Совсем безнадежно

Вернулся раненый Паштетик, он сильно хромал. Паштетик работал в пивной на базаре, зарабатывал неплохо. Он предложил папе тоже поработать в пивной, чтобы продержаться, но мама об этом и слышать не хотела.

В доме у нас было совсем безнадежно. Кончилась деревенская картошка, кончилась мука, папа метался по городу, от дружка к дружку, по учреждениям, но работы по специальности все не было. И вскоре папа, провожая меня в школу, шепнул, чтобы я его нашла на базаре в пивной: «Нада, дочурка, мне подсобить. Тока маме ни звуку». После школы я прямиком – по Рымарской через Бурсацкий, на базар – к папе!

…Скоро в пивной появились постоянные клиенты – папины и мои поклонники. Все желали угостить баяниста. Буфетчик наливал клиенту водку, а папе воды. Папа весело чокался, говорил свое «за честь, за дружбу», а вечером получал деньги за водку, которую не пил. Зато холодной воды ему приходилось выпивать больше литра за вечер. «Вот баянист, какой здоровый, черт! Как пьет! И не пьяный», – удивлялись посетители, и папин авторитет еще больше вырастал.

Мои походы к папе держались в строгом секрете от мамы. Если бы от этом узнала Матильда Владимировна?! Да меня бы с позором выгнали из обеих школ… А я бегу без оглядки к папочке в пивнушку, которую он называл солидно – буфетом. «Да работаю щас временно ув одном буфете… Скоро вже будить настыящая работа». Настоящей работы еще долго не было, но жить нам стало немного легче.

Я пела, а клиенты, бывшие фронтовики, большей частью израненные, потерявшие родных, теплели, оттаивали, начинали вспоминать… У буфетчика – больше заказов, папа чаще пил холодную воду, а мне сыпались деньжата и очередной заказ:

 

Как-то на вокзале молча мы стояли,

Будто мы попали в сказку или сон.

У билетной кассы, в затемненном зале,

Кто-то пел чудесно под аккордеон.

…И когда умолкла ария Надира,

Мы спросили: «Кто он, этот молодец?»

Нам ответил рядом голос пассажира:

«Вот он, в гимнастерке, раненый боец.

 

(Папа на басах: па-па-па-па.)

 

Обыкновенный русский человек,

Каких у нас в России миллионы.

Обыкновенный русский человек,

Надевший молча каску и погоны,

Любитель петь, шутник неугомонный,

Обыкновенный русский человек».

 

У нас в доме появились новые «кровенные» друзья, рьяные папины поклонники. Один – без руки, другой был танкистом, горел в танке – половина лица обожженная. А третий, такой красивый, голубоглазый, совсем молодой, – на коляске, без ног. Валентин. Подъедет, ни на кого не смотрит, глаза вниз – ни «здрасте», ни «до свидания»: «Марк Гаврилович у себя?» Проезжает прямо в комнату – хоп – на стул вместе с коляской и смотрит влюбленными глазами на папу. А маме было приказано принимать всех вежливо и быть «поласковее, полегчий з людьми, якеи пострадали за Родину». Начиналась любимая песня. Пел ее папа:

 

Майскими короткими ночами,

Отгремев, закончились бои.

Где же вы теперь, друзья-однополчане,

Боевые спутники мои?

Если ты случайно неженатый…

 

Валентин жениться не успел… Танкиста жена бросила… А у того, что без руки, все умерли в оккупацию…

Этот день я в жизни никогда не забуду! Маме сообщили, что меня видели в пивнушке. Сначала был жестокий скандал. «Какой ужас! Какой позор! Больше так жить невозможно!» Она возьмет меня и уйдет из дома, а папа пусть остается со своими сявками и бродягами. «Это то, что тебе надо!» А ей хватит всю жизнь страдать. «И ребенка тянет за собой!» Ах, какая она несчастная!.. Папа стоял, виновато опустив голову.

И вот в самый разгар скандала появляется вся «кровенная» троица с выпивкой, садятся по своим местам, и пошло «За честь, за дружбу», «За Марка Гавриловича!», «За Родину!», «За Сталина!», «Где же вы теперь, друзья-однополчане?»… И выпивки не хватило. Водки в доме не было. Деньги лежали в шифоньере под замком, а ключ был у мамы.

– Лялюша, подкинь деньжат…

– У меня денег нет.

– Лялюша, полегчий, полегчий… ты ж меня знаешь. Прошу по-хорошему: сходи у магазин. У меня у доми мои кровенные друзья.

– Нашли себе пристанище! Вон пусть идут на базар, в пивнушку, «кровенные».

О чем мама думает? Как она отвечает? Разве с папой так можно? Да еще при людях, да когда он в таком состоянии… Что сейчас будет?!

– Значит, не дашь?

– Нет.

– Та-ак. Где мои пять братов, свинцом налиты – смертю пахнуть? – спросил папа, оглядывая свою огромную пятерню. – Я ДОПРа не боюсь… Ну, сама напросилася!

В маму полетели бутылки, стаканы, тарелки… Мы выскочили в коридор, но потом я не выдержала, опять заглянула в комнату – меня-то папа не тронет. На ходу перевернув стол, он подскочил к шкафу, одним ударом пробил фанерную дверцу (она аж запищала, бедная). Папина рука осталась там, внутри шкафа, он с силой рванул ее, и дверца открылась.

Папа десять лет был забойщиком в шахте. Уголь тогда рубили вручную, и папины руки были необыкновенно сильны. Один раз он на спор пробил дубовый стол. Потом две недели не мог играть. Очень любил быть победителем в спорах.

Папа вырвал руку, взглянул в зеркало. Белые страшные глаза попали в «волну», стали вдвое больше. Белое лицо. На лбу черные слипшиеся кольца волос… Даже «кровенные» притихли и перестали подначивать папу: «Ну-ка покажи ей…»

Мы с мамой побежали к тете Фросе. Она теперь жила в такой же квартире, как и мы, только подальше на Клочковской. Мы часто к ней ходили. Тетя Фрося папу знала с моего рождения.

…Мама точно рассчитала, когда пора возвращаться домой. Она шла очень быстро, победоносно напевая, заранее предвкушая наслаждение от того, как папа сейчас будет просить прощения. Я еле поспевала за ней и не знала, как мне вести себя: кого винить, кого жалеть, на чьей стороне быть…

Папа сидел посередине комнаты на стуле без спинки, вокруг – битая посуда, стол перевернут, руки у папы в засохшей крови…

Как только нас увидел, обхватил голову руками и зарыдал. Каждый раз у меня сердце разрывалось от жалости к нему. А мама стояла с неприступным видом и с тайным удовлетворением слушала: «Лялюша, дорогенькая, прости меня, прошу от чистага серца, бога ради… Я ж тибя усегда честь по чести прошу – когда я пьяный, будь ласка, не иди супротив меня, подражай мне, а то будешь бедная. Я ж тогда делаюсь… убить могу. Дочурочка, моя ластушка, скажи хоть ты ей, ты ж меня знаешь. Я ж ДОПРа не боюсь».

…Я вижу, что рядом с разбитой посудой лежат папины инструменты: напильник, ножовка, молоток.

Я смотрю на шифоньер. На месте безобразной дырки в дверце папа аккуратно выпилил овальную рамочку. А с внутренней стороны приклеил фотографию, снятую в Берлине. Стоит мой папа на лужайке, на фоне знаменитого «баронськага» замка, в черном фраке, в белой манишке, в руках «Фрателли Грозио», а на лице – лучистая, добрая «папина» улыбка!