Глава 12

После «стратегикона»

Значение «Стратегикона» Маврикия (а были, как мы увидим, и другие руководства по военному делу) было полностью признано византийскими офицерами, византийскими писателями, а также теми, кто выступал в обеих этих ипостасях: в течение последующих веков они делали выдержки из этого труда, составляли парафразы и краткие изложения, занимались плагиатом и даже подгоняли его к современным им условиям.

Труд, которому Дэн (Dain) даёт заглавие «О военной науке» (“De Militari Scientia”), – один из подобных; он датируется по крайней мере седьмым веком, потому что предметом рассмотрения в нём выступают арабы-мусульмане, а не авары и не тюрки. Он считается ещё одним свидетельством жизнеспособности византийской военной литературы, более поздние примеры которой, упомянутые Дэном, но не прочитанные мною, включают в себя трактат Элиана, выдержку из «Тактикона» Урбикия, ещё одно сочинение «О переправе через реки» (“De Fluminibus traiciendis”), представляющее собою выдержку из «Стратегикона», а также некоторое количество утраченных текстов, на существование которых указывают сохранившиеся следы и парафразы в трудах, дошедших до наших дней.

Первой великой эпохой византийской военной литературы стал шестой век, и не случайно это был век войн и завоеваний Юстиниана. Затем началась Юстинианова чума, событие всемирно-исторического значения, как мы видели выше; она уничтожила большую часть населения, что неизбежно привело к краху всех имперских установлений, включая армию и военно-морской флот. Мятежи, узурпации, катастрофические вторжения персов, пагубным образом запоздавшая победа Византии и последовавшие почти сразу за этим арабские вторжения – всё это привело к тому, что империя сильно уменьшилась в размерах и страшно обеднела; к концу седьмого века в ней мало читали и ещё меньше писали. Но за упадком последовало не крушение, а возобновление, которое определённо началось к концу восьмого века и развилось в подлинное экономическое, культурное и военное возрождение.

Вторая великая эпоха византийской литературы была одним из следствий и, в свою очередь, одной из причин военного возрождения империи: началась она с труда, приписываемого Льву VI Философу (886–912 гг.).

Его первая попытка создать руководство по военному делу, «Проблемы» («Провлимата»), представляет собою не что иное, как выдержки из «Стратегикона» Маврикия, изложенные в виде ответов на вопросы автора. Но за столь малообещающим началом (Льву было тогда, наверное, лет двадцать) последовал труд куда более обстоятельный: «Тактика», или «Тактические конституции» (“Tacticae constitutiones”), которые писались постепенно и были впоследствии изданы его сыном, Константином VII Багрянородным, ещё более преданным литературным занятиям. Латинское слово «конституция» (constitutio) употреблялось не в современном значении: скорее так называли закон, а точнее – императорский декрет в виде личного письма, содержащего указания и приказы, адресованные поименованным чиновникам или вообще лицу, занимающему данную должность: в своей «Тактике» Лев VI адресует письма безымянному «стратигу», то есть генералу или адмиралу. Долгожданное новое издание, осуществлённое Джорджем Т. Дэннисом (George T. Dennis, S. J.), сейчас находится в печати, и пока что есть только флорентийское издание Лами (Lami) 1745 г., в действительности представляющее собою переиздание первого лейденского издания Иоанна Меурсия 1612 г., плагиатски воспроизведённое в необозримой «Греческой патрологии» Жан-Поля Миня (Migne, Vol. 107, col. 669—1120) и цитируемое как издание то Меурсия, то Лами, то Миня – по «праву первой ночи» (droit de seigneur).

Содержание представляет собою по большей части парафразы более ранних сочинений, почерпнутые из «Стратегика» Онасандра, из «Тактической теории» («Тактике феориа») Элиана Тактика, а шире – из «Стратегикона: Лев VI апеллирует к предисловию к этому трактату, переводя с латинского на греческий перечисленные в нём военные команды. Но есть и вполне оригинальные части, обладающие исторической ценностью. Материал организован не по авторам, а по логической схеме, то есть по предметам: I) тактика, или скорее упражнения; II) качества стратига, или генерала; III) структура и построение войска; IV) военные советы и решения; V) оружие; VI) оружие конницы и пехоты, в основном из «Стратегикона»; VII) тренировка, в которой рекомендуются двусторонние упражнения в «потешной» битве, с деревянными копьями и мечами и со стрелами без наконечников или с затуплёнными наконечниками. Также следует упражняться в атаке конницы под градом вражеских стрел, которую нужно вести, держа очень тесные построения, щит к щиту: как горизонтально, в первых двух рядах, так и над головами, начиная с третьего ряда и далее; VIII) военные наказания; IX) марши, X) обозы; XI) лагеря, в том числе и походные; XII) о подготовке к битве; XIII) за день до битвы – важная тема, если предположить, что можно было определить день битвы, поскольку в действительности он назначался по взаимному соглашению; XIV) день битвы; XV) осадное дело; XVI) на другой день после битвы; XVII) неожиданные вторжения; XVIII) обычаи различных народов, ещё один «этнографический» трактат, как в «Стратегиконе», но по большей части о врагах-мусульманах, – речь о нём пойдёт ниже; XIX) о морских сражениях, обзор также см. ниже, XXI) максимы о войне и эпилог.

Конституция XVIII Льва VI в войне с мусульманами

Как в большей части «Тактики», главный источник Льва – «Стратегикон», в данном случае книга XI об этнических свойствах различных врагов империи. Это и есть «этнографический трактат», рассмотренный выше, – и отправная точка реляционного манёвра со всеми его потенциальными тактическими и оперативными преимуществами. Но Лев добавляет оригинальный материал в применении к современным ему реалиям. Когда составлялся «Стратегикон», главного врага эпохи Льва просто ещё не было на исторической сцене: речь о мусульманах, изначально арабах, но затем всё больше не об арабах, а о тюрках или иранских народах, прежде всего о курдах и горцах-дайламитах из прикаспийских областей. Всех их могли собирательно называть саракинами, сарацинами: первоначально это было названием доисламских бедуинов северного Синая, впоследствии же это слово вошло во множество языков: даже Saracini, из моего детства на Сицилии, где так называли всех вообще мусульман.

Мусульмане были особо опасны в силу преданности своей идеологии, что в нашем тексте полностью признаётся. Но всё далеко не так просто: даже если преданность идеологии вполне искренна, условия джихада предоставляют возможность добиться своей цели и бедным воинам, участвующим в нём с целью обогащения: «Они идут на военную службу не по призывному списку: каждый приходит по своей воле и со всем своим семейством. Богатые считают достаточным вознаграждением смерть в борьбе за свой народ, бедные же приходят ради военной добычи. Их соплеменники, мужчины и особенно женщины, обеспечивают их оружием, словно участвуя вместе с ними в походе». Лев, несомненно, восхищён ими: саму эту религию он презирает, но уважает вдохновляемый ею военный альтруизм.

Лев начинает расходиться со «Стратегиконом» почти с самого начала: за общим призывом обеспечивать поставки оружия согласно регламенту идёт следующее: «Особенно уверься в том, что у тебя много луков и стрел. Ибо лук и стрелы – успешное оружие против сарацин и курдов, полагающих всю свою надежду на победу именно на луки и стрелы».

Это было верно в отношении курдов, выступавших как конные лучники, и в отношении тюрок, численность которых всё более возрастала, но не в отношении нерегулярной бедуинской конницы или дайламитов, сражавшихся пешими, с дротиками и мечами.

Далее следует вполне здравый тактический совет:

…против самих лучников, беззащитных в момент выстрела, и против лошадей их конницы стрелы, выпущенные нашими войсками, весьма действенны… когда кони, столь высоко у них ценимые, гибнут под непрерывным градом стрел, боевой дух сарацин, так рьяно рвавшихся в битву, совершенно падает.

Для воинов великих травянистых степных равнин, имевших обычно с десяток лошадей для самих себя и для своих семей и державших запасных лошадей стреноженными поблизости от места боя, убитая лошадь была дополнительным мясом для варки; но не так обстояло дело для всадников из пустынных земель, где каждую лошадь нужно было буквально кормить из рук в самые сухие месяцы: их взгляд на поедание конины соответствовал взгляду обычного английского любителя лошадей; кроме того, у них лишь изредка были под рукой сменные лошади, как это часто бывало в византийской коннице. Вот почему было столь целесообразно метиться в лошадей.

Была и идеологически слабая сторона, остающаяся предельно важной вплоть до нынешних дней: поскольку мусульмане «идут на войну не из-за рабства и не в силу военной обязанности», а скорее ради своей веры, в случае поражения «они думают, что Бог стал их врагом, и не могут этого перенести» – отсюда глубокая травма, оставшаяся у нынешних мусульман вследствие поражений, нанесённых им христианами и евреями, а также всеобщая мобилизация, воспоследовавшая за мнимой победой над советским врагом в Афганистане.

Разделавшись с этим, в XVIII Конституции автор переходит к тактике, к необходимости походных лагерей и к различным способам преследования; в этом разделе упоминаются тюрки, то есть недавно появившиеся в поле зрения мадьяры. Это приводит к любопытному отступлению:

Когда болгары презрели мирный договор и прошли через Фракию (ок. 894 г.)… Справедливость преследовала их за нарушение клятвы… Поскольку наши войска были заняты войной с сарацинами, Провидение направило мадьяр, чтобы они вместо ромеев вели войну против болгар.

В данном случае Провидению помогли византийцы:

Флот василевса… перевёз их через Дунай… и они, словно императорские палачи, раскрошили их [болгар], <…> так что христиане-ромеи могли не осквернять себя пролитой кровью христиан-болгар [мадьяры ещё были язычниками].

Далее следует отзвук книги XI «Стратегикона» о военных обычаях «скифов», то есть конных лучников-степняков, франков и ломбардов, а также славян, после чего речь заходит о «народе сарацин, беспокоящем ныне нашу ромейскую державу».

В форме сокращённой истории в тексте повествуется о том, что прежде арабы были рассеяны по Сирии и Палестине, но:

…когда Мухаммад учредил их суеверие, они завладели этими провинциями силою оружия… они захватили Месопотамию, Египет и другие страны в то время, когда опустошение ромейских земель персами позволило им занять эти страны.

Затем идёт речь о военных обычаях и методах:

Они пользуются для перевозки грузов не повозками, а верблюдами, а также [другими] вьючными животными, ослами и мулами. В боевых построениях они применяют барабаны и цимбалы, к которым привыкли их лошади. Этот грохот и шум приводит в смятение лошадей врага, обращая их в бегство. Кроме того, вид верблюдов мог испугать и привести в смятение лошадей, к ним не привыкших…

Это, несомненно, полезные сведения: лошадей можно было соответствующим образом натренировать – что, конечно, и делалось.

Ещё одно полезное замечание: они «боятся ночной битвы и всего, что с ней связано, особенно если проходят по чужой для них стране». Конечно, все тонко чувствующие бойцы опасаются дополнительных опасностей ночной битвы, потому что исход битвы непредвиден даже при дневном свете; но Лев, несомненно, сознавал, что в данном случае речь идёт об особой неохоте вступать в ночное сражение.

Это без труда объясняется составом мусульманских войск: они комплектовались добровольцами из разных стран, гораздо менее единообразными, чем византийцы, и не прошедшими одинаковой тренировки, а потому не столь способными к спонтанным координированным действиям, происходящим (буквально) в темноте.

Когда речь заходит о специфике стратегии на уровне театра военных действий, никаких разговоров о перепевах или подражаниях быть не может. Автор описывает ежегодную мобилизацию воинов джихада, соответствующую призывам приграничных военных магнатов и воинственных проповедников, – когда они уходят, возобновляются обычные грабительские набеги: «Они чувствуют себя превосходно… в тёплые времена года, набирая войска, особенно летом, когда они объединяются с жителями Тарса в Киликии и выступают в поход. В другие времена года только люди из Тарса, Аданы и прочих киликийских городов выходили в набеги против ромеев». Главное средство совладать с этим – опережающий удар:

…необходимо напасть на них, когда они только начинают набег, особенно зимой [т. е. предотвращая грабительские набеги]. Этого можно добиться, если [наши] войска остаются вне поля видимости… Если наши заметят их выступление, они могут атаковать их и таким образом истребить. [Мы также можем напасть], когда все наши войска собрались одновременно в значительных количествах, полностью экипированные для битвы.

Суть в том, что такая битва, «встречный бой» (meeting engagement), как мы сегодня говорим, подвержена всяческим случайностям, а потому её следует избегать, если только нет налицо численного превосходства – и притом очень, очень значительного. Это вполне ясно излагается далее: «Как мы не раз говорили, очень опасно решаться на генеральное сражение, даже если кажется совершенно ясным, что [наши силы] превосходят вражеские по числу…»

Альтернативой выступает «не-битва» или, точнее, эластичная защита, при которой врагу позволяют совершить вторжение (потому что невозможно надёжно защищать каждый участок длинного фронта), а затем перехватывают его на обратном пути домой:

Если они совершают набег в горах Тавра, чтобы награбить добычи, тебе нужно схватиться с ними в узких проходах этой горной области, когда они возвращаются домой и очень утомлены и, возможно, обременены добычей: животными и вещами. Тогда тебе следует расставить пращников и лучников на возвышенных местах, чтобы стрелять по врагу и таким образом подготовить конную атаку.

Следующее далее подробно изложено в особом руководстве, обычно известном под заглавием “De velitatione”, то есть «О стычках», которое рассматривается ниже. Но последнее сводится к анализу битвы на суше, тогда как Конституция XVIII оценивает всю угрозу в целом:

Сарацины в Киликии считают нужным тренировать всю свою пехоту для битвы на двух фронтах, то есть на суше, по дороге, ведущей в горы Тавра, и на море, посредством кораблей… Когда они не выходят в море, они ведут кампании против ромейских городов на суше.

Рекомендуемое средство весьма интересно: понять намерения арабов и затем поступить наоборот:

Ты… стратиг, должен следить за ними посредством верных шпионов… Если они ведут кампанию на море, иди по суше, если это возможно, и нападай на них на их же земле. Но если они намереваются вести кампанию на суше, тебе нужно посоветовать командующему [фемным] флотом Киверриотов взять дромоны под его началом и напасть на города близ Тарса и Аданы, лежащие на побережье. Ведь войско киликийских варваров не слишком многочисленно, ибо одни и те же люди воюют и на суше, и на море.

Оперативная логика очевидна: невозможно оборонять длинную линию границы, предотвращая нападения на каждой её пяди. Бывает так, что приходится позволить врагу где-нибудь вторгнуться, хотя это, конечно, нежелательно. Так что самый удачный ответ – предпринять асимметричное контрнаступление, благодаря которому можно застичь врага врасплох, атаковав его на суше в ответ на атаку с моря – и наоборот.

Автор проявляет похвальную скромность, заключая своё сочинение следующими словами: «Мы предложили Вашему Величеству эти правила. Возможно, в них нет ничего нового…» Как мы видели, это чрезвычайно скромно, потому что Конституция XVIII, несомненно, была новым ответом на новую угрозу. Богословская сторона этого ответа сказывается на всём протяжении текста, пересыпанного обращениями к Богу и проклятиями в адрес лживой религии. Они встречаются во всех византийских военных руководствах того времени, но образуют самую сердцевину двух увещаний – публичных речей, обращённых к воинам, которые приписываются сыну Льва, Константину VII Багрянородному, и содержатся в приложении к вышеупомянутой «Военной риторике» (“Rhetorica militaris”). Учёный император не водил своих людей в битву и, скорее всего, не обращался к ним с речью перед сражением; но, прежде чем попасть в разряд образцовых речей для византийских командиров, они вполне могли зачитываться перед солдатами по завершении сезона кампаний, когда главная забота заключалась в том, чтобы они возвратились весной в хорошей форме.

Первая речь следует за победоносной кампанией, и соответственно этому она начинается с похвалы бойцам и их подвигам против хорошо вооружённых врагов с их «резвыми конями, которых невозможно догнать [арабских лошадей бедуинов]» и чьё вооружение было «непревзойдённым по мощи и по искусству изготовления». Но они не смогли победить, потому что у них не было «одного важнейшего преимущества, под коим я разумею упование на Христа», который противопоставляется Велиалу или Мухаммаду и смело приравнивается к еврейскому Богу Псалмов в его самых воинственных проявлениях, за чем следуют ветхозаветные цитаты: «Чьё оружие опьянено кровью врагов

Его (ср. Втор 32, 42)… Кто опустошает крепкие города, превращая их в груду развалин (ср. Ис 37, 26)… Господь крепкий и сильный, Господь, сильный в брани (Пс 23, 8)».

Затем врага – Сайфа ад-Даулу, который уже называется своим династическим именем, Хамданид – поносят за тщеславие и хвастовство:

Он труслив… и нет у него надёжной силы… [но] он пытается вселить страх в ваши души, прибегая к хитростям и обманам. Вдруг он заявляет, что ещё одно войско идёт к нему, что союзники [на подходе]… или… огромное количество золота послано ему [взносы на джихад]. Он раздувает слухи, чтобы испугать своих слушателей.

Этот пассаж интересен сам по себе. Как Сайф ад-Даула распространял свою пропаганду? Отправлял ли он агентов, чтобы вести её? Это вполне возможно: ведь граница была, конечно, проницаемой, в Сирии было немало христианских общин, туда и обратно постоянно курсировали купцы и паломники.

Затем бойцам сообщают, что это хвастовство само служит доказательством слабости:

Если бы можно было заглянуть в душу Хамданиду, вы увидели бы, сколько трусости, сколько страха угнетает её… не обращайте внимания на его выходки, но с упованием на Христа встаньте против супостата. Вы знаете, насколько это добродетельно – сражаться за христиан.

Если это так, то почему же сам император отказывается от битвы? Он хочет сражаться, но не может, ибо такова воля Божия:

Сколь великое стремление, сколь великое желание воспламеняет мою душу… Я охотно предпочёл бы облачиться в панцирь, надеть шлем и, потрясая копьём в деснице, слушать звук трубы, зовущий в битву…

Но Бог велит ему вместо этого носить «венец и порфиру».

После обязанностей перед Богом и христианами речь заходит о наградах для офицеров и обычных бойцов: повышение в должности, подарки, земельные и денежные пожалования, доля в добыче; повышение в должности относится ко всем: «Стратиги, стоящие во главе меньших фем, будут переведены в большие… командиры тагм и других подразделений, сражавшиеся храбро, будут вознаграждены в соответствии со своими делами: одни станут турмархами, другие – клисурархами или топотиритами».

Откуда императору знать, кто заслуживает награды и в какой мере? Прежде чем назначать награды, император требует точных сведений – заверенного клятвой свидетельства командиров или: «ещё лучше, если вы будете вести записи». Именно так бюрократия опосредует героизм вплоть до наших дней.