Глава 12

Самоубийство и воздаяние

Оба этих института (первый называется хара-кири, второй – катаки-ути) относительно полно описаны иностранными авторами.

Говоря о самоубийстве, я хотел бы ограничиться рассмотрением сэппуку или каппуку, в просторечии известном как хара-кири, что означает самоубийство путем вспарывания живота. «Вспарывание живота? Какая нелепость!» – восклицают те, кто впервые слышит это слово. Но сколь нелепым ни казалось бы сэппуку не привыкшему слуху, оно не покажется странным тому, кто знаком с сочинениями Шекспира, вложившего в уста Брута такие слова: «И дух твой (Цезаря) бродит, обращая наши мечи нам прямо в грудь». Послушайте современного английского поэта, который в поэме «Свет Азии» говорит о том, как меч пронзает внутренности королевы: никто не упрекает его ни в плохом английском языке, ни в нарушении приличий. Возьмем иной пример – картину Гверчино в Палаццо Росса в Генуе, изображающую смерть Катона. Никто из тех, кто читал лебединую песню Катона, написанную Аддисоном, не станет насмехаться над тем, что он наполовину вогнал меч в свой живот. Такой уход из жизни связан для нас с благородными подвигами и исполнен высокого пафоса, поэтому мы не видим в нем ничего отвратительного и тем более смехотворного. Так чудесна преображающая сила добродетели, величия, нежности, что самая низменная форма смерти возвышается и становится эмблемой новой жизни, – иначе знак, увиденный Константином, не покорил бы весь мир!

Сэппуку для японца лишено и тени абсурда не только в том, что касается ассоциаций. Смерть путем вспарывания живота избирается в согласии с древним анатомическим представлением о том, что живот – обиталище души человека, вместилище любви. Когда в Пятикнижии Моисея говорится об Иосифе: «взволновалась внутренность его к брату его», когда славословит Давид: «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя – святое имя Его», или когда Исаия, Иеремия и другие вдохновенные пророки древности говорят, что внутренности «стонут» или «возмущаются», все они подтверждают мнение, преобладавшее среди японцев, – душа находится в животе. Семиты считали печень и почки и окружающий их жир вместилищем ЧУВСТВ и жизни. Термин «хара» более ёмок, чем греческие phren или thumos, однако и японцы, и греки полагали, что человеческий дух обитает именно здесь. Такие взгляды были распространены отнюдь не только в древности. Французы, вопреки теории своего соотечественника, величайшего философа Декарта, утверждавшего, что душа помещается в шишковидной железе, по-прежнему используют слово ventre в анатомически туманном, но весьма показательном смысле. Так же и слово entrailles связано в их языке с состраданием и любовью. Такая точка зрения – не просто предрассудок, она даже более научна, чем общепринятое представление о сердце как о вместилище чувств. В отличие от Ромео японцу не надо было спрашивать монаха, чтобы знать, «где часть презренная вот этой самой плоти, где имя то гнездится». Современные неврологи говорят о брюшном и тазовом мозге, определяя этими терминами симпатические нервные центры в тех частях тела, на которые оказывают сильнейшее влияние любые проявления эмоций. Взглянем на физиологию души и ума с этой точки зрения, и нам быстро откроется смысл сэппуку: «Я раскрою обитель моей души и покажу вам, какова она. Судите сами, грязна моя душа или чиста».

Мне не хотелось бы быть понятым в том смысле, что я подыскиваю религиозное или хотя бы нравственное оправдание самоубийству, но высокие понятия о чести для многих оказывались достаточным поводом для того, чтобы свести счеты с жизнью. Сколь многие с улыбкой предали свои души забвению, согласившись с Гартом, писавшим:

 

Когда погибла честь, смерть – облегченье;

Она лишь верный способ скрыться от стыда.

 

Смерть во имя сохранения чести, согласно бусидо, была ключом к решению многих неразрешимых проблем, поэтому честолюбивому самураю смерть по естественным причинам казалась пресной, и он вовсе не стремился к такому концу. Полагаю, что многие добрые христиане, говоря откровенно, смогут признаться в том, что их если не восхищает, то по крайней мере завораживает необычайное самообладание, с которым расстались с жизнью Катон, Брут, Петроний и другие герои древности. Позволено ли мне намекнуть, что смерть первого среди философов тоже можно счесть самоубийством? Когда его ученики подробно рассказывают нам, как их учитель, имея возможность сбежать, добровольно подчинился велению власти, понимая, что оно нравственно неверно, и как он собственными руками поднял чашу с ядом и выпил зелье, не видим ли мы в его поступках самопожертвования? Здесь не было физического принуждения, как при обычной казни. Правда, приговор судей был непреложен, и он гласил: «Умри – и умри от собственной руки». Если самоубийство – это смерть от собственной руки, то Сократ, безусловно, был самоубийцей. Но никто не обвинил его в этом преступлении, и даже Платон, не одобрявший добровольного ухода из жизни, не назвал своего учителя самоубийцей.

Итак, мои читатели должны понять, что сэппуку не было простым самоубийством. Это узаконенный церемониальный обычай, зародившийся в глубоком Средневековье. С его помощью воин мог искупить свои преступления, загладить ошибки, избежать позора, выручить друзей или доказать свое чистосердечие. Когда сэппуку было наказанием по закону, его совершали со всеми подобающими ритуалами. Это был утонченный способ самоуничтожения, и никто не смог бы совершить его, не обладая выдержкой и хладнокровием. Именно поэтому он считался достойным буси.

Уже одна только любовь к древности искушает меня дать здесь описание этой отжившей свой век церемонии, но такое описание уже вышло из-под пера гораздо более одаренного писателя. Книгу его в наши дни читают нечасто, потому я уступлю соблазну и приведу довольно длинную цитату. Я имею в виду «Рассказы о старой Японии» Митфорда, где автор дает перевод трактата о сэппуку из редкой японской рукописи, а затем описывает реальный случай казни через самоубийство, произошедший на его глазах:

«Нас (семерых иностранцев) пригласили проследовать за японцем-свидетелем в хондо, или главный зал храма, где и должна была состояться церемония. Это был просторный зал с высоким потолком, опирающимся на колонны из темного дерева. С потолка в изобилии свешивались огромные позолоченные лампы и украшения, типичные для буддийских храмов. Перед высоким алтарем, где устеленный прекрасными белыми циновками пол приподнимался примерно на три-четыре дюйма, лежал ковер из красного войлока. Высокие свечи, поставленные через равные промежутки, отбрасывали тусклый таинственный свет, которого едва хватало, чтобы разглядеть происходящее. Семеро японцев заняли свои места справа от возвышения, семь иностранцев слева. Больше никого не было.

После нескольких минут тревожного ожидания в зал вошел Таки Дзэндзабуро, рослый мужчина тридцати двух лет от роду, благородного вида, облаченный в церемониальное платье с особыми «крыльями» из пеньковой ткани, которое надевают в торжественных случаях. Его сопровождали кайсяку и три чиновника, одетые в дзимбаори, военные накидки с отделкой из парчи. Слово «кайсяку», должен заметить, совсем не соответствует нашему понятию «палач». Эту обязанность выполняет человек благородный, во многих случаях родственник или друг осужденного, и отношения между ними скорее напоминают отношения начальника и подчиненного, чем палача и жертвы. Друзья Таки Дзэндзабуро избрали на роль кайсяку ученика Таки, мастерски владевшего мечом.

Таки Дзэндзабуро и кайсяку, который шел по левую руку от него, неторопливо приблизились к свидетелям-японцам и склонились перед ними, затем подошли к нам и так же, а может, даже глубже, так как мы иностранцы, поклонились; все ответили им этим же церемонным поклоном. Медленно, с большим достоинством осужденный взошел на помост, затем простерся пред высоким алтарем, встал и снова простерся, после чего сел на войлочный ковер спиной к алтарю; кайсяку опустился на колени слева от него. Затем вперед вышел один из трех присутствовавших чиновников. В руках он держал подставку, из тех, что используются в храмах для приношений, на которой лежал обернутый в бумагу вакидзаси, японский короткий меч, девяти с половиной дюймов в длину, с острым как бритва лезвием. Распростершись, он передал вакидзаси осужденному, и тот принял его, благоговейно поднял над головой обеими руками и положил перед собой.

Глубоко поклонившись, Таки Дзэндзабуро произнес: «Я, и только я отдал недозволенный приказ стрелять по иностранцам в Кобе, и повторил его, когда они попытались бежать. За это преступление я совершаю сэппуку и прошу вас, присутствующих здесь, оказать мне честь и быть моими свидетелями». Голос его выдавал волнение и нерешительность, естественные для человека, делающего мучительное признание, но это никак не отразилось ни на его лице, ни в его движениях.

Еще раз поклонившись, Таки сбросил верхнюю одежду и обнажился до пояса. Согласно обычаю, он тщательно подоткнул рукава под колени, чтобы они помешали его телу упасть на спину, ибо благородный японский воин должен умереть, только падая вперед. Уверенно, твердой рукой он взял лежавший перед ним меч, посмотрел на него с тоской и любовью; па мгновение показалось, будто он в последний раз задумался, после чего глубоко вонзил клинок слева ниже талии, медленно провел поперек направо и, повернув меч в ране, сделал надрез вверх. Во время этих невыносимо болезненных действий ни один мускул не дрогнул на его лице. Наконец он ВЫНУЛ меч, наклонился вперед и вытянул шею; выражение боли впервые исказило его лицо, но он не издал ни звука. В тот миг кайсяку, все еще сидевший на коленях рядом и пристально наблюдавший за каждым движением Таки Дзэндзабуро, вскочил на ноги и занес меч; сверкнуло лезвие, раздался тяжелый, отвратительный хруст и грохот падения. Одним ударом голова Таки была отсечена от тела.

Воцарилась мертвая тишина, нарушаемая только жутким звуком крови, хлеставшей из безжизненной головы перед нами, которая еще секунду назад принадлежала смелому и благородному человеку. Это было ужасно.

Кайсяку низко поклонился, вытер вакидзаси заранее заготовленным куском бумаги и удалился с помоста; после окровавленное свидетельство произошедшего было торжественно унесено.

Затем два представителя микадо сошли со своих мест и, подойдя к сидевшим иностранцам, призвали нас быть свидетелями того, что смертный приговор над Таки Дзэндзабуро был приведен в исполнение. Церемония завершилась, и мы покинули храм».

Я мог бы привести еще множество описаний сэппуку из литературы или рассказов очевидцев, но достаточно будет лишь одного примера.

Два брата, Сакон и Наики, двадцати четырех и семнадцати лет от роду, собирались убить Иэясу, чтобы отомстить за несправедливость, причиненную их отцу; но еще прежде, чем они успели войти в лагерь Иэясу, их схватили. Старого военачальника восхитила отвага юношей, посмевших покуситься на его жизнь, и он позволил им умереть с честью. Их младший брат Хатимаро, восьмилетний мальчик, должен был разделить их участь, так как к смерти были приговорены все мужчины их рода. Троих братьев отвезли в монастырь, где приговор надлежало привести в исполнение. При этом присутствовал врач, который и записал в своем дневнике следующую сцену: «Когда все трое сели в ряд, готовясь уйти из жизни, Сакон повернулся к младшему брату и сказал: «Уходи ты первый, я хочу убедиться, что ты все сделаешь верно». Но мальчик ответил, что он никогда не видел, как совершают сэппуку, и хотел бы посмотреть, как это делают его братья, чтобы последовать их примеру. Старшие братья улыбнулись сквозь слезы: «Хорошо сказано, малыш! Ты достойный сын нашего отца и можешь гордиться этим». Они посадили Хатимаро между собой, и Сакон вонзил меч в левую часть своего живота, сказав: «Смотри, брат! Теперь ты понимаешь? Но не вонзай меч слишком глубоко, чтобы не упасть назад. Лучше наклонись вперед и твердо держи колени». Наики сделал то же и сказал мальчику: «Держи глаза открытыми, иначе будешь похож на умирающую женщину. Если твой кинжал почувствует внутри преграду и сила подведет тебя, то соберись с духом и удвой усилия, чтобы перерезать живот». Мальчик посмотрел сначала на одного брата, потом на другого и, когда оба испустили дух, спокойно обнажился до пояса и последовал их примеру.

Вполне естественно, что прославление сэппуку вызывало большой соблазн совершить его, не имея на это веской причины. По самым бессмысленным или совершенно не достойным смерти поводам вспыльчивые юноши устремлялись к сэппуку, как мотыльки к огню; путаные и сомнительные мотивы приводили к ЭТОМУ поступку самураев в большем числе, чем монахинь к воротам монастыря.

Жизнь стоила дешево – дешево по распространенным понятиям чести. Самое печальное в этом то, что хотя честь всегда была в цене, она порою оказывалась не чистым золотом, а его сплавом с неблагородными металлами. Ни один круг ада не может похвастаться большим числом японцев, чем седьмой, куда Данте поместил всех, кто собственноручно свел счеты с жизнью!

И тем не менее для настоящего самурая стремиться к смерти и намеренно искать ее считалось равносильным трусости. Воин, который проигрывал битву за битвой, бежал от преследующих врагов из долины в горы, из лесов в пещеры и оказывался, голодный и одинокий, в темном дупле дерева, с затупившимся в бою мечом и сломанным луком без единой стрелы, – разве в таких же обстоятельствах после битвы при Филиппах даже благороднейший римлянин не пал на свой меч? – считал смерть трусостью, и с достойным христианских мучеников мужеством подбадривал себя сложенными на ходу стихами:

 

Приди, мучение и горе,

Стань тяжким грузом на спине

Пусть это будет испытаньем

Тех сил, что есть еще во мне.

 

Итак, бусидо учило: встречай и переноси все бедствия и невзгоды с терпением и чистой совестью, ибо, как говорил Мэн-цзы: «Когда Небо готово пожаловать человеку великую задачу, сначала оно испытывает его душу страданиями, а жилы и кости тяготами, оно подвергает тело голоду и чрезвычайной бедности, нарушает планы. Всем этим оно побуждает его ум, укрепляет характер и восполняет недостатки». Истинная честь состоит в исполнении предписаний Неба, и смерть ради этого не может быть позорной. Смерть же ради того, чтобы избежать уготовленного Небом – трусливая смерть!

В старинной книге сэра Томаса Брауна «Религия врача» содержится точный английский эквивалент принципа, которому учило бусидо. Позвольте процитировать: «Презирать смерть – дело отваги и доблести, но когда жизнь страшнее смерти, истинная доблесть в том, чтобы жить». Один знаменитый монах XVII века насмешливо заметил: «Что бы ни говорил самурай, которому еще не приходилось умирать, в решающий момент он скорее убежит или спрячется». И затем: «Того, кто однажды умер в глубине сердца, не могут пронзить ни копья Санады, ни все стрелы Таметомо». Как близко мы подходим здесь к вратам храма, чей Строитель учил: «Кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее!» Это лишь некоторые из множества примеров, подтверждающих, что несмотря на упорные попытки подчеркнуть и усилить различия между христианами и язычниками, нравственно все люди мира едины.

Таким образом, мы убедились, что установленная бусидо практика сэппуку не была ни иррациональной, ни варварской, как может показаться, если поспешно судить по злоупотреблениям. Ниже мы увидим, имеется ли подобное оправдание у родственного ему института возмездия – или, если угодно, мести. Надеюсь, что мне удастся ответить на этот вопрос, сказав лишь несколько слов, поскольку подобный институт, или, иначе говоря, обычай, существовал среди всех народов, и еще не изжит до конца, чему свидетельство – дуэли и линчевания, происходящие и по сей день. Разве американский капитан не бросил недавно вызов Эстерхази, чтобы отомстить за Дрейфуса? В племени дикарей, не знающих брака, измена не считается грехом, и только ревность мужчины защищает женщину от изнасилования; так и в эпоху, не имеющую уголовного суда, убийство не считается преступлением, и только бдительное возмездие родственников жертвы охраняет общественный порядок. «Что прекраснее всего в мире?» – спросил Осирис Гора. «Отомстить за родителя», – ответил тот. Японец добавил бы: «и господина».

В мести есть нечто, утоляющее жажду справедливости. Мститель рассуждает так: «Мой отец не заслужил смерти. Тот, кто убил его, совершил великое зло. Если бы отец был жив, он не стерпел бы этого: само Небо ненавидит несправедливые поступки. Воля моего отца и самого Неба в том, чтобы злодей больше не творил зла. Убийца должен погибнуть от моей руки, ибо пролил кровь моего отца, а я сын своего отца, плоть от плоти его, и мне проливать кровь его убийцы. Нам двоим нет места под одним Небом». Ход мысли простой и детский (хотя мы знаем, что и Гамлет рассуждал не намного глубже), но он все же свидетельствует о внутреннем ощущении справедливости и правосудия. «Око за око, зуб за зуб». Наше чувство мести обладает математической точностью, и покуда решение уравнения не найдено, мы не можем избавиться от ощущения чего-то незавершенного.

Иудеи верили в бога-ревнителя, а древние греки – в Немезиду, возлагая таким образом отмщение на сверхъестественные силы, в бусидо же из простых соображений здравого смысла возник институт воздаяния как некий этический суд справедливости, куда человек мог обратиться, если его дела нельзя было решить по обычным законам. Господин сорока семи ронинов, осужденный на смерть, не мог обратиться к суду высшей инстанции, поскольку такого суда тогда просто не существовало, и месть, к которой прибегли его верные вассалы, была единственным доступным им Верховным Судом. Закон осудил их, но народ интуитивно вынес им другой вердикт, и потому память о них по- прежнему свежа и благоухает, как трава на их могилах в Сэнгакудзи.

Лао-цзы учил платить добром за зло, но гораздо громче звучал голос Конфуция, говорившего, что возмездием за зло должна быть справедливость. И все же оправданной считалась только месть во имя господина и благодетеля. Собственные обиды, в том числе и зло, причиненное жене и детям, следовало терпеть и прощать. Поэтому самурай мог бы повторить клятву Ганнибала об отмщении за родину, но презирал бы Джеймса Гамильтона, носившего за поясом мешочек с землей с могилы жены в качестве вечного напоминания о том, что он должен отомстить регенту Морей.

Оба этих обычая – самоубийства и возмездия – утратили смысл после принятия уголовного кодекса. Не слышно больше романтических историй о прекрасных девах, выслеживающих убийц своих отцов, переодевшись в чужую одежду. Мы не видим трагических свидетельств кровной мести. Рыцарские странствия Миямото Мусаси безвозвратно ушли в прошлое. Пострадавшая сторона доверяет выслеживание преступника хорошо организованной полиции, а закон отправляет правосудие. Зло получает отмщение на глазах всего общества и государства. Удовлетворив таким образом чувство справедливости, нет необходимости прибегать к катакиути. Если оно и вправду было бы «сердечным голодом, питаемым надеждой утолить себя кровью жертвы», как описал его один американский богослов из Новой Англии, ему не удалось бы так легко положить конец с помощью нескольких абзацев уголовного кодекса.

Что же касается сэппуку, то хотя де-юре оно не существует, мы время от времени по-прежнему слышим о нем и, боюсь, будем слышать до тех пор, пока прошлое не будет окончательно забыто. Сегодня вошли в моду безболезненные и быстрые способы самоубийства, и число их сторонников по всему миру возрастает с ужасающей скоростью, однако профессору Морселли все-таки придется признать, что сэппуку считается среди них самым аристократическим способом. В книге «Самоубийство» он утверждает, что «когда самоубийство совершается крайне болезненным и мучительным способом, в девяносто девяти случаях причиной его является расстройство ума – фанатизм, безумие или патологическая экзальтация». Но сэппуку лишено признаков фанатизма, безумия или экзальтации, так как для его успешного совершения необходимо абсолютное хладнокровие. Доктор Страхан в книге «Самоубийство и безумие» делит самоубийства на два рода: рациональный, или квазисамоубийство, и иррациональный, или истинное самоубийство; сэппуку— лучший пример самоубийства первого типа.

Зная о существовании этих кровавых обычаев и общей направленности бусидо легко сделать вывод, что меч играл важную роль в повседневной и общественной жизни самурая. Поговорка «Меч – душа самурая» выражала непреложную истину.