Джульетта
Во мне что-то закипает. Подспудно клокочет.
То, что я боюсь бередить, то, существование чего я страшусь признать. Тайная часть меня упорно рвется из клетки, где я ее держу, колотя в двери моего сердца и моля выпустить ее.
Умоляя ее освободить.
Каждый день я будто заново переживаю один и тот же кошмар. Я открываю рот, чтобы закричать, и размахиваю кулаками, но голосовые связки оказываются перерезанными, а руки необычайно тяжелые, будто схваченные застывающим цементом. Я кричу, но никто не слышит, никто меня не находит, я словно навсегда здесь застряла. Это меня убивает.
Мне всю жизнь приходится быть покорной, смиренной, приниженной, угодливой, вечно оправдываться, делать из себя пассивную, неопасную больную, лишь бы окружающим было спокойно. Мое существование превратилось в борьбу с целью доказать, что я не опасна, что я не угроза, что я могу жить среди людей и не причинять им вреда.
Я так устала, я так устала, я так устала, я так устала, что иногда меня охватывает гнев.
Я не знаю, что со мной происходит.
Из дневников Джульетты в психиатрической лечебнице
Мы приземляемся на дерево.
Представления не имею, где мы – я никогда не забиралась так высоко и вообще не бывала так близко к природе, но Назире все нипочем.
Задыхаясь от адреналина и недоверия, я поворачиваюсь к ней, но Назира, не глядя на меня, спокойная и даже довольная, оглядывает небо, одной ногой упершись в ствол, а другой болтая на холодном ветру. Небрежно положив руку на колено, она с отсутствующим видом разминает пальцы, будто сжимая и отпуская нечто невидимое. Наклонив голову набок, я уже открываю рот, но Назира меня опережает.
– Знаешь, – говорит она вдруг, – я еще никому не показывала, что́ я умею.
Я даже теряюсь:
– Никогда?
Назира отрицательно качает головой.
– Почему?
С минуту она молчит.
– Ответ на твой вопрос как раз одна из причин, почему я хочу с тобой поговорить.
Назира рассеянно трогает бриллиантовый пирсинг на губе, постукивая подушечкой пальца по сверкающему камушку.
– Слушай, – начинает она, – ты вообще знаешь что-нибудь о своем прошлом?
Боль оказывается быстрой и острой, как холодная сталь, как удар ножа в грудь. Болезненное напоминание о сегодняшних откровениях.
– Кое-что, – отвечаю я через силу. – Не поверишь, сегодня утром узнала.
Назира понимающе кивает:
– Так вот почему ты убежала.
– Ты за мной следила, что ли?
– Да, я незаметно следовала за тобой.
– Зачем?
Она улыбается, но улыбка кажется усталой:
– Ты что, совсем меня не помнишь?
Я недоуменно смотрю на нее. Назира вздыхает, подбирает под себя ноги и, чуть отвернувшись, принимается глядеть куда-то вдаль.
– Забудь.
– Нет, погоди – как это, я что, могу тебя помнить?!
Назира качает головой.
– Не поняла, – настаиваю я.
– Забудь, – повторяет она, – ничего особенного. Ты просто очень знакомо выглядишь, вот мне и показалось, что мы уже встречались.
– А-а, – смягчаюсь я, – ладно.
Но Назира избегает моего взгляда, и у меня остается ощущение, что она что-то недоговаривает. Она сидит в глубокой задумчивости, покусывая губу и глядя на что-то далекое. Молчание длится довольно долго.
– Гм, извини, но ты принесла меня на дерево, – не выдерживаю я. – Что я тут делаю и чего ты хочешь?
Назира поворачивает голову. У нее в руке я замечаю пакетик карамелек. Она протягивает мне леденцы, предлагая угоститься, но я ей не настолько доверяю.
– Нет, спасибо, – отказываюсь я.
Назира пожимает плечами, разворачивает один из цветных фантиков и бросает конфету в рот.
– Что конкретно рассказал тебе Уорнер?
– А тебе зачем?
– Он говорил, что у тебя есть сестра?
Мне становится жарко от гнева. Я ничего не отвечаю.
– Значит, да, – заключает Назира и звучно хрустит леденцом. – Еще он что сказал?
– Чего ты от меня хочешь? – не выдерживаю я. – Кто ты такая?
– О родителях он тебе говорил? – как ни в чем не бывало продолжает Назира, искоса глядя на меня. – Ты знаешь, что росла в приемной семье и твои биологические родители живы?
Я молча смотрю на нее. Назира, по-птичьи наклонив голову, пристально уставилась на меня:
– А как их зовут, он сказал?
Глаза у меня лезут из орбит. Назира улыбается, и ее лицо словно освещается изнутри.
– Вот и приехали, – с торжеством говорит она, стягивая обертку с другого леденца и отправляя его в рот. – Хм.
– И куда же мы приехали?
– Туда, где заканчивается гнев и начинается любопытство.
Я раздраженно вздыхаю:
– Ты знаешь имена моих родителей?
– Я этого не говорила.
Я вдруг чувствую себя страшно усталой.
– Ну почему все знают о моей жизни больше меня?
Назира быстро взглянула на меня и отвела глаза.
– Не все, – поправляет она. – Только те, кто занимает высокие посты в Оздоровлении. Работа такая – знать. Особенно у нас, детей, – говорит она, на секунду встретившись со мной взглядом. – Родители надеются, что рано или поздно мы займем их места… Но не всем всё известно, – она чему-то улыбается, словно шутке, понятной только ей самой. – Большинство ни черта не знает. – Она хмурится: – Хотя, похоже, Уорнер больше в курсе, чем я думала.
– Вы с ним давно знакомы? – скорее утвердительно, чем вопросительно говорю я.
Назира отодвигает капюшон, немного открыв лицо, прислоняется к толстой ветке и вздыхает.
– Слушай, – тихо начинает она, – я знаю только то, что мой отец рассказал нам о тебе и Уорнере. У меня хватило ума понять, что основная информация – чепуха, но…
Она колеблется, прикусив губу.
– Скажи уже, – качаю я головой. – Я столько раз слышала, как меня называют сумасшедшей за то, что я полюбила Уорнера… Ты не первая.
– Что? Нет! – смеется Назира. – Я не считаю тебя сумасшедшей. Я могу понять, почему у него репутация ходячей проблемы, но он же моего круга. Я знала его родителей – на фоне Андерсона мой собственный отец выглядел нормальным и даже порядочным. Наши все с приветом, но Уорнер вовсе не негодяй, он просто ищет возможность выжить среди этого безумия. Каждый справляется по-своему…
У меня вырывается удивленное «О!».
– В любом случае, – пожимает плечами Назира, – я понимаю, что ты в нем нашла. А даже если бы не понимала, глаза-то у меня есть. – Она приподнимает бровь. – Попалась ты, подружка!
Я не могу опомниться – впервые Уорнера защищаю не только я.
– Но сейчас тебе нужно подумать о себе. Возьми паузу. Вот-вот приедет Лена, и тебе в это лучше не влезать, – она одаривает меня еще одним проницательным взглядом. – Тебе и своих переживаний хватает, а тут черт-те что начнется.
– Что? Какая пауза, какое черт-те что? И кто такая Лена?
Удивление Назиры кажется настолько непритворным, что я начинаю беспокоиться. Сердце учащенно бъется, когда Назира разворачивается ко мне и раздельно повторяет:
– Лена Мишкин, дочь лидера Европы!
Я недоуменно качаю головой. Назира смотрит на меня с удивлением и говорит:
– Слушай, да что ты прикидываешься?
– В смысле? – пугаюсь я. – При чем тут она и Уорнер?
– Как при чем? Ты что, шутишь? Лена – бывшая подружка Уорнера!
И вот тут я едва не грохаюсь с дерева.
Странно, я ожидала от себя большей впечатлительности.
Прежняя Джульетта разрыдалась бы, пав духом и раскиснув от стольких болезненных открытий в один день, от масштабов лжи Уорнера, от мучительного ощущения обманутого доверия. А я попросту отказываюсь реагировать – тело будто парализовало.
У меня немеют и отнимаются руки, когда Назира передает мне подробности прежнего романа Уорнера – я разрываюсь между желанием знать и заткнуть уши. Оказывается, Лена с Уорнером были едва ли не самыми видными представителями нового поколения правящей элиты режима – при этой новости три пальца на правой руке у меня вдруг дергаются сами собой, – мать Лены и отец Уорнера были в полном восторге при мысли о таком альянсе: этот союз упрочил бы режим (при этих словах я вздрагиваю как от электрошока, однако не выхожу из состояния странного безразличия).
Назира рассказывает, что Лена до безумия любила Уорнера, а он разбил ей сердце, не ответив даже простой привязанностью, и Лена возненавидела его за это.
– Лена на стенку лезет с тех пор, как узнала, что он запал на тебя, хотя ты только что из психушки. Это больно задело ее самолюбие.
Это известие меня отнюдь не утешает. Я чувствую себя чужой и одинокой, опытным экземпляром в банке с водой, будто моя жизнь мне никогда не принадлежала, будто я актриса в пьесе, которой руководят незнакомцы. Арктически-ледяной ветер дохнул мне на грудь, от холодного бриза застыло сердце, и я закрыла глаза, чтобы мороз убил эту боль, прикрыв ледяными руками раны, разъедающие мою плоть.
Вскоре я начинаю дышать снова, наслаждаясь отделенностью от боли.
Я поднимаю взгляд, чувствуя себя раздавленной – и совершенно новой, холодной и бесчувственной, медленно моргаю и спрашиваю:
– А откуда тебе все это известно?
Назира срывает листок с ближайшей ветки и принимается его складывать.
– У нас же типа клановость, общаемся исключительно в своем тесном кругу. Я знаю Лену всю жизнь. Никогда с ней не дружила, но мы же одного поля ягоды… – Назира снова пожимает плечами. – Она свихнулась на Уорнере, только о нем и могла говорить… И говорила – всем и каждому.
– Сколько они были вместе?
– Два года.
Ответ кажется неожиданно болезненным и как копьем запросто протыкает мою новоявленную броню.
Два года? Два года с другой девушкой, а он ни разу ни словом?.. Два года. А сколько было других? Шок пытается добраться до меня и сдавить ставшее совсем холодным сердце, но мне почти удается справиться с собой, хотя в груди лег раскаленный тяжелый кирпич.
Не ревность, нет. Чувство неполноценности. Неопытности. Наивности.
Сколько же еще мне предстоит о нем узнать? Что он от меня скрывает? Как ему теперь доверять?
Закрыв глаза, я ощущаю тяжесть потери; во мне поселяется обреченность. Кости с хрустом сдвигаются, давая место новой боли. Волне нового гнева.
– И когда они расстались? – спрашиваю я.
– Месяцев восемь назад.
Я перестаю задавать вопросы.
Мне хочется стать деревом. Травинкой. Я готова стать землей, воздухом или вообще превратиться в ничто. В пустоту… Да, я хочу стать вакуумом.
Я чувствую себя полной дурой.
– Не понимаю, почему он тебе не сказал, – удивляется Назира, но я ее не слушаю. – Странно, для нашего мирка это была сенсация.
– А почему ты за мной следила? – неуклюже сменяю я тему.
Глаза у меня полуприкрыты, кулаки сжаты. Не хочу больше говорить о Уорнере. Никогда. Я готова вырвать сердце из груди и швырнуть в океан за все, что оно мне сделало.
Не хочу больше ничего чувствовать. Назира даже отшатывается.
– Грядут большие перемены, – начинает она. – Ты многого не знаешь и только-только начинаешь соображать что к чему. Ты не забыла, что не далее как вчера тебя пытались убить? – Она качает головой: – Я беспокоилась о тебе.
– Мы едва знакомы, откуда такая забота?
Не отвечая, Назира долго смотрит на меня, разворачивая новый леденец. Бросив его в рот, она отворачивается.
– Я прилетела сюда, потому что отец заставил, – тихо говорит она. – Я не хотела в этом участвовать. С самого начала не хотела. Я ненавижу все, что отстаивает Оздоровление. Но я сказала себе – раз уж я здесь, я за тобой пригляжу. Этим я и занимаюсь.
– Не трать времени, – отрывисто произношу я. – Мне не нужны твоя жалость и защита.
Назира, помолчав, вздыхает:
– Слушай, мне правда очень жаль. Я думала, ты знаешь о Лене.
– Мне неинтересна какая-то там Лена, – лгу я. – Есть дела и поважнее.
– Ясно, – Назира кашляет. – Понятно. И все-таки мне очень жаль.
Я молчу.
– Эй, – говорит Назира, – я не хотела тебя расстроить. Усвой: я здесь не чтобы над тобой посмеяться, я тебя опекаю.
– Мне не нужна опека, я сама справлюсь.
Назира удивляется:
– Разве вчера я не спасла твою жизнь?
Я что-то бурчу под нос. Она качает головой:
– Соберись, иначе тебе живой не выбраться. Ты понятия не имеешь, что творится в закулисье, что для тебя готовят другие лидеры… – Когда я не отвечаю, Назира добавляет: – Чтоб ты знала, Лена не последняя гостья, и наши сюда не миндальничать едут.
Я смотрю на нее без всякого выражения.
– Хорошо, – отвечаю я, – пусть едут.
Назира смеется, но как-то безрадостно.
– Значит, вы с Уорнером поссорились, и остальное тебя не интересует? Очень взрослое поведение.
Меня будто огнем обжигает. Зрение сразу становится острее.
– Если я расстроена, то только потому, что только что узнала – близкие люди лгали мне и манипулировали мной в своих интересах. Биологические родители, – с ненавистью произношу я, – живут и здравствуют, но они не лучше чудовищ, которые меня удочерили. У меня есть сестра, которую зверски пытают в Оздоровлении, а я даже не подозревала о ее существовании. Мне нужно как-то свыкнуться с мыслью, что ничего уже не будет по-прежнему, я не знаю, кому теперь доверять и как жить дальше, так что – да! – чуть не ору я, – сейчас на остальное мне наплевать. Потому что я не знаю, за что теперь бороться… и кого называть своими друзьями. Теперь для меня все враги, и ты в том числе.
Назира даже не моргает.
– Ты можешь бороться за свою сестру, – говорит она.
– Я даже не знаю, что она такое!
Назира недоверчиво смотрит на меня:
– А разве мало того, что ни в чем не повинную девушку подвергают истязаниям? Ты же вроде рвалась бороться за какое-то высшее благо?
Пожав плечами, я отворачиваюсь.
– Может, тебе и все равно, – продолжает Назира, – но мне нет. Мне не все равно, что Оздоровление делает с людьми. Мне не все равно, что наши родители – кучка психопатов. Мне совсем не все равно, как Оздоровление поступает с теми, у кого есть… способности… Что до твоего вопроса, почему я помалкиваю о том, что умею, – насмотрелась, как обходятся с подобными мне. Для них одна дорога – психлечебница. – Она смотрит мне прямо в глаза: – Не хочу стать очередным экспериментом.
Внутри меня что-то стало безнадежно полым, точно растаяло. Я ощущаю лишь пустоту и грусть.
– Мне не все равно, – признаюсь я наконец. – Может, даже чересчур не все равно.
Гнев Назиры утихает, и она вздыхает.
– Уорнер сказал, что Оздоровление хочет меня снова забрать, – полувопросительно говорю я.
Назира кивает:
– Похоже на то.
– А куда меня могут забрать?
– Не знаю, – пожимает она плечами. – Могут просто убить.
– Спасибо, успокоила.
– Или, – Назира чуть улыбается, – увезут на другой континент. Новое имя, новая лечебница…
– На другой континент? – переспрашиваю я, невольно заинтересовавшись. – Знаешь, я ведь никогда не летала на самолете!
Я явно сказала что-то не то.
На миг Назира опешила. В ее глазах мелькает боль, и она сразу отводит взгляд и кашляет. Когда она снова поворачивается ко мне, лицо ее выглядит бесстрастно.
– Ну, и немного потеряла.
– А ты путешествовала?
– Ага.
– А вообще ты откуда?
– Второй сектор азиатского континента. Но родилась я в Багдаде.
– В Багдаде, – говорю я себе.
Слово кажется знакомым. Я пытаюсь вспомнить, где он на карте.
– Ирак, – подсказывает Назира.
– Ого, – не удерживаюсь я.
– Много еще учиться, да?
– Да, – тихо отвечаю я и, не в силах сдержаться и ненавидя себя за это, добавляю: – А Лена откуда?
Назира смеется:
– Ты же сказала, тебе нет до нее дела!
Я закрываю глаза и качаю головой, сгорая от стыда.
– Она родилась в Петергофе, пригороде Санкт-Петербурга.
– В России, – с облегчением узнаю я город. – «Война и мир».
– Отличная книга, – кивает Назира. – Жаль, что она до сих пор в списке на сожжение.
– В каком списке?!
– На уничтожение, – поясняет она. – Оздоровление вознамерилось создать единый язык, литературу и культуру. Им требуется новое… – она делает неопределенный жест, – универсальное человечество.
Я киваю, содрогнувшись. Это я уже знаю – слышала от Адама, когда он по приказу Андерсона притворялся моим сокамерником. Идея уничтожить искусство и культуру, все, что делает людей разнообразными и прекрасными, вызывала у меня физическую тошноту.
– Очевидно, что это чушь, – продолжает Назира, – фантасмагория. Однако мы обязаны соблюдать формальности. Нам дали список книг для разбора, мы должны их прочитать и подать письменный рапорт, что оставить, а что уничтожать. – Она длинно выдыхает. – Основную классику я одолела пару месяцев назад, но в начале прошлого года нас всех заставили читать «Войну и мир» на пяти языках – чтобы мы убедились, как разные культуры влияют на перевод одного и того же текста. – Назира замолкает, вспоминая. – Интереснее всего было читать на французском, но лучше всего русский оригинал. Все переводы, особенно английский, упускают основное – тоску. Ты понимаешь, о чем я?
У меня даже рот приоткрывается. Назира говорит как о чем-то совершенно обыденном, будто каждый читает Толстого на пяти языках и уничтожает мировую классику после обеда. Ее естественная, непритворная уверенность в себе выбивает из колеи (сама я одолела «Войну и мир» за месяц. На английском).
– Ясно, – говорю я, глядя на землю. – Да, интересно.
Чувство неполноценности уже стало моим постоянным спутником. Всякий раз, как я начинаю думать, что взяла в жизни новую высоту, мне будто напоминают, сколько еще впереди. Впрочем, не вина Назиры, что из нее и остальных привилегированных деток насильно воспитывали гениев.
Она звучно складывает ладони:
– Хочешь что-нибудь еще узнать?
– Да, – отвечаю я. – Что за птица твой братец?
– Хайдер? – удивляется Назира и после некоторого колебания отвечает: – А что ты имеешь в виду?
– Ну, насколько он предан вашему отцу и Оздоровлению? Мы-то ему можем доверять?
– Не знаю, доверилась бы я ему, – задумчиво отвечает Назира. – Но у всех нас сложные отношения с Оздоровлением. Хайдеру здесь нравится не больше моего.
– Правда?
Она кивает.
– Уорнер не считает нас своими друзьями, зато так считает Хайдер. У него в прошлом году выдалась черная полоса, – она замолкает, срывает еще листок с ближайшей ветки и принимается вертеть его в пальцах: – Отец на него сильно давил, заставил пройти интенсивный тренинг. Подробностями Хайдер со мной не делился, но через несколько недель у него сорвало крышу. Появились суицидальные наклонности, стремление причинить себе боль… Я не на шутку струхнула и позвонила Уорнеру, зная, что Хайдер его послушает. Уорнер, не говоря ни слова, сел на самолет, прилетел и провел с нами пару недель. Не знаю, что он говорил Хайдеру, но как-то помог ему выкарабкаться, – говоря это, Назира смотрит куда-то вдаль. – Такое не забывают. Хотя наши родители постоянно натравливают нас друг на друга, чтобы не размякли… – смеется она. – Но это ерунда.
Меня даже шатнуло от удивления. Здесь столько разбираться, что я не знаю, с чего и начинать. И не очень-то хочу этим заниматься. Сказанное Назирой об Уорнере рвет мне сердце, будит тоску по нему. Заставляет простить его.
Но я не могу позволить себе руководствоваться эмоциями. Не сейчас. И никогда впредь. Справившись с собой и прогнав искушение, я отвечаю:
– Ого! А мне казалось, Хайдер просто придурок.
Назира улыбается и машет рукой:
– Он над этим работает.
– А у Хайдера есть… необычные способности?
– Мне об этом ничего не известно.
– Хм.
– Да уж.
– А ты умеешь летать, значит?
Она кивает.
– Круто.
Назира улыбается и поворачивается ко мне. Огромные глаза прелестно подсвечены пробивающимися сквозь листву солнечными лучами, и восторг Назиры такой искренний и чистый, что внутри меня что-то сморщивается, увядает и умирает.
– Это гораздо больше, чем просто «круто», – поправляет она, и я ощущаю нечто новое.
Ревность.
Зависть.
Обиду.
Моя сила всегда служила мне проклятием, источником бесконечной боли и конфликта, точно я рождена убивать и разрушать. Эту реальность я никогда не смогу принять до конца.
– Здорово должно быть, – говорю я.
Назира снова отворачивается, улыбаясь ветру, а потом произносит:
– Знаешь что? Я еще умею вот так…
И вдруг она становится невидимой.
Я вздрагиваю.
Назира тут же появляется, сияющая и красивая.
– Вот это круто, скажи? – радостно блестя глазами, говорит она. – Прежде мне не с кем было поделиться…
– О да! – у меня выходит фальшиво и слишком высоко. Уже тише я добавляю: – Кенджи будет в ярости.
Назира перестает улыбаться.
– А он тут при чем?
– Ну… – я киваю в ее сторону, – ты только что повторила коронный номер Кенджи, а он своей славы без боя не отдаст.
– Вот не знала, что кто-то еще так умеет, – не скрывая досады, отзывается Назира. – Как такое может быть?
– Не знаю, – я с трудом сдерживаю смех. Назира всячески демонстрирует неприязнь к Кенджи; любопытно почему… Но мне тут же вспоминаются сегодняшние откровения, и улыбка исчезает с моего лица. – Ну что, – поспешно говорю я, – возвращаемся на базу? У меня куча дел, включая завтрашний симпозиум. Или слинять с него?
– Не надо, – перебивает Назира. – Если ты не выступишь, они решат – ты что-то знаешь. Не открывай карты, еще рано. Следуй протоколу, пока не нарисуется какой-то план.
Я долго пристально смотрю на нее и наконец отвечаю:
– Хорошо.
– А когда на что-нибудь решишься, скажи мне. Я всегда могу помочь с эвакуацией или защищать базу, или драться – короче, все, что хочешь, ты только слово скажи…
– Эвакуация? – не понимаю я. – Зачем?
Назира качает головой:
– Детка, ты все никак не поймешь? Почему, по-твоему, мы здесь? Оздоровление планирует уничтожить Сорок пятый сектор вместе с населением.
