Глава 5

Использование имперского престижа

Благодаря своим духовным, а также вполне земным приманкам метрополия Константинополь сама по себе была могущественным орудием убеждения, по крайней мере до и после бедствий седьмого и восьмого веков, когда вследствие череды осад, повторяющихся эпидемий чумы и особенно страшного землетрясения 740 г. от города осталось не так уж и много. Но даже в таких условиях Константинополь оставался величайшим городом в пределах распространения европейской цивилизации, каким он и был со времени упадка Рима в пятом веке.

Кроме того, Константинополь был и самым впечатляющим из городов: он, как и нынешний Стамбул, располагался на полуострове, картинно вдающемся в морской пролив, и красовался строем величественных дворцов и храмов, ныне обезображенным удручающими новыми постройками. Чтобы усилить воздействие города, перемещения официальных посетителей по нему тщательно контролировались, дабы перед ними представали только самые изысканные виды – а заодно, как можно предположить, и запоминающиеся сцены тактических занятий хорошо вооружённых воинов.

Что византийцы бесконечно гордились своей столицей – ничуть не удивительно; однако для их дипломатии важно было впечатление, оказываемое ею на посетителей-иностранцев, а впечатление это было просто ошеломляющим, если учесть, что очень многие из них прибывали из мира хижин, палаток или юрт. Мы располагаем редкостным сообщением историка Иордана о реакции готского короля Атанариха в конце четвёртого века, то есть задолго до того как Юстиниан (527–565 гг.) прибавил к красотам города храм св. Софии и много другого, что впечатляло посетителей впоследствии:

Феодосий… короля Атанариха, который тогда наследовал Фритигерну, <…> привлек к себе поднесением ему даров и пригласил его со свойственной ему приветливостью нрава побывать у него в Константинополе. Тот охотно согласился и, войдя в столицу, воскликнул в удивлении: «Ну, вот я и вижу то, о чем часто слыхивал с недоверием!» – разумея под этим славу великого города. И, бросая взоры туда и сюда, он глядел и дивился то местоположению города, то вереницам кораблей, то знаменитым стенам. Когда же он увидел толпы различных народов, подобные пробивающимся со всех сторон волнам, объединенным в общий поток, или выстроившимся в ряды воинам, то он произнес: «Император – это, несомненно, земной бог, и всякий, кто поднимет на него руку, будет сам виноват в пролитии своей же крови».

Таков был задуманный эффект, и текст Иордана – предположительно сокращение утраченной коллаборационистской истории Кассиодора, служившего готскому королю Теодориху, – содержит подобающее упоминание о том, что даже после смерти Атанариха всё его войско осталось на службе у ромеев, «слившись как бы в одно тело с римским войском».

Уже сами названия города показывают, что престиж его был огромен, а слава о нём расходилась далеко. Славяне, жившие по соседству, в нынешней Болгарии и Македонии, а также дальше, в нынешней Украине и России, называли Константинополь Царьградом, столицей мира и даже представительством Бога на земле. В далёкой Скандинавии и в ещё более далёкой Исландии его называли Миклагард (Miklagard, Mikligardr, Micklegarth), «великий град», и бесконечное восхищение им выражено в сагах.

Сам император был средоточием тщательно разработанных придворных ритуалов, исполнявшихся чиновниками в блистательных одеяниях, чтобы нагнать пущего благоговейного страха на иностранных послов при дворе. Если этого оказывалось недостаточно, то одно время гидравлические устройства поднимали императорский трон при приближении посетителей и приводили в действие львов, бивших хвостами и рычавших вполне убедительно для того, чтобы ошеломить и ввергнуть в ужас людей неподготовленных. Это было чуть ли не детским дурачеством, однако тщательная подготовка и продуманная режиссура присутствовали в обращении византийцев с многоразличными державами, народами и племенами, которых они встречали на протяжении веков, включая нехристиан и схизматиков, которых оставлял равнодушными религиозный авторитет империи. Немало из того, что делали византийцы, было рассчитано на сохранение и преумножение престижа императорского двора, и он использовался даже для того, чтобы произвести впечатление, внушить благоговейный страх, привлечь на свою сторону, а то и соблазнить. В отличие от войска или золота престиж не расходуется при использовании, и это было огромным достоинством для византийцев, которые всегда стремились найти экономичные источники власти.

Таким образом, двор, как и многое другое, служил орудием убеждения: он был единым средоточием политической, законодательной и административной власти; местом хранения казны, откуда золото текло в руки гражданских чиновников и военнослужащих императора, а также иностранных союзников, клиентов, помощников, а подчас и прямых шантажистов; роскошной сценой, на которой разворачивался бесконечный круг частных и публичных церемоний, оживляемых ослепительными шёлковыми одеяниями высокопоставленных чиновников, каждое из которых обозначало их ранг; идеальной целью для амбициозной молодёжи, стекавшейся со всей империи в надежде сделать чиновничью карьеру, – некоторых из них специально оскопляли, чтобы они вошли в число дворцовых евнухов. Иногда двор был также тем местом, где при правителях-меценатах подвизались художники, литераторы и учёные, но он всегда оставался местом пребывания самого императора, священного для православных христиан как мирской наместник Бога на земле и самый значительный из людей для многих, даже нехристиан, живших как по соседству, так и очень далеко.

На приезжих владык и вождей, знавших лишь грубые удовольствия и варварские нравы, царившие в их бревенчатых залах, юртах или недавно возведённых крепостях с палисадами, византийский двор с его пышными аудиенциями, шествиями и церемониями должен был производить невообразимое впечатление, поражая зрелищами неземной красы. Подробные рассказы о том, как принимали иноземных владык, содержатся в бесценном собрании описаний дворцовых церемоний и многого иного, приписываемом императору Константину VII Багрянородному, которое обычно известно под латинским заглавием “De cerimoniis aulae Byzantinae” («О церемониях византийского двора»), но здесь будет цитироваться под заглавием «Книга церемоний» (“Book of Ceremonies”).

Особый интерес представляет приём мусульманских послов в 946 г.; они знали уже не только хижины и шатры, но и монументальную мечеть Омейядов в Дамаске, изысканную (и сугубо византийскую по стилю) мечеть Купол Скалы (Масджид Куббат ас-Сахра) на Храмовой горе в Иерусалиме, а также багдадский двор, так что произвести на них впечатление было непросто. Они прибыли от имени аббасидского халифа, всё ещё считавшегося правителем всего исламского мира, хотя к тому времени халифат совершенно обессилел, и посланцы, прибывшие в мае, а затем в августе 946 г., чтобы обсудить условия перемирия и обмена пленными, представляли хоть и не мировую, но вполне реальную силу: воинственных пограничных царьков и более солидных правителей различных областей. В числе первых был эмир Тарса в Киликии (возле нынешнего города Мерсин в Турции) на юго-восточной границе империи, чьи призывы к джихаду раздавались порой по всему мусульманскому миру; его соратник по джихаду и соперник, эмир Амиды (Диярбакыр в современной Турции, Амед по-курдски), на центрально-восточной границе империи; куда более могущественный буидский (бувайхидский) правитель Али, сын Абу Шадджа Бувайха, шиит-гетеродокс и военный вождь из Ирана, только что овладевший и Багдадом, главной силой которого

была стойкая в бою пехота, состоявшая из его соплеменников, горцев-дайламитов; и Али Абу ал-Хасан ибн Хамдан, принадлежащий к весьма гетеродоксальной секте нусайритов или алавитов, более известный по прозвищу Сайф-ад-Даула, «меч державы» (имеется в виду халифат), на деле же основатель собственного государства Хамданидов в Сирии, чьё последующее падение ознаменовало подъём Византии в десятом веке. (Он до сих пор известен среди арабов, но скорее потому, что одно время он был покровителем невероятно одарённого, несдержанного и высокомерного поэта Абу-т-Тайиба Ахмада ибн-ал-Хусейна, обычно известного по прозвищу ал-Мутанабби («лжепророк», «выдающий себя за пророка»: такова была лишь одна из его выходок.)

Из «Книги церемоний» мы знаем, насколько тщательной была подготовка к приёму этих арабских послов. Меблировка и украшения дворца, достаточно роскошные для других посетителей, были сочтены неудовлетворительными, поэтому венки, серебряные подсвечники, золотой платан, увешанный жемчугом, вышивками и драпировками, а также прочие украшения были заимствованы из церквей и монастырей, тогда как храм св. Софии и другая великая церковь, базилика Свв. Апостолов, одолжили для этого мероприятия своих роскошно одетых хористов. Но и этого показалось мало, так что эпарх (префект) города одолжил дополнительные украшения из странноприимных домов, из старинных зданий, из других церквей и из ювелирных мастерских. Кроме того, на него была возложена и более обыденная задача: проследить за украшениями процессии, проходившей через город и по ипподрому.

Когда час настал, лестница, ведущая во дворец, с обеих сторон была уставлена императорскими штандартами; командующие гребцами держали два штандарта, а командующий гетерией, то есть полком дворцовой гвардии, держал собственный императорский штандарт: шёлковый, с золотой вышивкой. В самом дворце римские жезлы, диптихи и военные инсигнии были расположены с обеих сторон трона; кроме того, одолженные серебряные органы цирковых партий «зелёных» и «синих» были добавлены к золотому дворцовому органу. Шелковые драпировки преобразили внутренний сад (arboretum) в приёмное помещение для прогулок, а драгоценные одеяния, эмали, серебряные изделия, персидские ковры, лавровые венки и свежие цветы усугубляли показную роскошь. Полы были устланы лавром, плющом, миртом и розмарином с розами в главном приёмном зале.

Степень роскоши одеяния придворных строго определялась их рангом; но по этому случаю даже не столь высокопоставленным чиновникам выдали более роскошные одеяния чиновников высоких рангов и даже скромных дворцовых прислужников, вплоть до банщиков, которые буквально назывались «мыльниками» (сапонистами), снабдили прихотливыми накидками. Император Константин VII Багрянородный не доверил столь ответственных задач своим чиновникам – он лично проследил за тем, чтобы мусульманским послам тоже были выданы дорогие одеяния с воротничками, инкрустированными «драгоценными камнями и крупными жемчужинами»:

Не-евнуху запрещается правилами… носить подобный воротник, будь то с жемчугом или с драгоценными камнями; но роскоши ради, и только на этот случай, христолюбивый император Константин распорядился, чтобы они носили эти украшения.

Этот частный эпизод можно истолковать двояко, причём диаметрально противоположным образом: значит ли это, что Константин, в угоду своим пристрастиям к обветшавшей старине, ударился в глупый ритуализм? Или же это был расчётливый психологический ход: облачить в одеяния и мусульманских послов, дабы вовлечь их в блистательное действо, чтобы они не оставались в стороне в качестве никчёмных зрителей? Оба ответа – единственно верные, особенно если учесть то, что последовало за первым пышным приёмом: прошло немало дней без каких-либо переговоров. Зато был пир, оживляемый пением двух хоров, а при каждой перемене блюд играла органная музыка. Когда послы собрались в обратный путь, они получили подарки золотом и драгоценностями, а их свите выдали «чаевые».

Затем послов развлекали на ипподроме особым представлением (это был праздник Преображения, 8 августа, отмечавшийся с чрезвычайной пышностью), а 9 августа был ещё один торжественный банкет с представлением. В то время установился обычай усаживать за пиршественный стол в пасхальное воскресенье и на Рождество восемнадцать пленников-мусульман – несомненно, с символически-прозелитическими намерениями; в иные времена мусульманских пленников всячески казнили, увечили, пытали либо, напротив, содержали в весьма пристойных условиях, чтобы затем обменять. Кажется, обращение с пленными постепенно улучшалось, хотя в 995 г. теолог-мутазилит Абд ал-Джаббар ибн Ахмад ал-Хамадани ал-Асадабади (ум. в 1025 г.) горько сетовал:

В ранние годы ислама, когда ислам был силён, а они слабы, они обычно заботились о военнопленных, чтобы иметь возможность обменять их… Но [впоследствии, став сильнее] они стали выказывать пренебрежение по отношению к мусульманам, настаивая на том, что господство ислама уже прекратилось…

Это было сильным преувеличением. Сдвиг равновесия сил в пользу Византии, происшедший в течение десятого века, заключался лишь в степени, тогда как обмен пленными начался ещё в эпоху Омейядов, примерно с 805 г. Что же касается обычая допускать некоторых пленных на пиршественную трапезу, то впервые он засвидетельствован в «Клеторологии» («Табели о рангах») Филофея ок. 899 г. На пиршестве 9 августа сорок пленных усадили с двумя послами эмира из Тарса: обсуждался обмен пленниками. Опять же за трапезой последовали дары: 500 серебряных милиарисиев по 2,25 гр. каждый, для каждого из двоих послов; 3000 для их свиты, 1000 для сорока пленных и гостей на пиру; кроме того, некая сумма была отправлена и другим пленным, не приглашённым на пир. Общая ценность этих подарков была невелика, но они действительно помогли внушить мысль о том, что приятнее и выгоднее вести с императором переговоры, нежели воевать с ним. Для самих послов-мусульман в 946 г. стало вполне очевидно, что только дальнейшие переговоры могут снова дать им возможность очутиться при дворе, где раздают подарки и устраивают пиры. Кроме того, престиж Византии укрепился и распространился благодаря ставшим широко известными рассказам двух послов, которые, несомненно, вынесли сильное впечатление от своего пребывания при дворе.

Тот, кто хоть раз увидел и испытал жизнь при дворе, не отказывался от неё добровольно, не заручившись сначала каким-либо поводом повидать её снова. Там были красоты, удобства, пиршества, всякого рода благопристойные развлечения, иногда там проходили литературные декламации, дамы могли щеголять лучшими одеждами, там были сплетни, учёные беседы, осторожные высказывания о большой политике и разговоры шепотком о насущных политических делах (guarded talk of policies, and furtive talk of politics).

Но прежде всего там было постоянное присутствие власти, магнетизм которой в той или иной степени чувствуют все, а презирают лишь те, кто лишён всякого доступа к ней. В современном Вашингтоне даже способные люди соглашаются занимать низкооплачиваемые должности в Исполнительном управлении президента ради непосредственной близости к средоточию власти, даже если им едва ли удастся увидеть президента живьём в течение целого года. Удостоверения сотрудников Белого дома часто, как бы по забывчивости, носят с собой вне службы, то и дело размахивая ими на виду у всех. А в поисках должности даже дорогостоящие профессионалы охотно оказывают бесплатные услуги кандидатам в президенты во время бесконечных выборных кампаний. Но при константинопольском дворе притягательность власти была много сильнее, потому что это была власть, не ограниченная ни законами, ни регламентом, ни проверками, ни вмешательством парламента, ни судебным контролем: император мог оскопить, ослепить, обезглавить – или, напротив, поддержать; мог назначить на любую должность, снять с неё и отправить в изгнание; жаловать ценнейшими дарами и произвести конфискацию, наделить человека богатым поместьем и отобрать у него всё его имущество. В личной перспективе эта власть бесконечно превышает власть любого президента США, и тем или иным образом наличие этой власти определяло тональность и содержание жизни при дворе. Хотя президент в Вашингтоне не может жаловать своим сторонникам богатые поместья, они тем не менее ожесточённо состязаются друг с другом за награды куда более скромные, относящиеся, кроме того, к отдалённому и неверному будущему, – а также за возможно большую близость к власти.

Точно так же было и в Константинополе. Получить доступ ко двору настойчиво стремились люди со всех концов империи, а также из других стран: ведь племенные вожди и князья прибывали с просьбой о поддержке против своих врагов, будь то внешних или внутренних, либо ради развлечений и церемониальных подарков, тогда как другие прибывали за титулами и должностями с соответствующим жалованьем – то был постоянный доход из самого надёжного на то время источника. В обмен все эти претенденты предлагали всё что угодно: военные союзы или просто свои воинские силы во временное пользование, группы воинов для императорской гвардии либо всего лишь собственное тело и верность для военной службы. Именно так император Юстин I, дядя и покровитель Юстиниана, начал свою карьеру, если стоит доверять Прокопию в его наименее достойном доверия сочинении, где он всячески пытается очернить Юстиниана, а скромное происхождение ещё не стало тогда желательным качеством для лица публичного:

В то время как в Виза́нтии власть автократора находилась в руках Льва [около 462 г.], трое юношей-крестьян, родом иллирийцев, Зимарх, Дитивист и Юстин из Бедерианы, чтобы избавиться от нужды и всех сопутствующих ей бед, с которыми им вечно приходилось бороться дома, отправились на военную службу. Они пешком добрались до Византия, неся за плечами козьи тулупы, в которых у них по прибытии в город не находилось ничего, кроме прихваченных из дома сухарей. Занесенные в солдатские списки, они были отобраны василевсом в придворную стражу [недавно учреждённого особого отборного отряда экскувитов, состоявшего из 300 человек], ибо отличались прекрасным телосложением.

Уроженцы деревеньки Таврисий близ укрепления Бедериана, находившегося далеко от Константинополя, поблизости от столицы современной Македонии, города Скопье, эти трое предстают перед предполагаемым читателем Прокопия как изголодавшаяся деревенщина, как варвары (Зимарх и Дитивист – фракийские имена), но они, конечно, не были варварами-иностранцами, потому что Юстин говорил на латыни – во всяком случае, на том наречии, которое в Бедериане считалось латынью.

Многие иноземцы прибывали для того, чтобы защищать императора от его внутренних врагов, чтобы сражаться за империю, и это были не одни лишь изголодавшиеся крестьяне, подобные Юстину, – ведь золото, которое можно было получить при императорском дворе, служило достаточно сильным побудительным средством даже для сытых племенных вождей. До открытия богатых месторождений золота в обеих Америках, в Сибири, в Трансваале и в Австралии золото встречалось несравненно реже, чем сегодня, и соответственно этому было гораздо ценнее по отношению к прочим товарам. Один лишь император в Константинополе мог распоряжаться постоянными запасами, которые пополнялись благодаря циркуляции казённого золота, собиравшегося в его сокровищницах в качестве налоговых платежей и затем выплачивавшегося в качестве жалованья, что в конечном счёте порождало денежные доходы, которые, в свою очередь, подвергались налогообложению.

Уже сами монеты империи были источником престижа. Со времени первого выпуска при Константине (306–337 гг.) и до своего снижения в цене при Романе Аргире (1028–1034 гг.) византийский солид (откуда в конечном счёте происходит наше слово «солдат»), впоследствии номисма, был излюбленной валютой купцов далеко за пределами империи благодаря своей устойчивости: из одного римского фунта (литры) чеканили 72 номисмы весом в 4,544 метрического грамма золота 955–980/1000 пробы. Это тоже было редкостью: императорские солиды были почти полностью золотыми. Автору саги о Харальде Сигурдарсоне (Хардраде), которую Снорри Стурлуссон (1179–1242 гг.) включил в своё собрание хроник норвежских конунгов, известном ныне под заглавием «Круг земной» (“Heimskringla”), достаточно было увидеть значительное количество золота, чтобы понять, откуда оно. Вот два царька горячо спорят друг с другом о первенстве, хвастаясь своими золотыми богатствами:

Затем Харальд велел расстелить большую воловью шкуру и высыпать на неё золото из сундуков. Принесли тут весы и гири, и всё было порознь взвешено на чашах весов и разделено по весу, и казалось всем, кто видел это, в высшей степени удивительным, что в северных странах могло столько золота собраться в одном месте. И в самом деле, это были имущество и сокровища греческого конунга, у которого, как все говорят, дома полны червонного золота.

Конунги очень веселились. Тут внесли слиток величиною с человеческую голову. Харальд-конунг взял этот слиток и сказал:

– Где то золото, родич мой Магнус, которое ты мог бы поставить против этого слитка?

Магнус-конунг отвечает:

– Столько было войн и больших ополчений, что я тебе отдал почти всё золото и серебро, какое у меня имелось. Теперь нет у меня больше золота, кроме этого обручья.

Этот анекдот являет собою доказательство даже в том случае, если данный эпизод никогда не происходил в действительности (почему Магнусу пришлось вступить в состязание, располагая одним-единственным кольцом?), потому что Харальд, сын Сигурда, по прозвищу Хардрад («Суровый правитель») был фигурой вполне исторической. Рождённый в Норвегии в 1015 г., он погиб в битве при Стамфорд-Бридже в 1066 г., в ходе неудачной попытки завоевать Англию, совсем незадолго до того как норманнам, его отдаленным родичам, повезло в такой попытке гораздо больше. До этого Харальд жил в Киеве, где был предводителем военного отряда на службе у князя Ярослава Мудрого, затем служил офицером варяжской гвардии в Константинополе, после чего благополучно возвратился в Скандинавию, где взялся отстаивать свои права на норвежский трон. (Правда, до этого его ненадолго задержали во Франции, сочтя за мародёра из-за того количества золота, которое он вёз с собой; однако его освободили, когда из Константинополя пришло письмо, подтверждающее, что это золото было его «выходным пособием».)

Иноземцы часто нападали на империю в надежде захватить некоторое количество её золота или получить его в качестве дани, а зачастую и служили империи, чтобы заработать её золото. Но привлекало их и другое: возможность удостоиться имперских титулов, сияющих безмерным престижем императорского двора, – ведь некоторые из них подразумевали ежегодное жалованье золотом и драгоценными служебными одеяниями, причём не все они предполагали исполнение гражданских или военных обязанностей. О тяге иноземных вождей к титулам и одеяниям говорится в сочинении «Об управлении империей» (“De administrando imperio”). Текст этого трактата, обычно полный разумных и трезвых советов насчёт того, как следует строить отношения с иноземными державами, в данном случае сознательно вводит в заблуждение, притом довольно неуклюже:

Если потребуют когда-либо и попросят либо хазары, либо турки, либо также росы или какой иной народ из северных и скифских – а подобное случается частенько – послать им что-нибудь из царских одеяний или венцов, или из мантий ради какой-либо их службы и услуги, тебе нужно отвечать так…

И далее следует утомительное разглагольствование о том, что Сам Бог ниспослал государственные одеяния и венцы исключительно для того, чтобы император пользовался ими в праздничные дни, так что отдавать их другим, видимо, не следует. Но слова «подобное случается частенько» выдают с головой: титулы и чиновничьи одеяния, им сопутствующие, обычно присваивались «народам из северных и скифских» за оказанные ими услуги, хотя, конечно же, облачения самого императора не были предметом просьб и не выдавались.

Оплачиваемые титулы, не предполагавшие исполнения каких-либо обязанностей, то есть синекуры, становились источниками ежегодной ренты в современном смысле слова, когда ими торговали, чтобы собрать основные суммы, и могли быть особо ценными подарками иноземцам, полезным для империи. Но даже титулы, не предполагавшие ни должности, ни жалованья, ни служебного одеяния, пользовались немалым спросом, ибо они обозначали признание со стороны императора и предполагали негласное обещание дальнейшего допуска ко двору с его пиршествами, церемониями и развлечениями. Например, титул «патрикий», некогда прилагавшийся только к древнейшим семьям первого Рима, к седьмому веку был доступен и особо обласканным чужестранцам. Но никакого единственного почётного титула не было бы достаточно, чтобы примениться к великому многообразию правителей и вельмож, состязавшихся друг с другом в тщеславии. В «Книге церемоний» перечисляется значительное количество титулов, подходящих для чужеземных властителей. Они восходят к самым разнообразным прецедентам; одни из них расшифровываются легко, другие – нет:

Эксусиакратор, эксусиарх, эксусиаст [варианты «внешнего» правителя], архонт архонтов, архиг, архегет, архонт, эксархонт [из древнего именования правителя или чиновника высокого ранга, в вольном переводе «князь»], проигемон, игемонарх, игемон, кафигемон [варианты «предводителя»], династ, проигетор, игетор, протос, эфор [спартанский «надзиратель»]; гиперэхон, диатактор, панипертатос, ипертатос, киран, мегалодоксос [велеславный], реке [царь], принкипс [принцепс, лат. princeps = «первый гражданин»: титул, который Август избрал, чтобы лицемерно умолчать о своих широких властных полномочиях; к этому термину восходит позднейший титул «принц»], дукс [лат. dux, «вождь», военный наместник, на германской почве ставший «герцогом»], синклитик, этнарх [глава народа], топарх [то же самое], сатрап [изначально правитель провинции в Персии], филарх [глава племени], патрарх, стратег, стратарх, стратиарх, стратилат [четыре варианта звания «генерал»], таксиарх, таксиархис [командир отряда пехотинцев], мегалопрепестатос [велепреподобнейший], мегалопрепес, пепофименос, эндоксотатос [наиславнейший], эндоксос, перифанестатос, перифанис, перивлептос, перивлептотатос [варианты титула «знаменитый»], эвгенестатос, эвгенес [два варианта титула «благородный»], арипрепестатос, арипрепес, аглаотатос, аглаос, эритимотатос, эритимос, герусиотатос, герусиос, фай-димотатос, файдимос, кириотатос, кириос [оба слова означают «господин»], энтимотатос, энтимос, проигумен, игумен [ныне «настоятель»], ольвиотатос, ольвиос, вулифорос, арогос, эпикурос, эпиррофос, амантор.

Столь значительное разнообразие было, несомненно, полезным, потому что оно безнадёжно запутывало иерархию рангов. Если какой-нибудь племенной вождь, гордо носящий величественный титул мегалопрепестатос («велепреподобнейший»), встречался с другим, носящим титул мегалодоксос («велеславный»), оба могли почувствовать, что получили от императора величайшие почести, и оба могли поэтому осознать свой долг выказывать предельную лояльность ему.

Императорский двор мог извлечь выгоду из запутанного беспорядка, царившего в титулатуре, но его тщательно разработанные церемонии требовали ясности и порядка. Их едва ли можно было придумывать прямо на месте, потому что в ходе каждой церемонии множество людей должны были находиться на должном месте в должное время, причём в порядке предшествования. Соответственно этому во всём предписывался строгий протокол, включая точные формулировки официальных приветствий и ответов на них. Их нельзя было просто придумать прямо на месте, не рискуя быть неправильно понятым или даже подвергнуться опасности. Если только целью иностранных послов не было нанести оскорбление, они нуждались в помощи, чтобы подготовить свои официальные заявления и выучить свои шаги в тщательно поставленных церемониях; и такая помощь должным образом оказывалась.

В «Книге церемоний» сохранился текст приветствий императору, которых ожидали от послов и властителей; в нём есть пропуски для внесения надлежащих имён, а также текст ответов, предписанный протоколом. Приветствия, которые неизбежно требовали серьёзной предварительной муштры, дабы избежать ошибок, предполагают использование греческого языка всеми – разумеется, через переводчиков, когда это было необходимо:

Главные из святых Апостолов да хранят тебя: Пётр, ключарь небесный, и Павел, учитель языков. Наш духовный отец [имя], святейший и вселенский патриарх, вместе с преосвященными епископами, священниками и диаконами и со всем чином духовенства святой Церкви Римской шлёт тебе, василевс, преисполненные веры молитвы. Достопочтеннейший принцепс ветхого Рима вместе с вельможами и со всем народом, им подчинённым, выражают твоей императорской особе самое преданное послушание.

Император слишком высокопоставлен для того, чтобы отвечать на это приветствие. За него это делает логофет – это был логофет дрома, на которого, как мы видели, возлагалась обязанность иметь дело с иностранными послами:

Как поживает святой епископ Римский, духовный отец нашего святого василевса? Как поживают все епископы, священники, диаконы и иные духовные лица Римской Церкви? Как поживает достопочтеннейший [имя] принцепс ветхого Рима?

Последнее представляло собою выражение приверженности древности в подлинно византийском стиле, а возможно, намеренно пренебрежительное напоминание о нынешнем упадке Рима, ибо там, конечно же, уже в течение пятисот лет не было императора, способного защитить папу Римского.

Далее идут поздравления послов от правителя болгар, которые в течение веков были важнейшими соседями Византии, а зачастую и опаснейшими, особенно после своего обращения в православное христианство, как отмечалось выше, ибо с тех пор болгарские правители могли даже притязать на императорский престол как соперничающие защитники веры. В «Книге церемоний», составленной в ту эпоху, когда болгарское государство становилось всё более могущественным, его посланникам даётся указание прибегать к такому приветствию, которое особо предназначалось для того, чтобы сбить спесь с болгарского правителя, воображавшего себя равным императору, – но чрезвычайно утончённым образом:

Как поживает боговенчанный император, духовный дед (пнууматикос паппос) богоданного (эк феу) князя (архонт) Болгарии? Как императрица (аугуста) и госпожа (деспина)? Как императоры, сыновья Его Императорского Величества и Высочества, и другие его дети? Как святейший и вселенский патриарх? Как оба магистра (магистри)? Как весь Сенат? Как четверо логофетов? [логофетис ту дрому, отвечавший за почтовую службу и за дела с иностранными послами; логофетис тон икиакон, отвечавший за общественную экономию и безопасность Константинополя; логофетис ту генику, отвечавший за налоги, и логофетис ту стратиотику, главный казначей.]

Ответ логофета болгарским послам опять же намекает на то, что по своему статусу их правитель подчиняется единственному подлинному императору в Константинополе: правитель Болгарии (он тоже притязал на титул императора) становится «внуком» императора, своего номинального духовного отца:

Как духовный внук (пнеуматикос экгонос) нашего святого императора, богоданный князь Болгарии? Как богоданная княгиня (архонтисса)? Как… сыновья богоданного правителя Болгарии, и другие его дети? Как шестеро великих бояр (волиадес)? Как простой народ?

Как отмечалось выше, с 945 г. самым важным для византийцев мусульманским владыкой стал Али ибн Хамдан, или Сайф-ад-Даула. Едва ли можно было ожидать от мусульманских послов, что они станут призывать милость Иисуса и Его апостолов на императора, но их тоже обучали вежливым приветствиям, удачно отсылавшим к иудейскому монотеизму, образующему общую основу обеих религий:

Мир и милость, счастье и слава от Бога да пребудут с Вами, Ваше Величество, могущественный император ромеев! Богатства и здоровья, благой император-миротворец! Да пребудут в Вашей державе справедливость и прочный мир, миролюбивейший и щедрейший император!

Ответное приветствие логофета было изысканно вежливым:

Как поживает велепреподобнейший (мегалопрепестатос), благороднейший (эугенестатос) и прославленный (перивлептос) эмир верных? Как эмир и Совет (герусия) города Тарса? <…> Как вы сами? Как принял вас патрикий и стратиг Каппадокии? [Византийский правитель той области, которую послам из Сирии пришлось пересечь.] Как обращался с вами уполномоченный императора (василикос), посланный заботиться о вас? Не случилось ли каких-нибудь несчастий или огорчений во время вашего путешествия? Пребывайте в ликовании и веселии оттого, что ныне вы разделите трапезу с нашим святым императором.

Упоминание «несчастий или огорчений» вполне объяснимо. Чтобы по суше добраться до Константинополя из столицы Сайф-ад-Даула, находившейся в Алеппо, послам пришлось пересечь приграничную зону, бывшую тогда ареной набегов и ответных набегов, засад, внезапных нападений, грабежей и угона скота, производимого приграничными военными силами, отрядами воинов джихада, жителями приграничной полосы, бродячими бандитами и контрабандистами – если не учитывать того, что эти категории были взаимозаменяемы, как мы увидим ниже.

Текст продолжается приветствиями и ответами для послов от эмиров Египта, Персии и Хорасана (что соответствует областям нынешнего северо-восточного Ирана, северо-западного Афганистана, Таджикистана, Туркменистана и Азербайджана) в числе иных правителей.

Нетрудно представить себе психологическое воздействие, которое эти церемониальные обмены приветствиями оказывали на обе стороны. Отношения почти со всеми упомянутыми державами были практически всё время натянутыми и очень часто выливались в вооружённые конфликты. Тогда, как и теперь, правители-мусульмане, послушные своей религии, должны были рассматривать все немусульманские страны на планете как «дом войны», дар ал-харб, который мусульманам предстоит завоевать до дня искупления. Поэтому постоянный мир (салам) с немусульманской державой нельзя было (да нельзя и сейчас) заключить на законных религиозных основаниях. Соответственно этому мусульманские притязания на византийские земли были безграничны. Верным позволялось лишь перемирие (худна), временное, прагматически обусловленное соглашение, целью которого было выиграть время: на неделю, на год или на срок одного поколения – покуда джихад не возобновится. Однако, пока длилась худна, нужно было вести переговоры, и обе стороны были заинтересованы в цивилизованных взаимоотношениях, которых удавалось достичь независимо от того, насколько жестокой была или будет война до или после перемирия.

Впрочем, и до возникновения ислама дело обстояло ничуть не лучше на месопотамской границе империи, где Сасаниды представляли собою постоянную опасность и время от времени предпринимали широкомасштабные наступления, включая последнее, в 603 г. и позднее, приведшее к крушению обеих империй, с роковым исходом.

Что же касается северного фронта империи, пролегавшего по Дунаю или на Балканах, то Болгария, ставшая к тому времени полностью христианской, была ничуть не лучшим соседом. Когда болгарские цари располагали реальным могуществом, они не удовлетворялись частичным захватом территорий и пытались притязать на византийский трон, да и на всю империю. Другие враги, предшествовавшие болгарам или чередовавшиеся с ними, то есть гунны, авары, Киевская Русь, мадьяры, печенеги и куманы, могли быть почти столь же опасны, даже если они не предъявляли притязаний на императорский престол.

Поэтому, когда послы прибывали к византийскому двору, война с их владыками либо только что завершилась, либо ещё шла, либо должна была вот-вот начаться. Это было ровно то же самое, что начинать разговор с обмена любезностями, перед тем как незамедлительно приступить к переговорам с неизбежными взаимными обвинениями и предполагаемыми или открытыми угрозами. Язык, предписанный дворцовым протоколом, был строго формальным и отнюдь не приветствовал обмен спонтанными репликами, но он мог хотя бы предотвратить непреднамеренные проявления пренебрежения и оплошности, создающие излишние затруднения.