Часть II

Терезин

20 ноября 1942 года

– Миша, Миша, вставай, мы приехали, вставай! – Мама легонько трясет меня за плечо.

Я открываю глаза. Вижу перед собой Мариэтту: она просовывает руки в лямки своего вещмешка.

– Где мы?

– Богушовице, – отвечает мама. – Наша станция.

– Богушо… А разве мы не… – бормочу я и тру глаза. – Я думал, мы едем в Терезин.

Но мама вместе с Мариэттой уже стоят перед проходом, по которому все, толпясь, движутся к двери.

Прямо перед нами блеклое здание – то ли желтое, то ли оранжевое, размером с очень большой дом. Путей здесь не так много, как в Праге, за ними почти ничего нет. Только горы где-то вдалеке. И рельсы тянутся-тянутся неизвестно куда. Узкая платформа запружена людьми и сумками. Охранники зло, нетерпеливо выкрикивают какие-то команды. Вслед за мамой и Мариэттой я обхожу здание – там наши сумки складывают на гигантскую тележку. Вереница уже ползет по обочине грязной улицы куда-то прочь от станции.

Когда мы передали свои вещи молодому еврею в шапочке – он кинул их на тележку, – я увидел дочь той старухи. Она сидела под невысоким деревцем метрах в пятнадцати от нас, обхватив руками колени и уронив голову. Я смотрел на нее несколько секунд, но тут кто-то сзади велел мне посторониться, и я обернулся. Двое мужчин несли что-то длинное, завернутое в одеяло. Очень аккуратно они уложили это поперек тележки с заднего ее конца, у подножия горы из наших вещей.

– Пошли, Миша! – позвала Мариэтта. – Надо идти.

И мы влились в толпу. Минут через десять тележка проехала мимо нас. На ухабе задние колеса подскочили, и, когда тележка со стуком опустилась на дорогу, край одеяла откинулся, обнажив две ступни – их пальцы торчали вниз под совершенно разными – разве так бывает? – углами.

Примерно через полчаса мы свернули с дороги на небольшой мост, под мостом в обе стороны тянулось поле, по которому протекал узкий канал. Впереди темнела массивная, высокая – не меньше шести метров – краснокирпичная стена. Посреди стены прорезана высокая арка с воротами, укрепленная серыми цементными блоками. Каким-то образом наверху ухитряется расти трава.

Мы дошли до ворот и попали в длинный, метров тридцать, сводчатый проход. Шаги здесь отдавались странным глуховатым эхом. Почему-то все молчали. В конце прохода – большое желтое здание.

– Это Терезин? – спросил я маму.

Она прикрыла глаза и кивнула.

– Сколько тебе лет?

У еврея, который задал мне этот вопрос, на лице густая щетина. Он сидит на низком стуле за деревянным столом. Столешницу пересекает широкая трещина. Другой мебели, кроме стола и стула, в кабинете нет. Окон тоже нет. Мы свернули сюда прямо из сводчатого прохода, то есть кабинет спрятан в крепостной стене. Сюда все время входят люди, взрослые и дети, и снова выходят. Зачем – понятия не имею.

– Двенадцать, – говорю я.

– Двенадцать? – Он приподнимает кустистую бровь и смотрит на маму.

– Да, – подтверждает мама. – Ему двенадцать. Он родился 23 августа 1930 года.

Мужчина ничего не отвечает, просто открывает блокнот на таблице с какими-то цифрами и буквами – должно быть, условными сокращениями. С минуту изучает таблицу, тыча кончиком карандаша то в одну, то в другую клеточку и все время что-то про себя напевая. Потом качает головой и даже, кажется, посмеивается.

– Павел! – кричит он.

Появляется мальчик, почти на полголовы выше меня.

– Чего? – У него большая щель между передними зубами.

– Отведи этого симпатичного юношу в L417, комната…

– Прошу прощения. – Волнуясь, мама очень быстро качает головой. – Что за L417?

– L, четыре, один, семь, – раздельно повторяет мужчина. – Один из корпусов. Детский дом для мальчиков. Он будет помещен в комнату номер семь. Для мальчиков.

– Детский дом? – Мама так и застывает с открытым ртом.

– Что значит – комната для мальчиков? – спрашиваю я Мариэтту.

– Павел! – Мужчина оборачивается к своему помощнику. – Объясни ему, будь добр.

Павел почесывает руку.

– Ребята здесь живут с ребятами, а не…

– То есть как? – Мама сумела закрыть рот, но верхняя губа ее как-то странно дрожит.

– Я и сам живу в комнате номер семь. – Павел пожимает плечами, будто в этом нет ничего особенного.

– Но он… – пытается возразить мама.

Я тоже хочу что-то сказать, потому что у меня вдруг сильно заболело в груди. Но я ничего не говорю.

– Павел! – Глубоко вздохнув, мужчина утирает лоб тыльной стороной руки. – Как часто ты видишься с отцом?

Павел пожал плечами:

– Не знаю. Часто, почти каждый день. Когда хочу. По-всякому бывает.

– А с мамой? – уточняю я.

– Часто? – переспрашивает мама.

– Ну да, довольно часто, – отвечает Павел.

Мама примолкла. В уголке ее правого глаза появилась слеза, висит и не вытекает. Я смотрю на Мариэтту: лицо у нее вдруг посерело, будто его вырезали из какого-то старого камня. В груди у меня болит все сильнее. Сам не зная почему, я оборачиваюсь к маме и говорю:

– Все будет хорошо, правда.

Это я утверждаю или спрашиваю? Мама обняла меня так сильно, что боль в груди как будто рассыпается осколками, и от этого мне страшно и вместе с тем хорошо.

А потом я иду куда-то вслед за Павлом, который все время меня торопит, но вдруг останавливается, оборачивается и спрашивает:

– Так как тебя зовут-то?

Мы минуем одно высокое длинное здание за другим, все корпуса отделены друг от друга узенькими проулками. Целый городок.

– Что это за место?

– В смысле? – удивляется Павел. – Это Терезин. А ты что думал?

– Нет, я просто…

– Наци называют его Терезиенштадт. Без разницы. Это то же самое.

Мы сворачиваем за угол и вместо очередного корпуса видим большую площадь, а посреди нее – что-то похожее с виду на цирковой шатер. На дальнем конце площади – старая церковь. Повсюду толпы людей со звездами на одежде. Всех возрастов люди, в том числе очень много стариков. Ходят туда-сюда, но еще больше сидят на скамейках или стоят у входа в какой-нибудь корпус.

– Они что, построили все это специально для нас?

– Не, – говорит Павел. – Это все тут давно было. Лет сто или больше. Военная крепость, наверное. А теперь это все наше. Ну не то чтобы совсем наше – хозяева тут, само собой, немцы. Но управляем мы, евреи. То есть в основном наци говорят евреям, которые здесь за начальство, что надо делать. Но мы хотя бы не сталкиваемся каждый день с немцами. Только евреи, и нас тут очень много. По мне, так даже чересчур.

Мы добрались до бледно-желтого здания с коричневой крышей. Павел взбежал на невысокое крыльцо.

– L417. Заходи.

Внутри шум – примерно такой, как в школе, когда двери классов закрыты, но слышно, как за ними все что-то говорят. Мы идем по коридору, потом вверх по лестнице, снова по коридору, и наконец Павел останавливается и открывает дверь.

Дикий шум выплескивается наружу.

– Комната номер семь, – объявляет мой провожатый.

Я заглядываю, но входить не решаюсь.

Комната размером с класс. Не очень большой. Только вместо парт и стульев повсюду нары. Трехъярусные нары из неструганого дерева, и к ним прислонены деревянные лесенки. Нары составлены так плотно, что комната не просматривается даже до середины. К тому же с нар свисают вещи – рубашки, штаны, куртки. Башмаки, одеяла, сумки – чего тут только нет.

И мальчики. Мальчики повсюду. Все примерно моего возраста. Лежат на нарах, сидят на нарах, стоят между нарами. Болтают. Рисуют, пишут, читают книги, играют в карты, расставляют фигуры на шахматной доске. Несколько ребят сидят за узкими дощатыми столами, втиснутыми между рядами нар. А двое мальчишек закатились под один из таких столов – похоже, они борются на полу.

– Ну же! – Павел дернул меня за рукав. – Чего встал!

Я переступил порог и сделал пару шагов. Почти никто из ребят не обернулся.

– Слушайте все! – крикнул Павел, и несколько человек посмотрели в мою сторону, но таких немного. – Это Миша.

Но всем, кажется, плевать.

– Так, ладно. Это Кикина. – Он указал на мальчика с каштановыми волосами. – А это Шпулька. – Я не разглядел, в кого он ткнул. – Паик, Горилла…

– Горилла?

– Майошек, Экстрабурт, Робин, а это, это, хм, не помню, наверное, тоже новенький, а это вроде бы Петр, а тот… а, ладно.

– Сколько человек живет в комнате?

Павел снял куртку и бросил ее на нары.

– Сорок, – сказал он. – Ну, примерно.

Я хочу что-то еще сказать или сдвинуть ноги с места и куда-то пойти, но меня словно парализовало.

– Эй! – говорит тем временем Павел, обращаясь непонятно к кому. – Кто-нибудь видел Франту?

Ирка храпит и храпит. То есть не совсем храпит – каждый раз, когда он втягивает в себя воздух, тот словно застревает под самый конец вдоха, наткнувшись на что-то у него в носу.

Я не уверен, что его действительно зовут Ирка. Может, Иржи. Я со столькими ребятами сегодня познакомился, путаюсь в именах.

Пауль с Мартином, Эрих, Ян. Коко. Гануш и Лео – два Лео или даже три. Ганушей точно два. Мендель, Эгон и Ила. И еще целая куча имен и прозвищ, которые я забыл. В общем, как бы ни звали моего соседа по матрасу, он храпит.

Я не могу уснуть. Наверное, я привык к тишине в гетто – оно сделалось очень тихим к тому времени, когда мы покидали Прагу. И Мариэтта всегда спала как бревно. Где-то она сейчас? И где мама? Кто-то из мальчиков, кажется Мендель, говорил, что женщин поселили в Дрезденском корпусе, где бы это ни было, а если Мариэтте шестнадцать, то ее здесь тоже считают за женщину. Выходит, мама и Мариэтта вместе. Повезло.

Им да, а мне нет. Живу в комнате с сорока парнями, которых и по именам-то не знаю. Половина из них как будто ведет важный разговор, даже во сне. Один что-то пробормочет, а через секунду другой простонет в ответ первому. И так много раз, а потом еще кто-нибудь присоединится, и все трое словно спорят, пока один не сдастся, а двое дальше продолжат. Это длится уже не меньше часа.

А где Франта? Я своими ушами слышал, Кикина сказал, что кровать Франты в углу возле Павла, но его там нет.

В отличие от всех прочих, Франта при встрече проявил ко мне живой интерес.

– Миша! – сказал он и даже руку мне пожал. – Добро пожаловать в команду нешарим.

– Неша… как ты сказал? – переспросил я, все еще стоя на пороге комнаты.

– Нешарим, – откликнулся мальчик с кудрявыми темными волосами. Кажется, все зовут его Карп. – Это значит «орлы». Мы – орлы. А Франта – наш мадрих.

– А? – Я был совершенно сбит с толку.

– Это иврит, – сказал Карп.

– Да, – подтвердил один из новеньких, тоже невысокий, как и я. Лео, должно быть. – Нешарим – это «орлы» на древнееврейском.

– Нет, – совсем запутавшись, уточнил я. – То, другое слово что значит?

Я оглянулся на Франту, но тот стоял молча и слегка улыбался.

– Какое другое слово? – переспросил Карп.

– Другое… которым ты назвал Франту.

– Слышь. – Лео подтолкнул Карпа локтем. – Он про слово «мадрих».

– Точно, – сказал Карп. – Это значит «советник». Или «учитель», или «руководитель» – что-то в этом роде.

– На иврите, – добавил Лео.

– А, – сказал я. – Понял.

Франта быстро кивнул и потер свой широкий подбородок, поглядывая на нас сверху вниз. Для взрослого он был не так уж высок – да он и не выглядел особенно взрослым: мне показалось, он мог бы еще учиться в школе, в выпускном классе.

– Ила! – окликнул он парнишку, и тот, отложив карты, подошел к нам. – Что Мише следует знать о правилах нешарим?

– Ну, – начал Ила, весь усыпанный рыжими веснушками, – дважды в день… дважды в день нужно показать Франте, что ты чист. Лицо, волосы, руки, ногти. И все прочее.

Франта чуть сдвинул брови и кивнул. Под взглядом его темных глаз я слегка отвернулся. Ничего не было в его глазах неприятного или злобного, но я не хотел встречаться с этим взглядом. Во всяком случае, не в эту минуту.

– Хорошо, – сказал Франта. – Дальше что?

– Надо застилать постель, – подхватил Карп. – Каждое утро.

Франта кивнул, но промолчал.

– А еще клопы, – спохватился Лео. – Мы каждый день проверяем постель, чтобы там клопы не завелись.

– И другие насекомые, – уточнил Ила.

Франта кивал после каждой реплики.

– Что насчет умывальной комнаты?

– Ее мы тоже моем, – сказал Карп.

– А если у тебя руки грязные или вещи, будешь мыть туалет, – выпалил Лео.

– Жуткая гадость! – Ила подтянул плечи до ушей и крепко зажмурился.

– И это все? Просто моем и убираем весь день напролет? – переспросил Франта.

– Иногда так и бывает, – ответил Лео.

– Ну нет, – возразил Карп. – Главное – Программа.

– Что за программа? – спросил я.

– Вроде классов в школе, – сказал Ила. – То есть похоже на школу, но называется Программа, потому что учиться в школе нам не положено. И все-таки мы учимся почти каждый день по утрам и после обеда.

– Это для тех, кто не работает, – уточнил Карп. – Если у тебя работа, тогда разрешается пропускать Программу.

Я хотел спросить, что тут за работа бывает, но увидел, что Франта уже оглядывает спальню и снова потирает подбородок.

– Миша будет спать рядом с Иржи, – постановил он. Или он сказал «с Иркой»? – Ила, покажи Мише его место.

Я шагнул следом за Илой, но кто-то придержал меня за плечо. Я обернулся – Франта. Пальцы у него тонкие и сильные, такими я представлял себе пальцы Ондржея Клапзубова. Франта наклонился поближе и посмотрел мне прямо в глаза. Я хотел отвернуться, но на этот раз не смог, хотя мне и казалось, что просто взглядом глаза в глаза он может сбить меня с ног. Он смотрел мне в глаза внимательно, то пристальнее, то чуть отводя голову. Наверное, пытался понять про меня что-то очень важное. Потом он сжал какую-то мышцу на моем плече, у самой шеи. Довольно сильно сжал, но не больно. Даже приятно было и почему-то заставило меня распрямиться.

– Миша, – произнес он, словно проверяя, как звучит мое имя, и снова сдвинул брови. Сами брови не слишком густые, но кожа под ними смуглая – наверное, из-за этого взгляд Франты так сильно действовал. – Миша! – повторил он. Кивнул, похлопал меня по спине и выпрямился. – Добро пожаловать, Миша. Теперь ты один из нешарим.

Так я стал одним из нешарим. И кажется, единственным, кому никак не удается уснуть.