4

Компакт-диски с серией «Чудаки дунбэйского Гаоми» Ван Гань прислал нам с мальчиком. В шортах на помочах, из которых торчали длинные ноги, как у Пиноккио, обутые в тяжеленные с виду сапоги с высокими голенищами. Льняные волосы, почти белесые брови и ресницы, серо-голубые глаза – с первого взгляда можно понять иностранную породу. Львенок поспешила принести ему сластей. Мальчонка спрятал руки за спину и на сильном дунбэйском диалекте Гаоми заявил:

– Он сказал, что вы должны дать мне не меньше десяти юаней.

Мы дали ему десять юаней. Мальчонка поклонился, свистнул в свисток и бегом спустился по лестнице. Опершись о подоконник, мы наблюдали, как он, подобно персонажу мультфильма, огромными шагами направился к расположенному напротив жилого микрорайона детскому развлекательному центру. Там то появлялись, то исчезали вагонетки американских горок.

Несколько дней спустя, прогуливаясь у реки, мы опять встретили этого мальчонку. Вместе с ним шла, толкая детскую коляску, высокая белая женщина. Мальчик и девочка – по всей видимости, его сестренка – осторожно двигались на роликовых коньках, в цветных пластмассовых шлемах, защитных наколенниках и налокотниках. За женщиной шел мужчина средних лет с красивыми чертами лица. Он говорил по мобильному телефону на мелодичном чжэцзянском диалекте. За ним трусил крупный и упитанный золотистый ретривер. Я сразу узнал в мужчине знаменитого профессора одного из пекинских университетов, известного общественного деятеля, часто появлявшегося на телевидении. Львенок тоже склонилась своим пухлым лицом к коляске, в которой лежал голубоглазый, как заморская кукла, ребенок. Женщина улыбнулась, выказывая хорошие манеры, однако на лице профессора отразилось презрение. Он поспешно схватил Львенка за руку и оттащил от коляски с ребенком. Ее глаза были прикованы к младенцу, и она даже не взглянула на профессора. Я закивал профессору в знак извинения, он тоже чуть кивнул в ответ.

– Надеюсь, в следующий раз увидев прелестного ребенка, ты не будешь вести себя как волчица, которая прикидывается доброй бабушкой из сказки, – указал я Львенку. – Нынче дети изнеженные, а ты знай глядишь на ребенка, даже не посмотришь, как на это отреагируют родители.

Львенок страшно обиделась, сначала изругала самовольно превышающих рождаемость богачей, а также мужчин и женщин, которые после брака с иностранцами только и делают, что рожают детей. Потом началось самобичевание, сожаление о том, что она тогда вместе с тетушкой проводила суровую политику по ограничению рождаемости, что привело к стольким абортам, что она нарушила законы природы, и вот он, суд небес, сама не может родить. А потом выразила надежду, что я тоже подыщу себе иностранку и произведу на свет кучу маленьких метисов.

– Сяо Пао, я ничуть не ревную, – говорила она. – Ну ни капельки ревности во мне нет, найди себе иностранку, женись на ней, и рожайте себе, сколько сможете, а родите – передавайте мне, я помогу вам их вырастить. – При этих словах она была уже вся в слезах, дыхание участилось, большая грудь вздымалась, столько в ней материнской любви, которой не на что было излиться. Я даже ничуть не сомневался: дай ей ребенка, из грудей тут же брызнет молоко.

Вот при таких обстоятельствах я и вставил в проигрыватель компакт-диск Ван Ганя.

Наверное, для чужаков это и режет слух, а для нас под слезные мелодии мяоцян перед глазами разворачивалась жизнь тетушки и мастера-ваятеля Хао.

Должен честно признаться, вслух я свое отношение к браку тетушки и мастера Хао не выражал, но в глубине души был против. Отец, старшие братья и невестки разделяли мою точку зрения. Нам казалось, что тетушка и мастер Хао не пара. Мы с малых лет ждали, когда тетушка выйдет замуж, и пережитое ею с Ван Сяоти мы воспринимали сначала с огромной гордостью, а в конечном счете с ничем не сравнимой скорбью. То, что было потом с Ян Линем, совсем не как с Ван Сяоти и не подходило нашим идеализированным представлениям. Но Ян был большой чиновник, считай, куда ни шло. Даже выйди она за сохнувшего по ней Цинь Хэ, и то, по сравнению с этим мастером Хао… Мы уже были уверены, что тетушка приготовилась жить одна до старости, даже обсуждали, кто будет тогда заботиться о ней и провожать в последний путь, а она вдруг возьми да выйди за мастера Хао. Мы со Львенком тогда жили в Пекине и, узнав об этой новости, поначалу были ошарашены, потом посчитали это вздором и в конце концов расстроились.

Программа эта называлась «Лунные куклы», и имелось в виду, что рассказ в ней пойдет об искусном ваятеле мастере Хао, но на самом деле главным персонажем была тетушка. Начиная со встречи журналистов во дворе и кончая показом во всех деталях рабочего места мастера Хао и склада, где хранились его глиняные куклы, она везде была в центре кадра. Тетушка все время пребывала в движении, живо и образно обо всем рассказывала, а этот мастер Хао спокойно сидел за верстаком с блуждающим взглядом и ничего не выражающим лицом, словно дремлющий старый жеребец. Неужели все мастера ваяния, достигнув определенных высот, превращаются в подобие дремлющих старых кляч? Слава о мастере Хао гремела, но если вспомнить, за всю жизнь я видел его всего пару раз, не больше. Я видел его впервые через много лет, да и то на телеэкране, с тех пор как встретил его в темноте в тот вечер, когда мы отмечали «набор в авиацию» моего племянника Сянцюня. Весь седой, но лицо румяное, безмятежное, во многом чувствуется, что человек незаурядный, то что называется, «манеры бессмертного и облик даоса». После этой программы я, сам того не ожидая, понял, почему тетушка вышла за него.

Тетушка закурила, глубоко затянулась и чуть ли не уныло произнесла:

– Брак штука такая, это уж как на небесах назначено. Я вам, молодым людям, это говорю не для того, чтобы пропагандировать идеализм – раньше я была завзятым материалистом, – но в таких вещах, как брак, не верить в судьбу невозможно. Ну хоть его спросите. – И тетушка указала в сторону сидевшего прямо, как глиняный божок, мастера Хао. – Он ведь и во сне не мог представить, что женится на мне.

– Тысяча девятьсот девяносто седьмой год, мне шестьдесят, – рассказывает она, – начальство отпускает меня на пенсию. Я, конечно, ни на какую пенсию не собиралась, но и так уходила на пять лет позже других, так что возразить было нечего. Заведующий здравцентром – вы его знаете, этого скота, добра не помнящего, сынка высокопоставленного «желтопузого» из Хэсицунь, подлеца этого по прозванию Хуангуа – Огурец, ведь подумать только, я тогда и его, ублюдка, из живота матери вытаскивала – в медучилище два с половиной дня только и проучился. Выслушивает больного, так где сердце, где легкие не определит, укол делает, так вену не найдет, пульс проверяет, так не знает даже трех основных точек биения, и вот такой полудурок стал-таки заведующим здравцентром! В тот год, когда он пошел в медучилище, я все же пришла к начальнику отдела здравоохранения Шэню и рассказала ему что и как. Но этот негодяй из тех, что «получив власть, с людьми не знаются». Ни на что не способен, только в двух вещах силен: первое – угощать, дарить подарки и подхалимничать, а второе – соблазнять взрослых девушек.

Тут тетушка стала бить себя в грудь и топать ногами от горя и ярости:

– Какая я дура набитая, пустила козла в огород, помогла злодею творить преступления! С его подачи в больнице тогда развелось молодых девиц. Ван Сяомэй из деревни Ванцзячжуан только исполнилось семнадцать. Длинная коса, белая кожа, овальное лицо, длинные ресницы, порхающие словно крылья бабочки, большие живые говорящие глаза. Все, видевшие ее, говорили, что она красавица и что, попадись она на глаза Чжан Имоу, стала бы большей знаменитостью, чем Гун Ли или Чжан Цзыи. Чжан Имоу она так и не дождалась, но Хуангуа, этот сластолюб, ее обнаружил. Он примчался в Ванцзячжуан и своим длинным языком, способным заболтать и мертвого, еле уговорил родителей Ван Сяомэй отпустить ее в здравцентр учиться у меня акушерскому делу. Хоть и было сказано, что она будет учиться у меня акушерскому делу, эта Ван Сяомэй ни на один день в акушерском отделении не появилась. Ее узурпировал этот развратник Хуангуа, целыми днями вертелась вокруг него. О том, что они вечером занимались этим делом, уже не говорю, среди бела дня тоже, многие видели. А как натешились этим, айда в уездный город за казенный счет банкеты закатывать, приглашать тамошних чиновных, привлекать тех, кто подумывал в уезд перебраться. Вы вообще видели его, эту смерть ходячую? Полметра росточком, морда лошадиная, губы синие, меж зубами щели, десны кровоточат, изо рта так разит, что лошадь сдохнет. И вот эта образина еще метит в заместители уездного отдела здравоохранения. Таскал Ван Сяомэй за собой, как «тройное сопровождение», больше того, посылал в качестве подарка этим людишкам подразвлечься. Злыдень, просто злыдень!

– Однажды этот мерзавец вдруг вызывает меня к себе в кабинет, – продолжала тетушка. – Все женщины в больнице боялись заходить к нему. Я-то, конечно, не боюсь, у меня в кармане ножичек, враз кастрирую ублюдка. А он и чайку пожалуйста, и улыбка во весь рот, и без конца в лести упражняется, как говорится, рисовым отварчиком потчует. «Есть что сказать, выкладывайте напрямую, заведующий Хуан, – говорю, – что ходить вокруг да около». Тут он делано хохотнул и говорит: «Старшая тетушка! – Мать его, еще старшей тетушкой называть смеет. – Вы меня своими руками на белый свет приняли, на ваших глазах я и вырос, вам все равно что родной сын». – «Ну куда уж мне, – говорю, – вы начальник важного учреждения, а я – простая акушерка. Будь вы моим сыном, мне нужно было бы просто помереть от счастья. Говорите уже напрямую, что там у вас». Он снова делано хохотнул, а потом нагло заявляет: «Совершил вот оплошность, какая нередко с нами, ответственными работниками, случается – ослабил на время контроль и Ван Сяомэй обрюхатил». – «Поздравляю! – отреагировала тетушка. – Что тут сказать, раз Ван Сяомэй беременна принцем крови, будет кому продолжать дело у нас в больнице!» «Вам, старшая тетушка, только бы шуточки шутить, – говорит, – а я от кручины который день ни есть ни спать не могу. – Оказывается, эта скотина, тоже, бывает, ни есть ни спать не может! – Развестись мне предлагает, говорит, если не соглашусь, в уезд обратится, в комиссию по проверке дисциплины». – «И с чего бы это она? – говорю. – Разве вы, чиновные, не заводите „вторых мамашек“, содержанок сплошь и рядом? Покупаешь ей загородный дом, обеспечиваешь, и все дела, разве не так?» – «Вы, старшая тетушка, надо мной не подшучивайте. Заводить „вторых“ или „третьих“ – это дело такое, не для общего сведения, как говорится, „на стол не выставишь“. К тому же, откуда у меня деньги ей на загородный дом?» «Ну тогда разводись», – сказала я. Тут он свою лошадиную физиономию и опустил. «Старшая тетушка, – говорит, – вы же не можете не знать, что мой тесть и младшие братья жены – мясники, настоящие бандиты, стоит им узнать, как пить дать зарежут». – «Но вы же заведующий больницей, ганьбу высокого ранга!» – «Да будет вам, старшая тетушка, заведующий здравпунктом маленького городка, уж вам ли не знать, что эта должность ни во что не ставится. Вы бы лучше не смеялись надо мной, а помогли найти выход». – «А какой выход я могу предложить?» – «Ван Сяомэй перед вами преклоняется, она мне об этом не раз говорила. Она никого слушать не будет, а вас послушается». – «И что вы хотите от меня?» – «Поговорите с ней, чтобы она избавилась от ребенка». – «Хуангуа, – обозлилась я, – не стану я больше заниматься этим делом в нарушение законов небесных и человеческих! Я за всю жизнь своими руками не по своей воле больше двух с лишним тысяч младенцев угробила! Никогда больше не стану делать этого. Так что быть вам отцом! Ван Сяомэй такая красивая, и ребенок наверняка красивый родится, вот славно будет. Поговорите с Ван Сяомэй, дождетесь, когда будет срок, и я приму у нее роды!»

– Махнула я рукой с досады и ушла, – рассказывала дальше тетушка, – а в душе радуюсь. Но у себя в кабинете села, выпила стакан воды и распереживалась. Этому негодяю Хуангуа остаться без потомства больно хорошо, да вот Ван Сяомэй жалко, что в таком теле понесла худое семя. Я приняла так много детей, что главный вывод сделала следующий: среди добрых людей и худых меньшая часть есть результат воспитания, приобретенного при жизни, а большую часть определяет наследственность. Вы можете критиковать теорию кровного родства, но я на практике знаю, что это верно. Таких худых потомков, как от Хуангуа, хоть в храм определи после рождения, все равно развратным монахом вырастет. Хоть я в душе за Ван Сяомэй и переживаю, но не могу же я идеологическую работу с ней проводить, не могу с такой легкостью снять бремя с этого негодяя Хуангуа. Даже если в мире будет на одного развратного монаха больше. Но в конце концов аборт Ван Сяомэй я сделала.

Об этом меня умоляла она сама. Встала передо мной на колени, ноги обхватила, все штаны мне соплями вперемежку со слезами перепачкала. «Тетушка, – всхлипывала она, – тетушка, я на его удочку попалась, он меня обманул, пусть хоть большой паланкин с восьмеркой носильщиков присылает, не пойду я за него, скота этакого. Тетушка, помоги мне, не хочу я этого худого семени…»

Вот так, – тетушка закурила еще одну сигарету, свирепо затянулась, и густые клубы дыма окутали ее лицо, – я ей все и сделала. Ван Сяомэй была готовой раскрыться розой, а он опорочил ее, она завяла и пала. – Тетушка подняла руку и вытерла слезы с лица. Я поклялась никогда больше не делать такие операции, не могу я уже больше, даже если в животе у нее будет покрытая длинной шерстью обезьяна, тоже не стану. Стоит мне услышать хлюпанье флакона отрицательного давления, как тут же чувствую, будто большая ручища сердце сдавливает, все крепче и крепче, боль такая, что всю потом прошибает, круги плывут перед глазами, с окончанием операции я тоже валюсь на пол без движения…

А-а, верно, старая стала, уклоняюсь в разговоре от темы, столько говорила-говорила, а так и не сказала, почему вышла за мастера Хао. В тот день, когда мне объявили о выходе на пенсию, пятнадцатого числа седьмого месяца, этот ублюдок Хуангуа хотел меня оставить, чтобы я не покидала свой пост и на пенсии, сказал, каждый месяц будет платить по восемьсот юаней. Я ему в морду плюнула. Ублюдок мелкий, хватит бабуле на вас горбатиться. За эти годы восемь юаней из десяти я для здравцентра зарабатывала. Женщины с детьми, приезжавшие на прием в здравцентр со всей округи, все ко мне устремлялись. Если бы бабуля хотела подзаработать, редкий день не получала бы тысячу восемьсот. А ты, Хуангуа, хочешь купить меня за восемьсот юаней в месяц? Да сезонный рабочий не пойдет за такую цену! Большую половину жизни трудилась в поте лица, больше не работаю, хочу отдохнуть, возвращаюсь в родной Гаоми на покой. Именно этим я этого ублюдка Хуангуа и обидела. Вот он два года, извращая закон, и пытался проучить меня. Проучить меня? Бабуля в каких только переделках не побывала! В детстве даже японских дьяволов не страшилась, неужто в семьдесят с лишним переменюсь и испугаюсь тебя, ублюдка мелкого? Да-да, сейчас по главной теме.

Если отвечать на вопрос, почему я вышла за почтенного Хао, тут уж впрямь придется начинать с лягушки. Вечером того дня, когда объявили о моем уходе на пенсию, несколько старых коллег устроили в ресторане банкет. И я в тот вечер напилась. Выпила на самом деле немного, но вино было дрянное. Этот негодный хозяин ресторанчика, сын Се Байчжао – Се Сяоцюэ, один из «бататников» шестьдесят третьего года рождения, вынес бутылку «Улянъе», сказав, что хочет почтительно преподнести мне как старшей. Но водка, мать его, оказалась поддельной, я выпила-то всего половину чайной чашки, а у меня уж и голова закружилась, и перед глазами завертелось. Те, кто пил вместе со мной за одним столом, один за другим повалились кто куда, да и у самого этого Се Сяоцюэ белая пена изо рта пошла и глаза закатились.

Покачиваясь, я пошла домой. Сначала хотела вернуться в общежитие при больнице, но, сама того не замечая, вышла на болотистую низину. По обеим сторонам вьющейся тропки заросли тростника больше человеческого роста, как стекло, поблескивала в лунном свете вода. Вокруг разносилось кваканье жаб и лягушек. С одной стороны утихнут, с другой начинают, волна за волной, словно подхватывая. Был момент, когда кваканье раздавалось со всех сторон сплошной стеной, собираясь вместе и устремляясь к небесам. А то вдруг все затихало, повсюду повисала тишина, только слышался комариный звон. За несколько десятков лет медицинской практики не знаю уж сколько раз хаживала по ночам и никогда ничего не боялась. Но в тот вечер испытала чувство ужаса. Поговорка гласит, кваканье лягушек – что барабанный бой. Но в тот вечер их кваканье звучало плачем, криком десятков тысяч новорожденных младенцев. Когда-то мне больше всего нравилось слышать крик новорожденных, для врача-акушера это самая трогательная музыка в мире! Но в тот вечер в кваканье звучало некое сетование, некая обида на несправедливость, будто жаловались души бесчисленных младенцев, которым нанесли вред. Выпитое тут же стало выходить холодным потом. Ни в коем случае не нужно полагать, что все это мне причудилось после выпитого, винные пары вышли с потом, голова немного побаливала, но сознание было ясное. И я пошла по вязкой тропинке, желая убежать от окружающего кваканья. Но куда от него скрыться? Как бы я ни ускоряла шаг, со всех сторон неотступно доносился этот горестный и жалобный плач – уа, уа, уа. Хотела бегом бежать, но куда тут побежишь, тропинка вязкая, как жевательная резинка, которую жует молодежь, подошвы плотно прилипают, и каждое движение требует напряжения всего тела. Я заметила, что между подошвами и поверхностью земли тянутся серебристые нити. Попробовала обрывать их, но там, куда ступала нога, образовывались новые. Скинула обувь и пошла босиком, но оказалось, что босые ноги присасывает к земле еще крепче, будто у этих серебристых нитей образовались присоски, крепко прилипавшие к подошве, и ее невозможно оторвать, не содрав кожу. Опустилась на колени, как огромная лягушка, и поползла вперед. Теперь вязкая грязь присасывалась к коленям, голеням и ладоням, но я, несмотря ни на что, ползла и ползла вперед. И тут откуда-то из глубины зарослей тростника, из сверкающих серебристым светом листьев болотноцветника стали выпрыгивать лягушки, да столько, что и не сосчитать. И изумрудно-зеленые, и с ног до головы золотисто-желтые, крупные, как электроутюги, и мелкие, с косточку от финика, у одних глаза, как золотистые звездочки, у других – будто красные фасолины. Они нахлынули, как волна, окружив со всех сторон и накрыв несущимся отовсюду яростным кваканьем. Я чувствовала, как они тычут меня своими твердыми носами, у них будто выросли острые когти, и царапая ими мою кожу, они запрыгивали мне на спину, на шею, на голову, и я под этой тяжестью распласталась на земле. Но самый большой ужас я испытала не от тычков и царапанья – это было непереносимое отвращение от соприкосновения кожи с их холодными и липкими брюшками. Они беспрестанно мочились на меня, а возможно, и изливали сперму. Вдруг вспомнился рассказ бабушки о том, как лягушка мерялась силой с человеком. Якобы одна девица отдыхала в холодке на дамбе у реки и незаметно задремала. И приснилось ей, что поладила она с молодым человеком в зеленом одеянии, а как проснулась, оказалось, что понесла, а потом родила целую кучу лягушат. Когда в голову пришло такое, я вскочила в диком ужасе и во мне проснулась нечеловеческая сила. Лягушки попадали с меня, как комья глины. Но множество вцепилось в одежду, в волосы, две даже повисли на ушах, как страшные сережки. Я рванулась бегом, и не знамо почему присасывающая сила земли вдруг исчезла. На бегу я отряхивалась и скребла обеими руками тело. Ухватывая лягушек, я пронзительно взвизгивала и отшвыривала их прочь. Когда сдирала их с ушей, чуть мочки не порвала. Вцепились, как голодный младенец в материнскую грудь.

Бегу с воплями, но лягушки преследуют вплотную, и от них никак не оторваться. Оглянулась, а там такое, что душа в пятки ушла: десятки тысяч лягушек накатываются валом, как войско, – все квакают, прыгают, сталкиваются, теснят друг друга в быстро несущемся бурном потоке. А еще с обеих сторон тропинки выпрыгивают, выстраиваются передо мной, пытаются задержать, а иные неожиданно появляются из зарослей травы и бросаются на меня. Я в тот вечер была в просторной шелковой черной юбке, так эту юбку лягушки своими внезапными нападениями всю располосовали. Одна аж заглотила целую полосу оторванного шелка, подавилась и откатилась в сторону, сверкнув белым брюхом и царапая передними лапами щеки.

Когда я добежала до реки и увидела каменный мостик, сияющий под луной серебристым светом, от разодранной лягушками юбки почти ничего не осталось. Почти голая забежала на мостик и встретила там мастера Хао.

В тот момент я никакого стыда не испытывала, да и вообще не очень-то понимала, что хожу с голым задом. Вижу, посреди моста сидит человек в дождевой накидке из тростника и большой конической шляпе и катает в руках что-то поблескивающее серебром – только потом я узнала, что в руках у него был ком глины. Для лепки «лунных» кукол используется «лунная» глина. Тогда я вообще не разглядывала, кто это, не важно кто, главное – человек, мой спаситель. Бросилась к нему на грудь, забилась под его накидку. Ощутила грудью исходящее от этого человека тепло, а спиной – вонючую давящую лягушачью сырость, крикнула: «Спаси меня, братец», – и потеряла сознание.

Своим долгим повествованием тетушка заставила нас прочувствовать все на себе. Из головы не шли все эти мириады лягушек, и по спине пробегал холодок. В кадре появился мастер Хао, он сидел недвижно, как статуя, потом пошла вставка с несколькими глиняными куклами крупным планом и этим мостиком на реке вдали, и снова камера дает ее лицо, ее рот.

– Очнулась – лежу на кане мастера Хао, – продолжала рассказ тетушка, – в мужской одежде. Он обеими руками подносит мне чашку отвара из зеленых бобов, от его аромата я пришла в себя. Выпила отвар, меня прошиб пот, во многих местах на теле жгучая боль, но ощущение этой леденящей слизи, от которой против воли рвался наружу крик, постепенно исчезало. Тело обсыпало лишаем, кололо, зудело, ныло, тут же поднялся жар и начался бред. После отвара мастера Хао миновал какой-то критический момент, у меня сошел слой кожи, тупая боль чувствовалась и в костях. Я слышала в сказках о том, как сбрасывают кожу и меняют кости, и поняла, что со мной это и происходит. Оправилась после болезни и сказала мастеру Хао: «Давай, братец, поженимся».

Договорив до этого места, тетушка была уже вся в слезах.

Дальше в программе рассказывалось, как тетушка с мастером Хао вместе делают глиняных кукол. Прищурившись, тетушка рассказывала мастеру Хао, который, тоже прищурившись, держал в руках комок глины:

– Этой кукле фамилия Гуань, имя Сяосюн – Медвежонок. Отец его ростом метр семьдесят девять, продолговатое вытянутое лицо, широкий подбородок, верхние веки без складки, большие уши, мясистый нос, вдавленная переносица; рост матери метр семьдесят три, длинная шея, острый подбородок, выпирающие скулы, двойные веки, большие глаза, острый нос с горбинкой. В этом ребенке три доли от отца, семь долей от матери… – Под это тетушкино повествование в руках мастера Хао рождался мальчик, которого звали Гуань Сяосюн. Вот камера дает его крупным планом. Мы смотрим на этого мальчика – чуть появился на свет, а на лице уже какая-то неописуемая печаль, – и слезы невольно брызнули из глаз…