н. Кэтрин Хейлес в своей известной книге «Как мы стали постчеловеками» определяет наше время в терминах пост:

Прежде всего постчеловеческое ставит информационную модель выше ее материального воплощения, так что наше воплощение в биологическом субстрате рассматривается скорее как историческая случайность, а не неизбежность жизни.

Однако, если следовать логике этого объяснения, нынешнее состояние цивилизации следует охарактеризовать скорее как протоинформационное, а не постчеловеческое. Человеческое тело все чаще рассматривается как знаковое устройство, совокупность информационных процессов, происходящих на всех уровнях организма. Норберт Винер в свое время предположил, что впоследствии человека можно будет передавать, как сообщение, по телеграфу. Другой выдающийся теоретик робототехники и информационного века, Ханс Моравец, полагает возможным загрузить содержание человеческого сознания в память компьютера. Все это говорит не о конце человека, но о начале превращения его материальных составляющих в информационные.

Хотя вся книга Н. Кэтрин Хейлес, начиная с заглавия, пронизана пост-концептами, знаменательно, что в заключении «Что это значит – быть постчеловеком?» автор, в сущности, ставит под вопрос уместность этой терминологии.

Но постчеловеческое на самом деле не означает конца человеческого. Оно означает только конец определенной концепции человека… как автономного существа, осуществляющего свою волю через индивидуальное действие и выбор.

Как ни относиться к такому радикальному заявлению, очевидно, что речь идет, по существу, не о «постчеловеке», но о «проточеловеке», о начале экспансии человека за пределы собственного тела, о перспективе превращения тела в цифровой луч, информационный поток.

…В этой постчеловеческой модели… функции человека расширяются, потому что расширяются параметры обитаемой им когнитивной системы. Речь не о том, чтобы отказаться от тела, оставить его позади, но о том, чтобы распространять воплощенное сознание самыми разными специфическими, локальными, материальными путями, чего невозможно достичь без электронных протезов.

В понимании Хейлес «постчеловеческое», таким образом, предполагает не устранение, но скорее расширение человеческого, которое начинает выходить за рамки телесности через систему электронных преобразователей, усилителей, удлинителей, превращающих тело в информационное поле, не замкнутое границами пространства и времени. Очевидно, что такая перспектива относится к мировоззрению прото, которое предполагает открытость будущего, а не завершенность прошлого.

Представление о симметричности «начала» и «конца», об их обязательной соотносительности искажает асимметричную природу времени. Время – это свойство незавершимости, преобладание начал над концами. Возьмем, к примеру, литературные жанры. Трагедия, комедия, роман, эссе – все они имеют более или менее определенные исторические начала, но конца этим жанровым образованиям не видно, они уходят за горизонт. Все, что мы знаем об этих жанрах, есть лишь прообразы их возможного будущего, «протожанры». Так понятое начало, которое ведет в открытое будущее, являя возможность продолжений и непредставимость концов, можно обозначить как прото.

М. М. Бахтин, утвердивший категорию незавершимости в сознании наших современников, отмечал с сожалением: «На первом плане у нас готовое и завершенное. Мы и в Античности выделяем готовое и завершенное, а не зародышевое, развивающееся. Мы не изучаем долитературные зародыши литературы (в языке и обряде)». В другой записи Бахтин противопоставляет два подхода к проблеме жанра: «завершающий» – и «зачинающий», или, в современных терминах, пост и прото: «Жанр, как композиционно определенное (в сущности – застывшее) целое, и жанровые зародыши (тематические и языковые) с еще не развившимся твердым композиционным костяком, так сказать, „первофеномены“ жанров».

Суть не только в том, чтобы изучать первофеномены уже известных, сложившихся жанров, но и в том, чтобы изучать прафеноменальность как таковую, на стадии ее сложения, когда судьба жанра еще принадлежит будущему, точнее, одной из возможностей будущего. Приставка прото, которой я предлагаю обозначить очередной и назревший сдвиг в «пост-пост-постмодернистской» культуре, есть радикальный переход от конечности к начальности как к модусу мышления.

Томас Кун уподобляет смену научных парадигм мгновенному сдвигу видения в опытах гештальтпсихологии, когда один и тот же рисунок вдруг начинает восприниматься совершенно иначе. «То, что казалось ученому уткой до революции, после революции оказывалось кроликом». Таким же образом меняется концептуальный узор и в современных гуманитарных науках: там, где еще недавно виделось завершение, пост, вдруг открывается новое начало, прото, – не завершение, а подступ к новой эпохе, набросок новой культурной формации. Основное содержание новой эры – сращение мозга и вселенной, техники и органики, создание мыслящих машин, работающих атомов и квантов, смыслопроводящих физических полей, доведение всех бытийных процессов до скорости мысли. За каждым пост вырастает свое прото…

«Конец реальности», о котором так много говорили «пост-ники» всех оттенков, от Деррида до Бодрийяра… Оказывается, что это только начало виртуальной эры. Наши теперешние погружения в компьютерный экран – только выход на берег океана. Дальнейшее плавание в виртуальный мир, виртонавтика, предполагает исчезновение берега, то есть самого экрана компьютера, и создание трехмерной среды обитания, воздействующей на все органы чувств.

В XXI веке разные части планеты заполнятся сюрреалами – как сейчас заполнены сериалами наши телеэкраны. Эти фрагменты инобытия, куски гиперпространства, – величиною сначала с ящик, потом с комнату, дом, кинозал (виртозал), стадион, город и, наконец, целую страну (виртоленд) – перцептивно неотличимы от физического мира, хотя и имеют иные законы, точнее, предоставляют возможность выбора таковых. Инореальность XXI или XXII века психофизически достоверна и вместе с тем управляема: нажимаются кнопки уменьшения-увеличения объема, наведения на резкость, осязательного или зрительного контакта, обхождения вокруг или вхождения внутрь другого существа и т. д. Сюрреал можно наблюдать, но в нем можно и находиться, как внутри трехмерного кино – голографической, объемно-подвижной картины, которая изнутри неотличима от реальности, с той разницей, что ее можно включить и выключить – войти или выйти из нее (в теперешних условиях монореальности для этого требуется рождение или смерть).

«Конец истории», о котором говорили Гегель, А. Кожев и Ф. Фукуяма… Странно думать, что ход истории может завершиться полным самопознанием ее движущей идеи: это противоречило бы всем известным парадоксам саморефлексии и самореференции, и здесь Гегель вступает в противоречие с Геделем, а абсолютный идеализм – с теоремами неполноты. Кожев видел конец истории в создании абсолютного, тотального, всемирного государства (прообраз – сталинский СССР), а Фукуяма – в победе либеральной модели и западной демократии во всем мире (прообраз – рейгановские США).

Но спустя десятилетия после этих мрачных и светлых пророчеств очевидно, что ход истории не только не приостановился, но даже ускорился. Новости о событиях и прорывах, «делающих историю», извергаются со всех страниц и экранов.

«Смерть утопии», провозглашенная Ж.-Ф. Лиотаром и Ж. Бодрийяром… Уже в 1990-е утопия воскресает не как социальный проект, направленный на переделку мира, но как новая интенсивность опыта, более масштабный горизонт сознания, которое не хочет замыкаться в игре с прошлым или «вечным настоящим», но ищет радикально иного будущего.

Вот два высказывания – художника и теоретика, для которых утопия уже не мертва, а представляет собой новый шанс на возрождение искусства и личности. Французский художник Кристиан Болтански: «Мое поколение отреклось от утопии, но без утопии – нет искусства. Да, любая утопия – опасна, но все же пусть художник позволит себя обмануть, пусть он останется идиотом, но пусть вера его не оставит. Убежден, что качество произведения и утопия связаны напрямую». Московский искусствовед Виктор Мизиано: «Очень важно сейчас актуализировать проблему универсального. Я понимаю, что это утопия. Делается это совершенно осознанно, да, утопия кончилась, но да здравствует утопия. Утопия дает личности некий более значимый, более масштабный горизонт».

«Смерть автора», «стирание подписи», о которой писали Р. Барт, М. Фуко и их бесчисленные последователи, ни разу, между прочим, не отказавшись от своей подписи и от включения очередного «смертного приговора» в список своих авторских публикаций… На самом деле это не конец, а начало новой эпохи гиперавторства, размножения авторских и персонажных личностей, странствующих по виртуальным мирам во все более косвенных отношениях к своим биородителям или бионосителям.

Наконец, «смерть человека», которую провозгласило поколение постгуманистов вслед за М. Фуко… Действительно, мы выходим за пределы своего биовида, подсоединяя себя, проводами и без проводов, к десяткам приборов. Между человеческим организмом и созданной им культурой устанавливаются новые, гораздо более интимные отношения симбиоза. Все, что человек создал вокруг себя, теперь заново интегрируется в него, становится частью его природы. Но означает ли это смерть – или торжество человеческого? Можно ли считать смертью человека новый этап очеловечивания приборов, орудий и машин, благодаря которым они приобретают человеческие функции движения, вычисления и даже мышления, а человек становится более человеком, чем был когда-либо, – Всечеловеком?

Напомню, что «всечеловек» – слово, введенное Достоевским и употребленное им лишь однажды в речи о Пушкине, – означало человека, который полно объемлет и совмещает в себе свойства разных людей (включая представителей разных наций, культур, психологических типов). У самого Достоевского «всечеловек» (как Николай Ставрогин или Дмитрий Карамазов) сочетает в себе высокое и низкое, доброе и злое, святое и грешное, ангельское и зверское, все полярности человеческого характера и то, что лежит между ними. Но в связи с развитием компьютерных и биогенетических технологий понятие «всечеловек» приобретает новый смысл: целостное природно-искусственное существо, сочетающее в себе свойства универсальной машины со свойствами человеческого индивида.

Обычно мы видим процесс компьютеризации как передачу человеческих функций машине. Но возможно и другое понимание: история цивилизации как процесс очеловечивания машины, от колеса и рычага до компьютера и далее до человекообразного и мыслящего робота (подобно тому, как история природы – процесс очеловечивания живого организма, от амебы до обезьяны, питекантропа, Шекспира…). Чем больше человеческих функций передается машине, тем больше она очеловечивается. В этом смысле человек не столько исчезает, сколько перерастает себя, переступает границы своего биовида, воспринимает и преображает мир в тех диапазонах, куда раньше дано было проникать только машине (микроскопу, видеокамере, ракете и т. д.).

Конечно, встает вопрос: этот потенциально вездесущий и «всегдасущий» человек – останется ли он человеком в прежнем смысле? Будет ли он любить, страдать, тосковать, вдохновляться? Или он со стыдом сотрет с себя следы своего животного предка, как человек стыдится в себе черт обезьяны? Будет ли он более или менее человеком, чем в нынешнем своем состоянии? По сравнению с накалом противоречий нового всечеловека, биотехновида, может показаться мелкой борьба в душе «всечеловека» ставрогинского, карамазовского или даже пушкинского типа. Можно ли обладать скоростью света или подвижностью волны – и сохранить тоску по дому? Можно ли проникать взглядом в подкожную жировую клетчатку, в строение внутренних органов – и одновременно наслаждаться прикосновением к коже другого существа? Можно ли знать о другом «все» – и одновременно любить его? Можно ли быть информационно-прозрачным для других – и одновременно сохранить чувство стыда? Как быть и вполне машиной, и вполне человеком, не убивая в себе одного другим?

Если так видеть будущего человека, как возможность новой гармонии и новой трагедии в отношениях между организмом и механизмом, между рожденным и сотворенным, то мы находимся лишь на отдаленном подступе к этой гигантской фигуре, для которой тесен будет масштаб шекспировских и гётевских трагедий.

С 1970-х годов гуманитарные науки выносили сплошь смертные приговоры культуре, как если бы шло заседание военного трибунала: смерть метафизики, смерть автора, смерть истории, смерть утопии, смерть оригинальности, смерть истины, смерть человека… – и, как следствие, смерть самих гуманитарных наук, гуманитарных подходов и ценностей. На рубеже XXI века становится все яснее, что сократическое искусство акушерства, вспоможения при рождении нового, – более достойное занятие для гуманитарных наук. Бахтинская «эмбрионика», «зачинательный» подход к нарождающимся жанрам и культурным формациям – важный российский вклад в эту сократическую традицию.