1 февраля 2011 г. президент Обама собрал своих главных советников в Зале оперативных совещаний Белого дома, чтобы обсудить с ними разворачивающееся драматическое событие — революцию в Египте. Он был задумчив, держался сдержанно. Его увлекали новые возможности, открывающиеся в Египте и регионе, но в то же время он трезво оценивал все риски — как для египтян, так и для нас.

— Меня беспокоит, что Мубарак все больше и больше отстает от событий, — сказал он. — Не хочу, чтобы мы тоже отстали.

За неделю с начала революции толпа недовольных, решительно настроенных людей на площади Тахрир возросла до 100 000 человек. Президенту Мубараку было уже за восемьдесят, он устал от трех десятилетий пребывания у власти, но упорно продолжал считать, что лишь он один знает, как править Египтом. На карту было поставлено многое. После подписания мирного договора с Израилем в 1979 г. Египет стал главной точкой опоры в стратегии США на Ближнем Востоке. Несмотря на ухудшающееся внутреннее политическое и экономическое положение, эта страна была нашим надежным партнером в обеспечении безопасности в регионе. Однако согласие между египетским народом и властью становилось все более хрупким. Плодами экономического роста пользовалась лишь горстка привилегированных чиновников, правители все больше отдалялись от народа, а благодаря распространению информационных технологий представители молодого поколения получили возможность увидеть, чего они лишены, и все острее ощущали свою бесправность.

Последние несколько дней Обама и Хиллари Клинтон призывали Мубарака удовлетворить законные требования протестующих, указывая, что вскоре ему придется уйти, полностью отказавшись от намерения сделать своим преемником сына. Они убеждали его начать передачу власти новому демократически избранному правительству. Его судьба была решена. Об этом говорили масштабы протеста и упорство протестующих. Надежда была на то, что Мубарак примет новую реальность и начнет постепенную передачу власти. Но он был совершенно не готов идти столь далеко. Надеясь остановить рост протестной волны, он сделал робкий шаг, назначив на давно вакантный пост вице-президента начальника своей разведки Омара Сулеймана. На большее Мубарак не решился, хотя земля уже горела у него под ногами.

Заседание в Зале оперативных совещаний Белого дома началось с анализа новой информации, полученной из посольства в Каире, оценки обстановки разведслужбами и рассмотрения дипломатических перспектив. Примерно через час президенту сообщили, что Мубарак собирается спешно выступить с телевизионным обращением. Надеясь, что египетский лидер наконец решился на передачу власти, Обама прервал совещание и включил прямую трансляцию на канале CNN. Мы смотрели на экран и тоже надеялись на это. Госсекретарь Клинтон стояла рядом с президентом, сжимая в руке чашку кофе из White House Mess — маленького кафе в подвале Белого дома. Сидящие вокруг стола вертели головами и вытягивали шеи, чтобы лучше видеть происходящее на экране. И только Том Донилон, расположившийся слева от президента, был совершенно спокоен. Он знал, что сейчас произойдет.

Как и следовало ожидать, Мубарак сделал половинчатый шаг, хотя это было лучше, чем ничего. Он пообещал не участвовать в очередных выборах, которые должны были состояться осенью, но ничего не сказал об отказе сделать преемником сына и намерении в ближайшее время передать часть своих полномочий.

— Это не прокатит, — заметил Обама.

Телеэкран погас. В зале наступила тишина. Обама, по обыкновению, обошел вокруг стола и попросил каждого высказать мнение о том, следует ли требовать от египетского лидера немедленного ухода в отставку. Разногласий не было — наши увещевания не находили отклика в Каире, надежды на плавную передачу власти развеялись как дым. Президент решил позвонить Мубараку и потребовать, чтобы тот немедленно оставил свой пост, пока еще была возможность организовать плавную передачу власти и избежать хаоса и насилия.

Я присоединился к президенту и его помощникам в Овальном кабинете, откуда Обама должен был звонить Мубараку. Меня всегда восхищала способность американских президентов сосредотачиваться на телефонных разговорах в присутствии множества разгуливающих вокруг помощников. Том Донилон, Денис Макдоноу и заместитель помощника президента по национальной безопасности Бен Родс столпились в углу, слушая, о чем президент говорит с Мубараком. Два главных советника президента по делам Ближнего Востока — Деннис Росс и Дэн Шапиро — что-то энергично писали, стоя за спинкой дивана в Овальном кабинете, на котором сидел и внимательно слушал разговор глава аппарата Белого дома Билл Дэйли. Роберт Гиббс, пресс-секретарь президента, сбросил пиджак и расхаживал по кабинету. Обама сидел, откинувшись на спинку стула и скрестив ноги, и излагал свои аргументы.

Я стоял чуть поодаль и слышал лишь отдельные ответы Мубарака. Он говорил покровительственным тоном и упорно стоял на своем. Египетский лидер считал, что Обама безнадежно наивен — он не понимает, что только Мубарак способен поддерживать порядок в Египте. Чем дольше длился разговор, тем больше Обама раздражался. Мне на память приходили сцены, свидетелем которых я был еще во времена администрации Рейгана. Всем недавним предшественникам Обамы тоже приходилось вольно или невольно ступать на зыбкую почву этого региона, где их засасывала трясина проблем, требующих вложения политического капитала и неусыпного внимания.

Став президентом, Обама был полон решимости изменить условия американского участия в делах Ближнего Востока. Он не питал иллюзий относительно перспектив полного ухода США из региона — он понимал, что это невозможно. Речь шла о том, чтобы изменить форму нашего присутствия на Ближнем Востоке, об отказе от одностороннего, опирающегося на военную силу подхода его предшественника. Обама хотел полностью вывести войска из Ирака, полагаясь на узконаправленные контртеррористические операции, проводимые с помощью беспилотников и сил специального назначения, а в решении проблем, связанных с ядерной программой Ирана и израильско-палестинским мирным процессом, сделать упор на дипломатию. Он собирался нацелить нашу стратегию на Азию и вплотную заняться целым рядом других неотложных глобальных проблем, таких как нераспространение ядерного оружия и изменение климата, — мы нередко пренебрегали ими или даже способствовали их обострению в течение десятилетия, прошедшего после событий 11 сентября 2001 г. Но теперь «арабская весна» — революционная драма, в которой Египет был только одним из актов, — неумолимо тащила Обаму назад, в охваченный кризисом Ближневосточный регион, требуя его внимания, чего он так надеялся избежать.

* * *

Кажется, британский премьер-министр Гарольд Макмиллан в ответ на вопрос о том, чтó больше всего влияет на политический курс и принятие стратегических решений, ответил: «События, мой мальчик, события». Не знаю, действительно ли он так говорил, но это очень точное замечание. Государственные деятели редко добиваются успеха без стратегического подхода — набора представлений о мире, в котором им приходится действовать, и ясных целей и приоритетов, а также соответствовавших средств и дисциплины, необходимой для соединения всех этих элементов в единое целое и концентрации усилий. Однако помимо этого требуется еще и колоссальная способность к адаптации, умение быстро приспосабливаться к неожиданным поворотам, улаживать проблемы с союзниками и партнерами и сдерживать давних противников. Политики должны контролировать изменения, не позволяя им парализовать свою волю. События, о которых якобы говорил Макмиллан, могут открыть новые перспективы и возможности, но могут и с легкостью нарушить даже самые продуманные и тщательно разработанные стратегические планы. Игра вдолгую имеет ключевое значение, но именно короткие партии — преодоление неожиданных трудностей — отнимают у политиков бóльшую часть времени, и именно они нередко формируют их наследие.

Ближний Восток всегда был сложной площадкой для реализации американской стратегии. К началу революций «арабской весны» численность населения региона возросла почти вдвое по сравнению с началом 1980-х гг., когда я впервые приехал в Амман. Около 60% населения составляли молодые люди в возрасте до 25 лет. Процесс урбанизации происходил почти с такой же скоростью, как в Азии. Предложение на рынке труда намного превышал спрос, безработица среди молодежи была выше, чем в любой другой части мира. Повсюду процветала коррупция. Среди представителей зарождающегося среднего класса росло недовольство, поскольку плодами экономического роста пользовалась только элита. Почти все арабские режимы были авторитарными, в основном репрессивными, власти почти везде оставались глухи к требованиям населения, касающимся возможности политического участия и совершенствования системы государственного управления. Смена поколений в руководстве ближневосточных государств происходила в течение уже более 10 лет, но надежды на перемены быстро развеивались. Системы образования не соответствовали потребностям молодежи, стремящейся конкурировать в беспощадном мире XXI в., а бесправие женщин отнимало у общества половину его потенциала.

В начале 2011 г. арабские режимы ориентировались в основном на США. «Арабские улицы» же осуждали и основные направления американской политики в регионе — в Ираке, в Палестине, да и везде, и лидеров США, памятуя о крестовых походах и провалах администрации Джорджа Буша–младшего. Однако они привыкли к господствующему положению Америки в своем мире, шизофренически сочетая негодование с надеждой на влияние США. Они постоянно преувеличивали нашу способность влиять на события — как, впрочем, и мы сами.

Но ни «арабские улицы», ни мы сами не понимали, насколько дестабилизирующим фактором может оказаться изменение роли Америки. Яркая речь Обамы в Каире в июне 2009 г., в которой он сформулировал суть своей стратегии в регионе, во всем арабском мире была принята с восторгом. И тон, и содержание речи указывали на полную противоположность подходов Обамы и его предшественника Джорджа Буша–младшего к проблемам региона. Обама обещал «начать все заново»; он продемонстрировал знание множества бед арабского мира и понимание того, что ключевое значение для построения лучшего порядка в регионе имеет не демократия на острие штыка, а создание рабочих мест, обеспечение безопасности, открытие новых возможностей и соблюдение прав человека. Неудивительно, что многие арабские лидеры восприняли речь Обамы несколько односторонне, приветствуя его готовность пересмотреть роль Америки, но игнорируя обращенный к ним призыв пересмотреть их собственную роль. И в регионе, и в Вашингтоне речь вызвала завышенные ожидания, весьма далекие от реальности. Несбыточность этих ожиданий со всей очевидностью проявилась, когда первые попытки Обамы сгладить израильско-палестинские разногласия сели на мель из-за ловкости и непримиримости Биби Нетаньяху, обычной уклончивости стареющих палестинских руководителей и отсутствия заинтересованности большинства арабских государств в участии в решении этих проблем. Она вновь подтвердилась, когда стало ясно, что у нас нет ни особого желания, ни тем более ресурсов для последовательной и творческой поддержки политических и экономических реформ в регионе. Но окончательно она стала ясна, когда началось усиление другого направления ближневосточной политики Обамы, а именно сокращение нашего военного присутствия в регионе и перенаправление американских стратегических ресурсов в другие части мира.

Отказаться от главенствующей роли в обеспечении безопасности в регионе, к которой привыкли арабские режимы, оказалось намного труднее, чем предполагал Обама. С одной стороны, нервные арабские автократы боялись ухода американцев ничуть не меньше, чем безрассудной демонстрации нашей силы. С другой стороны, новая администрация США обнаружила, что связана со старыми региональными режимами прочнее, чем ей казалось. При первых раскатах грома, сигнализировавших о начале серии арабских революций, стало ясно, насколько трудно будет добиться компромисса между сохранением серьезных партнерских отношений в области безопасности и стремлением к изменениям и насколько непредсказуемое и опасное направление примут происходящие события.

Мало кого в администрациях Обамы и Джорджа Буша–младшего нужно было убеждать в хрупкости арабских политических режимов и экономических систем. В своей речи в Каире Обама указал на свою озабоченность в связи с этим. Госсекретарь Клинтон еще более ясно выразила наши опасения в своем заявлении в Дохе в январе 2011 г. — всего за несколько дней до того, как на площади Тахрир начали собираться люди, — предупредив, что «фундамент региона погружается в песок». После событий 11 сентября 2001 г. и поворота администрации Джорджа Буша–младшего от традиционной республиканской внешней политики сдержанности и сдерживания к унилатерализму и нанесению упреждающих ударов госсекретарь Райс настойчиво твердила об уязвимости авторитарной формы правления и рисках, связанных с подменой поддержания стабильности в регионе поддержкой авторитарных режимов. Это было правильное послание, но после провала в Ираке администрация Джорджа Буша–младшего была плохим посланником.

Профессиональные дипломаты, работающие на Ближнем Востоке, в течение многих десятилетий твердили о том, что стабильность в регионе не вечна и что Соединенные Штаты не должны закрывать глаза на грядущие неизбежные изменения. Я и сам настаивал на этом, еще работая скромным сотрудником посольства в Иордании в начале 1980-х гг. Как и многие мои коллеги, я говорил это и когда трудился в Группе политического планирования, и на посту посла в Аммане, и в Бюро по делам Ближнего Востока. В этом не было ничего нового.

Новостью, и весьма тревожной, стала скорость начавшихся изменений, обусловленная достижениями в области информационных технологий, в частности развитием социальных сетей. Все началось с того, что 17 декабря 2010 г. в Тунисе Тарек аль-Таеб Мохамед Боуэзизи, 26-летний владелец уличного киоска, совершил самосожжение перед зданием муниципалитета, чтобы выразить свой протест против злоупотреблений местных полицейских. Последовали демонстрации и ожесточенные столкновения, быстро охватившие всю страну. Через месяц президент Зин эль-Абидин Бен Али бежал из Туниса, а светская и исламистская оппозиция начали договариваться о переходных мерах. Я посетил Тунис вскоре после этих событий. Прогноз, который я дал в своем отчете госсекретарю Клинтон, был осторожен, но оптимистичен: «Революция в Тунисе еще не завершилась, и транзит власти только начинается, но до сих пор тунисцы справляются с трудностями более успешно, чем можно было ожидать до бегства Бен Али; они гордятся тем, что стали первыми гражданами арабского государства, отстаивающими чувство собственного достоинства» .

Революция в Тунисе быстро перекинулась на самое крупное и самое устойчивое арабское государство — Египет. Уже 25 января на площади Тахрир начала собираться толпа, призывающая к всеобъемлющим реформам и свержению Мубарака. Большинство протестующих составляли молодые представители мирного населения, активные и умеющие пользоваться гаджетами. Их вдохновили события в Тунисе. Зрелище этой толпы было впечатляющим — особенно для тех, кому, как и мне, доводилось и ранее бывать на этой площади и кого всегда восхищали египтяне и стоицизм, с которым они обычно переносили бедность и бесправие. Разворачивающиеся события внушали надежду; казалось, народное движение способно изменить ход истории. Но вскоре ситуация резко усложнилась.

* * *

Первая официальная реакция США на демонстрации на площади Тахрир была сдержанной. За более чем семь тысячелетий своего существования Египет пережил бесчисленное множество политических потрясений, и после 30 лет пребывания Мубарака у власти политическая система страны казалась архаичной, но устойчивой. Единственным полноценным национальным институтом была армия. Она поддерживала статус-кво и вносила значительный вклад в экономику страны, поскольку владела большим куском египетского экономического пирога. США тоже поддерживали статус-кво — путем военной помощи Египту, объем которой составлял $1,3 млрд, и серьезной программы экономической помощи, нацеленной на поддержку готовности Египта сохранять мир с Израилем и предусматривавшей предоставление вооруженным силам США права доступа и права пользования воздушным пространством, а также обмен информацией о региональных угрозах и (скорее часто, чем редко) дипломатическое сотрудничество.

Непосредственно после протестов 25 января госсекретарь Клинтон на пресс-конференции сказала — не столько убежденно, сколько с надеждой, — что «по нашему мнению, египетское правительство достаточно устойчиво и пытается найти возможности удовлетворения законных требований египтян и защиты их интересов». Вице-президент Байден заявил, что «не считает Мубарака диктатором» . Что касается президента Обамы, то он, памятуя о том, чтó поставлено на карту для США, и учитывая растущую ажитацию региональных лидеров, отчаянно надеющихся, что лихорадка «арабской весны» будет остановлена в Египте, разделял инстинктивные опасения своих наиболее авторитетных советников.

Однако на следующей неделе ситуация резко изменилась. В то время как армия подчеркнуто дистанцировалась от событий, египетская полиция и силы безопасности вели себя жестко, избивая и арестовывая сотни протестующих. После того, как первые призывы Обамы не возымели действия на Мубарака, а назначение Сулеймана на пост вице-президента не произвело на протестующих на площади Тахрир ожидаемого впечатления, озабоченность администрации ситуацией в Египте возросла. Уже 30 января, выступая в воскресных ток-шоу, госсекретарь Клинтон уклонилась от прямого ответа на вопрос, должен ли Мубарак уйти в отставку, но подчеркнула необходимость «плавной передачи власти» и указала на опасность хаоса в случае отсутствия тщательной подготовки процесса.

Ее комментарии стали следствием ожесточенных дебатов на бесконечных, продолжавшихся всю неделю заседаниях в Зале оперативных совещаний Белого дома, на которых некоторые молодые советники президента требовали более решительных действий. В разное время и по-разному и Сьюзан Райс (в то время постоянный представитель США при ООН), и Бен Родс, и Саманта Пауэр (тогда — высокопоставленный сотрудник аппарата Совета национальной безопасности) утверждали, что США рискуют оказаться «на неправильной стороне истории», если не выразят твердой поддержки требований протестующих и не заявят публично о необходимости немедленного ухода Мубарака в отставку. Байден, госсекретарь Клинтон, Гейтс и Донилон выступали более сдержанно, опасаясь негативных последствий слишком сильного давления США на Мубарака как для Египта, так и для региона в целом .

Я сознавал всю мощь событий, разворачивающихся на площади Тахрир, и представлял масштабы несправедливости и бесправия, которые так возмущали протестующих. Мне было ясно, что Мубараку придется уйти; вопрос состоял в том, как заставить его подать в отставку, прежде чем события выйдут из-под контроля и он уже не сможет использовать влияние, которым все еще обладал. К рассуждениям о «правильной стороне истории» я относился скептически. Весь мой опыт работы на Ближнем Востоке говорил о том, что история редко движется по прямой. Революции в регионе приводили к тяжелым последствиям и чаще всего заканчивались хаосом, а плоды пожинали вовсе не те, кто их начинал и у кого были самые лучшие намерения, а те, кто был лучше организован и сумел быстро воспользоваться ситуацией.

На той неделе мы с госсекретарем Клинтон ехали в Белый дом на очередное заседание, и я предложил отправить в Египет неофициального представителя, чтобы тот встретился с Мубараком и передал ему жесткое послание президента. Это была бы наша последняя попытка убедить египетского лидера согласиться уйти в отставку до того, как мы начнем публично призывать его сделать это. В роли эмиссара должен был выступить человек, которого Мубарак знал и которому доверял. Я предложил кандидатуру Фрэнка Виснера, бывшего дипломата, который, будучи послом в Каире в конце 1980-х гг., в то время тесно контактировал с Мубараком. Госсекретарю Клинтон понравилась эта идея, и она изложила ее президенту. Обама согласился. В понедельник, 31 января Виснер в Каире встретился с Мубараком и передал ему послание, основные пункты которого совпадали с тем, к чему призывал его президент в сделанных ранее заявлениях. Будучи высококвалифицированным и весьма опытным дипломатом, Виснер считал инструкции, подготовленные сотрудниками аппарата Совета национальной безопасности, — например, полезную рекомендацию «сделать паузу и подождать реакции» после первого захода — излишне подробными, но выполнил их точно и аккуратно. Он сообщил, что, по его мнению, Мубарак услышал послание.

Но Мубарак его не услышал. Он по-прежнему предлагал протестующим слишком мало — и делал это слишком поздно, предпринимая шаги, которые еще неделю назад, возможно, дали бы ему шанс уйти в почетную отставку и организовать плавную передачу власти, как мы надеялись. Ситуация обострилась 2 февраля, когда поддерживающие Мубарака боевики ворвались на площадь Тахрир на верблюдах и конях и принялись разгонять и избивать демонстрантов. Потрясенный Белый дом повысил градус своей риторики и потребовал, чтобы Мубарак начал передачу власти «немедленно». Однако до прямого призыва не откладывая уйти в отставку дело тогда не дошло.

Затем Виснер непреднамеренно усложнил ситуацию, публично заявив в своем выступлении по видеосвязи на Мюнхенской конференции по безопасности 5 февраля, что, по его мнению, было бы «чрезвычайно важно», чтобы Мубарак остался на посту президента до осенних выборов, чтобы контролировать транзит власти. Он говорил как частное лицо, но к этому моменту его поездка в Каир стала достоянием общественности, и его личная точка зрения могла отождествляться с мнением администрации США. Именно по этой причине мы отговаривали его выступать в Мюнхене, но, видимо, делали это недостаточно убедительно. Президент и Донилон были в ярости. Мы с Джейком Салливаном соревновались в силе раскаяния, ощущая свою вину за произошедшее. В тот вечер я написал Джейку и предложил ему застрелить меня, если я когда-либо еще предложу использовать кого-либо в качестве эмиссара.

10 февраля египетский президент выступил по телевидению с новой речью. Это пустое, оставившее у слушателей чувство неловкости выступление не могло ослабить растущее возмущение протестующих. Военные во главе с министром обороны Мухаммедом Хусейном Тантави наконец ясно дали понять Мубараку, что они больше не будут защищать его и что ему пора уходить. На следующий день, 11 февраля, Мубарак ушел в отставку, передав власть военным, и улетел в свою резиденцию в курортном городе Шарм-эш-Шейхе на Синайском полуострове. Эпоха Мубарака кончилась. Сцены ликования на площади Тахрир были столь же впечатляющими, сколь и вселяющими надежду. Трудно было не питать радужных надежд — ведь президент Обама сумел отстоять интересы Америки в чрезвычайно сложной ситуации и сделал это умело, как никто другой. Однако во многих отношениях внешнеполитические проблемы для США только начинались.

Временное управление страной взял на себя Высший совет вооруженных сил Египта во главе с Тантави. Военные обещали провести досрочные выборы и сформировать новое гражданское правительство. Это, естественно, привело к бесконечным обсуждениям в Вашингтоне, причем из самых лучших побуждений, поскольку мы хотели поддерживать отношения с египетскими военными и чиновниками. На одном особенно долгом заседании Комитета заместителей министров мы приступили к труднейшему упражнению в дипломатии личных связей, связываясь с различными ведомствами и озадачивая их составлением списков практически всех египтян, когда-либо учившихся в американских военных учебных заведениях или участвовавших в программах обмена. Я пытался напомнить, что для этого у нас есть посольство, но под типично американским лозунгом «надо что-то делать» была проделана кропотливая работа и составлена куча электронных таблиц с номерами телефонов, которые, впрочем, почти не пригодились. Это был один из первых признаков вполне объяснимой, но разрушительной тенденции Белого дома к микроменеджменту из Вашингтона и недостаточному использованию потенциала посольств.

Помимо проблем транзита власти в Египте, мы столкнулись с чрезвычайно нервной реакцией ряда региональных лидеров. Свержение Мубарака потрясло их; многие из них годами будут горько сетовать на якобы нелояльность американцев. В долгой беседе, состоявшейся несколько месяцев спустя, король Саудовской Аравии Абдалла упрямо твердил мне:

— Вы отказались от своего лучшего друга. Если бы вы поддержали его в самом начале, он все еще был бы с нами.

Мои аргументы не произвели почти никакого впечатления на саудовских лидеров, с волнением наблюдавших за тем, как пламя «арабской весны» бушует вокруг их границ, и за беспорядками, уже вспыхнувшими в Бахрейне и Йемене. Но на самом деле не в наших силах было толкнуть Мубарака под автобус; набрав скорость за десятилетия репрессий и коррупции, этот автобус уже наехал на египетского лидера к тому времени, как Обама призвал его к транзиту власти. На следующий день после отставки Мубарака, 12 февраля, я тайно вылетел в Амман, чтобы убедить короля Абдаллу сыграть на опережение и оседлать волну перемен. Это был наш самый откровенный разговор за почти два десятилетия. Король сказал, что уже думал о шагах, которые можно было бы предпринять, чтобы сделать политическую и экономическую систему Иордании более открытой.

Я посетил Каир 21–22 февраля, став первым американским высокопоставленным чиновником, прибывшим в страну после революции. Настроение собравшихся на площади Тахрир было восторженным, тысячи людей все еще ночевали под открытым небом, упиваясь чувством гордости за свою страну, которого многие никогда прежде не испытывали. Направляясь по набережной Нила в министерство иностранных дел, мы видели мотки колючей проволоки и десятки бронемашин перед сильно пострадавшим от пожара зданием государственной телекомпании. Банки уже открылись, катастрофического падения египетского фунта не произошло, экономика постепенно восстанавливалась. «Политический класс, — писал я госсекретарю Клинтон, — включает как истинных энтузиастов перемен, так и революционеров, ставших таковыми постфактум; последние всячески демонстрируют свою ранее тщательно скрываемую антипатию к режиму Мубарака и утверждают, что они с самого начала были с революционерами на площади Тахрир» .

В то же время я предупреждал, что «ожидания слишком завышены». Военные, взявшие власть, боролись с прозрачностью — а ведь она не наступает сама собой. Многих политических лидеров беспокоило их стремление передать власть гражданскому правительству. Досконально изучив поправки, внесенные в конституцию Египта, и проанализировав перспективы парламентских и президентских выборов, предстоящих в следующем году, я предсказал, что «выиграют только «Братья-мусульмане» и оставшиеся члены Национально-демократической партии Египта [старейшая правящая партия] — единственные организованные игроки на политическом поле грядущих парламентских выборов» .

Я встретился с лидерами молодежных движений, многие из которых были организаторами выступлений на площади Тахрир, приведших к свержению режима. Они одинаково скептически относились и к Высшему совету вооруженных сил Египта, и к США. Их энергия и преданность делу были очевидны и достойны восхищения, но теперь им предстояло перевести свой успех на улице в количество поданных за них бюллетеней в избирательной урне. Создание эффективных политических партий оказалось делом намного более трудным, чем организация протестов на площади Тахрир. Молодые лидеры были полны решимости освободить страну от пут привилегий и коррупции, которой при Мубараке так долго наслаждалась элита, но не знали, с чего начать. Они все еще немного удивлялись тому, как быстро протестное движение привело к свержению президента, и, как и большинство революционеров на первой волне успеха, уже начали ссориться между собой.

Госсекретарь Клинтон посетила Египет в марте, а я снова побывал там в июне и затем в январе 2012 г. Несколько других высокопоставленных американских чиновников также побывали там, прилагая все усилия, чтобы поддержать работу посольства, сотрудникам которого приходилось много трудиться — а это было непросто в условиях необходимости соблюдения требований безопасности, сокращения штатов и организованной эвакуации членов их семей. Мы пытались поддержать новую власть экономически, но не столько материально, сколько бесплатными советами — отчасти из-за нежелания Высшего совета вооруженных сил Египта идти на риск и проводить необходимые реформы, отчасти из-за бюджетных ограничений и паралича обеих партий в Вашингтоне, все еще пытающемся выйти из рецессии 2008 г. Наше политическое послание тоже было несколько противоречивым. С одной стороны, мы предостерегали Высший совет вооруженных сил Египта от слишком быстрого проведения выборов, не дававшего возможности новым политическим партиям организовываться. С другой стороны, мы боялись, что военные останутся у власти навсегда, тем более что в стране продолжались вспышки насилия и столкновения, прежде всего с поддерживаемыми США египетскими силами безопасности. С этой точки зрения более привлекательной казалась именно быстрая передача власти гражданскому правительству. Однако, видимо, наше мнение уже не имело большого значения, поскольку Высший совет вооруженных сил Египта и сам стремился избавиться от власти, так как военных напрягала необходимость постоянно находиться в центре внимания политиков и египетской общественности еще более чувствительно, чем перед революцией, относящихся к опасности внешнего вмешательства.

В мае 2011 г. президент Обама выступил в Госдепартаменте с речью, указав на нашу поддержку послереволюционного транзита власти в Египте и Тунисе, а также обрисовав в общих чертах долгосрочную стратегию в отношении региона и израильско-палестинского мирного процесса. Тон его выступления был абсолютно верным. Обама подчеркнул наше намерение поддерживать силы, выступающие за реформы. Однако кроме слов мы мало что могли предложить. Президент говорил о своей приверженности стратегии игры вдолгую и соответствующим приоритетам; о трезвом понимании того, что начавшиеся изменения обусловлены естественной сменой поколений; о трудностях, с которыми в ближайшее время неизбежно столкнутся сторонники открытости и плюрализма; об опасности попыток опираться во время «арабской весны» на нас, а не на население региона; о суровых реалиях политической ситуации и налогового режима в США, которые неизбежно будут препятствовать предоставлению нашей администрацией переходным режимам чего-либо похожего на помощь, в которой они будут нуждаться еще долго.

После поездки в Каир в июне 2011 г. я сказал госсекретарю Клинтон и в Белом доме то, о чем они и сами уже догадывались: возможность дальнейшего продвижения к успешному демократическому переходу «теперь, безусловно, не является очевидной» . Когда я вернулся в Каир в начале 2012 г., на парламентских выборах убедительно выступили «Братья-мусульмане», получив почти половину мест в нижней палате парламента. Еще четверть мест получили салафиты. Таким образом, исламистские партии одержали на выборах оглушительную победу. До этого времени США в основном избегали взаимодействия с «Братьями-мусульманами» — как из-за их антиамериканских идеологических установок, так и из уважения к Мубараку. «Братья-мусульмане» отвечали нам взаимностью: они тоже не доверяли США и не хотели сотрудничать. Но теперь стало ясно, что они превратились в реальную политическую силу. Меня и нашего нового посла в Каире Энн Паттерсон попросили встретиться с руководством «Братьев-мусульман» и прощупать почву.

Наша первая встреча состоялась в невзрачном офисе в штабе Партии свободы и справедливости «Братьев-мусульман» в центре Каира. Нас принимал Мухаммед Мурси, генеральный секретарь партии и ее номинальный глава. Невысокий и плотный, с аккуратной черной бородой, Мурси держался настороженно — он не знал, чего ожидать от встречи с американцами, — так же, как и мы не знали, чего ожидать от встречи с ним. Хотя 10 лет назад Мурси учился в Университете Южной Калифорнии, по-английски он говорил плохо, и во время беседы я перешел на арабский. Я подчеркнул, что США не заинтересованы в поддержке конкретных египетских партий, но в целом поддерживают развитие демократических институтов, создаваемых самими египтянами. Я также подчеркнул, что мы надеемся на прочное взаимовыгодное сотрудничество с Египтом, нацеленное на содействие экономическому прогрессу страны, обеспечение региональной безопасности и выполнение существующих соглашений, особенно египетско-израильского мирного договора. Мурси сказал, что все это согласуется с целями «Братьев-мусульман», но я ушел со встречи не полностью убежденным. В нашей беседе с Мурси и двумя его коллегами было нечто сюрреалистическое — ведь при Мубараке эти люди, возможно, были приговорены в совокупности к 40 или 50 годам тюремного заключения. Они старались вести себя как можно лучше, но трудно было сказать, стоило ли принимать их демонстративную сдержанность за чистую монету или за ней крылась более сложная повестка дня. Это были представители движения, привыкшего действовать, оставаясь в тени, недоверчивого к посторонним и не склонного делиться властью.

Мое общее впечатление от Египта спустя год после революции было довольно противоречивым. Он был, как я описывал его госсекретарю Клинтон, «довольно странным местом» . Экономика катилась вниз, Высший совет вооруженных сил лишился былого блеска и уверенности в себе, а революционная молодежь, доминировавшая на площади Тахрир, была разочарована и политически разобщена. Между тем некоторые высокопоставленные гражданские представители временного правительства, контролируемого Высшим советом вооруженных сил, вместо того, чтобы заняться реформами, решили вновь продемонстрировать свои революционные и антиамериканские убеждения, пользующиеся популярностью у населения. Их возглавляла министр планирования и международного сотрудничества Файза Абу аль-Нага, давняя сторонница Мубарака, которая, как я подозревал, после его свержения первым делом повернула лицом к стене его фотографию, висевшую у нее в офисе. Она спровоцировала сфабрикованные дела против ряда американских неправительственных организаций. В итоге несколько американских граждан были арестованы и приговорены к тюремному заключению. Чтобы их освободить, понадобился не один месяц.

Нарушив данное ранее обещание «Братьев-мусульман» не участвовать в президентских выборах в июне 2012 г., Партия свободы и справедливости выдвинула в качестве своего кандидата Мурси. Благодаря значительной поддержке Катара и не столь значительной помощи Турции он победил с небольшим перевесом, указывающим на сильную поляризацию электората. Я прилетел в Каир в начале июля, вскоре после его инаугурации, а госсекретарь Клинтон еще раз посетила Египет позже в том же месяце. Мы призывали Мурси к инклюзивному правлению, концентрации на решении экономических проблем и соблюдению соглашения с Израилем. В отношении последнего пункта он был аккуратен, не препятствуя функционированию оперативных каналов, по которым египетские военные и разведывательные службы поддерживали связь с израильтянами, и конструктивно работая с госсекретарем Клинтон над предотвращением крупного столкновения между Израилем и ХАМАС в секторе Газа в ноябре. Мурси, однако, ничего не добился в области экономики, а с инклюзивностью правления вообще была катастрофа. У него и «Братьев-мусульман» не было ни опыта управления государственными институтами, ни заинтересованности в частичной передаче власти другим политикам или технократам. Поздней осенью он начал прилагать усилия, нацеленные на пересмотр конституции, расширение президентских полномочий и, соответственно, обеспечение «Братьям-мусульманам» центрального места на египетской политической сцене.

К весне 2013 г. напряженность начала быстро усиливаться. Масштабы уличных протестов росли, протестующие представляли собой горючую смесь разочарованной революционной молодежи и жителей Каира, недовольных спадом экономической активности и двумя годами нестабильности. Военные, теперь во главе с генералом Абдул-Фаттахом Халилом ас-Сиси, сначала не вмешивались, как всегда опасаясь за свою репутацию. Однако в конце июня, после крупных уличных протестов, ас-Сиси решил действовать, и 3 июля Мурси был арестован. К власти снова пришли военные. Бóльшая часть египетской общественности, казалось, вздохнула с облегчением, поскольку жаждала порядка и предсказуемости. Сияние революции давно померкло.

При поддержке Саудовской Аравии и ОАЭ, вложивших миллиарды долларов в стабилизацию египетской экономики, ас-Сиси быстро разделался с «Братьями-мусульманами». Несмотря на широкую общественную поддержку его решений, действия военных укладывались в классическую схему государственного переворота. В соответствии с американским законодательством официальное признание этого автоматически означало бы прекращение американской экономической помощи Египту и сотрудничества с ним в области безопасности. Президент Обама был недоволен действиями военных, создавших сложный прецедент в регионе, все еще сотрясаемом революциями всех цветов и оттенков, и, безусловно, способствовавших еще большей поляризации египетского общества и усилению гражданского противостояния. Однако он учитывал настроения египетской общественности, нашу сохраняющуюся приверженность сотрудничеству с Египтом в области безопасности, значимость рычагов влияния на ас-Сиси и процесс послереволюционного транзита власти, который, казалось, будет длиться вечно.

Мы часами заседали в Зале оперативных совещаний Белого дома, пытаясь решить трудную задачу: как избежать необходимости прекращения помощи Египту. Юристы и те из нас, кто считал себя таковыми, писали и переписывали формулировки, которые, как нам казалось, позволили бы ловко обойти проблему. Наконец компромисс был найден. Белый дом заявил, что закон не требует вынесения суждения по вопросу о том, являются ли те или иные действия государственным переворотом, а значит, мы можем сделать выбор в пользу отказа от выбора. Оглядываясь назад, могу сказать, что следовало просто дать прямой ответ, назвав переворот переворотом, а затем вместе с Конгрессом работать над тем, чтобы отказаться от такого неэффективного инструмента, как полный отказ от помощи. Но вместо этого президент, выражая свое недовольство переворотом, который якобы не был переворотом, и последующими шагами ас-Сиси, направленными против «Братьев-мусульман», приостановил поставки в Египет некоторых видов вооружений, включая истребители F-16 и танки M1A1, не имеющих большого значения с точки зрения главного приоритета Египта в области безопасности — борьбы с набирающим силу исламистским движением на Синае. В итоге мы никому не угодили, зато умудрились настроить против себя практически всех — и арестованных исламистов, и репрессированных революционеров, и наших друзей и партнеров в регионе, не говоря уже о египетских военных и Конгрессе США.

* * *

Госсекретарь Керри попросил меня вернуться в Египет и оценить ситуацию, что я и сделал в середине июля, дней через 10 после того, как ас-Сиси сверг Мурси. Ас-Сиси был настроен далеко не мирно. Некоторые представители его нового временного правительства, в частности вице-президент Мохаммед Мостафа эль-Барадеи, бывший глава МАГАТЭ, первоочередными задачами считали восстановление экономики, возобновление процесса передачи власти и предоставление «Братьям-мусульманам» возможности снова участвовать в политической жизни. В ходе нашей беседы ас-Сиси не соглашался с этим подходом, демонстрируя пренебрежительное отношение к разногласиям среди «Братьев-мусульман» по вопросу о том, как выйти из затруднительного положения, в котором они оказались, и о том, следует ли заявлять о себе как о политической партии. Он уже привык к своей популярности и образу героя на белом коне. Судя по всему, буквально за одну ночь его портреты были расклеены на стенах домов по всему Каиру. В военной форме, с глазами, скрытыми за стеклами солнцезащитных очков, которые любили носить арабские диктаторы в 1970-х гг., он был окружен ореолом властности и таинственности. Однако к этому времени уже назревали серьезные проблемы — тысячи «Братьев-мусульман» и членов их семей ночевали под открытым небом на площади у мечети Рабаа аль-Адавия в центре Каира, требуя освобождения и восстановления в правах Мурси. Я сообщил Керри, что это не приведет ни к чему хорошему.

В августе госсекретарь снова послал меня в Каир, чтобы я попытался ослабить напряженность в наших отношениях с Египтом. Следующие восемь дней я провел работая вместе с коллегой из ЕС Бернардино Леоном, чей оптимизм и настойчивость в поиске путей предотвращения эскалации напряженности заразили меня, но не ас-Сиси и лидеров «Братьев-мусульман». Мы курсировали между ас-Сиси и двумя бывшими министрами правительства «Братьев-мусульман», которые еще не были арестованы и имели возможность поддерживать связь со своими руководителями в подполье, в том числе со стареющим председателем «Братьев-мусульман». Они, однако, не могли связаться ни с Мурси, который был переведен в тюрьму в Александрии, ни с Мохаммедом Хайратом Саадом эль-Шатером, заместителем председателя и вторым человеком в организации, который тогда содержался в печально известной каирской тюрьме «Тора». Бывшие министры согласились рассмотреть первую серию мер, направленных на укрепление доверия на площади у мечети Рабаа аль-Адавия, — люди должны были уйти с площади в обмен на ослабление давления сил безопасности и начало диалога с новым правительством. Министры также требовали в качестве жеста доброй воли выпустить из тюрьмы «Тора» одного из руководителей «Братьев-мусульман» Мохаммеда Саада аль-Кататни и создания более авторитетного канала для дальнейших обсуждений с ас-Сиси и его подчиненными. Ас-Сиси упрямо не соглашался ни с одним из этих требований, не доверяя «Братьям-мусульманам» и не желая поступаться своим положением. В вопросе об освобождении аль-Кататни он вначале казался готовым к уступке, но через несколько дней потерял интерес и к этой теме.

Мы смогли убедить египетские власти позволить нам вместе с прибывшими в Каир министрами иностранных дел двух стран Персидского залива — Абдуллой бен Зайедом аль-Нахьяном из ОАЭ и Халидом бин Мухаммедом аль-Аттией из Катара — встретиться с эль-Шатером в тюрьме «Тора». Практически недостижимая цель встречи состояла в том, чтобы попытаться заручиться поддержкой эль-Шатера для ослабления напряженности.

Поздно ночью, после долгого ожидания в лобби нашего отеля, в сопровождении бравых представителей египетской службы безопасности, нервно переговаривающихся по рации, мы отправились в «Тору». Примерно через 40 минут наша автоколонна доехала до внушающего ужас тюремного комплекса 100-летней давности на южной окраине города. Мы прибыли туда уже далеко за полночь.

Эль-Шатера содержали в самом тщательно охраняемом блоке «Торы» — «Скорпионе». Там сидели около 1000 политзаключенных, в том числе множество несгибаемых «Братьев-мусульман», — их держали примерно в 300 ледяных каменных мешках. О применяемых здесь пытках и издевательствах над заключенными ходили легенды. Направляясь в кабинет начальника тюрьмы, мы шли по слабо освещенным, вонючим коридорам, от которых так и веяло ужасом.

Мы все четверо расположились перед столом, за которым восседал хмурый начальник тюрьмы. Он предложил нам чаю. Через несколько минут двое охранников ввели в кабинет эль-Шатера. В тюремной робе и дешевых пластмассовых тапочках, он все еще выглядел весьма внушительно — под два метра ростом, плотный, бородатый. Эль-Шатер был бледен и кашлял, так как подхватил в тюрьме простуду, но заключение, судя по всему, его не сломило. Он обменялся рукопожатием с каждым из нас и сел, ничуть не смущаясь нашей компании. Беседа продолжалась два часа. Эль-Шатер не считал нужным оправдываться в действиях «Братьев-мусульман» и не торопился закончить беседу — он явно не спешил возвращаться в камеру.

Тон эль-Шатера был вежлив, но в нем явственно ощущалась обида, когда он обвинил ОАЭ в соучастии в перевороте и осудил США за их молчаливое согласие. Он начал оживленно жестикулировать и нечаянно задел мое плечо. Один из охранников напрягся, но расслабился, когда эль-Шатер широко улыбнулся и сказал, что просто хотел подчеркнуть важность сказанного, никому не собираясь угрожать. Мы с Бернардино в общих чертах обрисовали шаги, направленные на прекращение эскалации насилия, которые мы обсуждали с двумя экс-министрами правительства «Братьев-мусульман», а министры иностранных дел двух стран Персидского залива выразили заинтересованность в мирном разрешении конфликта.

Эль-Шатер внимательно слушал. Он сказал, что ему трудно обсуждать детали, находясь в заключении, не имея связи с коллегами и не зная ситуацию на площади у мечети Рабаа аль-Адавия. Но он задал ряд вопросов о нашем предложении и подчеркнул свою приверженность отказу от насилия и серьезному политическому диалогу. Однако этот диалог, по его словам, не мог быть «диалогом между заключенным и тюремщиками». Он закончил решительным тоном, напомнив нам, что и он, и «Братья-мусульмане» давно привыкли к гонениям и будут упорно сопротивляться давлению.

— Мне 63 года, — сказал он. — Я провел в египетских тюрьмах много лет, и я готов провести там еще больше времени.

На обратном пути в отель я сказал Бернардино, что наши усилия имели смысл, но вряд ли нам удастся продвинуться вперед. На следующий день мы проинформировали о разговоре с эль-Шатером наших посредников из числа «Братьев-мусульман», но они ничего не могли предпринять, так как напряженность росла и им становилось все труднее получать четкие сигналы от руководителей организации. Ас-Сиси занял более жесткую позицию, чувствуя, что пришло время заставить «Братьев-мусульман» повиноваться и восстановить порядок в стране, уставшей от продолжающихся более двух лет беспорядков.

В результате мы только отсрочили сведение счетов. Убедившись, что мы зашли в дипломатический тупик, 8 августа я улетел в США. Несколько дней спустя египетские силы безопасности ворвались на площадь у мечети Рабаа аль-Адавия и расположенную рядом площадь аль-Нахда, убив почти тысячу сторонников «Братьев-мусульман». Это был жестокой шаг. Столкновение было настолько же кровопролитным, насколько и ненужным. Ас-Сиси укреплял свою власть за счет египетского народа, сея семена более мощного исламистского движения в будущем.

Несомненно, мы несем свою долю ответственности за тактические ошибки, совершенные при попытке повлиять на транзит власти в Египте. Нам следовало тверже настаивать на более спокойном и обдуманном процессе передачи власти сразу же после революции, дав светским движениям больше времени на организацию. Нам следовало более решительно выступить против захвата власти Мурси в конце 2012 г.; но мы неверно истолковали широкую общественную поддержку ас-Сиси, которой он добился так быстро и эффективно, и были скованы опасениями, что нас снова обвинят в попытке загнать в угол исламских фундаменталистов, действовавших в рамках закона. Если бы мы прямо назвали события 3 июля переворотом, это, возможно, отрезвило бы египетских военных и усилило наше влияние на других политических игроков.

Однако даже теперь, спустя время, я по-прежнему подозреваю, что вмешательство США не могло кардинально изменить ход событий. Мубарак слишком долго ничего не предпринимал, и не в нашей власти было спасти его. Разумеется, мы несем свою долю ответственности за его автократическое правление, учитывая весомость нашей поддержки в течение более трех десятилетий. Разумеется, мы, наверное, могли бы сделать больше, чтобы подтолкнуть его к серьезным реформам. Но, как бы мы ни старались, мы никогда не сделали бы из него модернизатора. «Арабская весна» в Египте, как и некоторые другие революции в регионе, была скорее свержением правителя, чем революцией. В результате власть оказалась в руках военных, и, как только интересы генералов оказались под угрозой, они, естественно, начали защищать свой авторитет. Мы мало что могли предпринять, чтобы изменить планы военных или из-за кулис контролировать противоречия между ас-Сиси и «Братьями-мусульманами». И нам вряд ли удалось бы быстро стереть из памяти некоторых наших партнеров в Персидском заливе и израильтян чувство обиды и глубокое ощущение предательства, которым они сочли наши действия в связи с отставкой Мубарака и транзитом власти в Египте. Для них это стало еще одним свидетельством нашего «ухода» из региона и неспособности что-либо предпринять. Столь предвзятое восприятие политики США до сих пор самым разрушительным образом сказывается на наших отношениях.

* * *

Все арабские автократические режимы казались одинаково устойчивыми, но в 2011 г. революции приводили к самым разным осложнениям. Они следовали одна за другой, и каждая новая революция накладывала отпечаток на следующую. Мы изо всех сил старались усвоить уроки одной страны, чтобы понять происходящее и контролировать ситуацию в другой. Однако, учитывая сложное сочетание различных сил, действовавших в арабских обществах, одиозность многих лидеров и скорость изменений, часто сопровождавшихся насилием, вывести четкие закономерности было нелегко.

Самый одиозным из всех лидеров был Каддафи. Он соблюдал свою часть нашего соглашения по терроризму и ядерной программе, но стиль его правления оставался жестким и репрессивным. Ливийский лидер был убежден, что только сильная рука способна удержать от развала некогда искусственно созданное итальянскими колонизаторами государство, объединяющие не связанные между собой территории и племена. Он укреплял армию и службы безопасности, чтобы защититься от переворотов, и с этой же целью тормозил развитие независимых органов судебной и законодательной власти, а также политических партий, способных бросить вызов его режиму. Как личность Каддафи отличался безрассудством и неуравновешенностью. Его экстравагантная полуторачасовая речь на заседании Генеральной Ассамблеи ООН осенью 2009 г. едва ли могла служить свидетельством того, что он находится в здравом уме. Он перескакивал с одного на другое, впадал в проповеднический тон и время от времени сверялся с текстом на клочках бумаги, которые он разбросал на трибуне. Одно безумное заявление сменялось другим, а переводчика он довел до того, что тот, проработав час с четвертью, с криком «Не могу больше!» бросил наушники и стремительно убежал со своего места.

Тем не менее мы честно выполняли свою часть сделки — старались нормализовать отношения с Ливией, отменяли санкции и готовились открыть посольство в Триполи. Несмотря на всю непредсказуемость ливийского режима, посольству во главе с Джином Крецем как-то удавалось расшифровывать мотивы действий Каддафи и интерпретировать его поведение для Вашингтона. Но, должно быть, Джин чем-то прогневал Господа, потому что стал одной из первых жертв WikiLeaks — на сайте были опубликованы его телеграммы. В одной из них он особенно выразительно описывал «чувственную украинскую медсестру» Каддафи. Этот пассаж не добавил ему симпатии ливийского лидера . После того, как один из подручных Каддафи с пугающей откровенностью сказал нам, что «здесь за такое убивают», в конце 2010 г. госсекретарь Клинтон отозвала Креца из Триполи.

Неудивительно, что после головокружительных революций, произошедших по обе стороны от Ливии — сначала в Тунисе, а затем в Египте, простые ливийцы тоже начали проявлять недовольство режимом. Неудивительно было и то, что Каддафи вновь продемонстрировал жесткость, применив к протестующим насилие. Ободренные отставкой Мубарака в соседнем Египте, ливийцы организовали крупномасштабные акции протеста в Триполи и Бенгази — традиционной цитадели противников Каддафи и исламских фундаменталистов. Чтобы запугать граждан своей страны, Каддафи, не особенно заботясь о впечатлении, которое его действия могли произвести на внешних наблюдателей, приказал военным захватить Бенгази — город с населением 700 000 человек, и «уничтожить крыс и собак», как он назвал протестующих.

— Мы найдем вас даже в сортирах, — заявил он им. — И не рассчитывайте на жалость и милосердие .

Мы пытались образумить Каддафи, но безрезультатно. В феврале я трижды звонил своему старому партнеру по переговорам Муссе Куссе. Во время нашего первого разговора он сетовал на то, что мы предали Мубарака и не осознаем весь ужас того, чтó может произойти в регионе. Во время двух других разговоров я говорил Муссе Куссе, что Каддафи должен прекратить насилие в отношении собственного народа. Я предупреждал, что, если он этого не сделает, будет разрушено не только все то, чего нам удалось достичь за прошедшее десятилетие, но и сам режим Каддафи. Кусса продолжал твердить, что мы не понимаем ситуации и того, насколько непримиримо настроен ливийский лидер. Но, когда я в очередной раз сказал ему, что все это плохо кончится, он глубоко вздохнул и сказал:

— Я знаю.

Через месяц Кусса бежал в Великобританию.

Президент Обама надеялся избежать прямого американского военного вмешательства, но по мере того, как силы Каддафи приближались к Бенгази, призывы к действию становились все громче. Мнения советников Обамы разделились, хотя, как это часто бывает при попытке воспроизвести в памяти политические дебаты, я не помню, чтобы разделение было таким резким, как писали позднее. Байден и Гейтс ясно дали понять, что они против вмешательства, аргументируя это отсутствием угрозы для жизненно важных национальных интересов США; тем, что нам хватает проблем в связи с попытками остановить войны в Ираке и Афганистане, и тем, что мы и понятия не имеем, к чему может привести вмешательство в Ливии. Другие утверждали, что США обязаны защитить невинное мирное население Ливии. Сьюзан Райс, над которой, по ее признанию, тяготел горький опыт Руанды, была особенно настойчива. Такого же мнения придерживалась и Саманта Пауэр. Хиллари Клинтон, которая редко не соглашалась с Бобом Гейтсом, в конечном счете также высказалась за военное вмешательство. При этом никто не отрицал и не преуменьшал риски.

В итоге Обама сказал Гейтсу, что ставка была «51 к 49». В конечном счете чаша весов склонилась в пользу военных действий. Тому было несколько причин. Во-первых, речь шла об угрозе кровопролития, а также о негативных моральных и политических последствиях для США в случае нашего бездействия. Некоторые наблюдатели позже утверждали, что, наверное, можно было заключить с Каддафи сделку, чтобы тот прекратил эскалацию насилия и начал транзит власти. С моей точки зрения, это было практически невозможно. Когда я позже встретился с Куссой, который к тому времени жил в изгнании в Катаре, он сказал, что, зная Каддафи как облупленного, весной 2011 г. был уверен, что непредсказуемый ливийский лидер, живущий в своем собственном мире, будет бороться за власть до конца. Для Каддафи это был вопрос жизни и смерти; стратегический выбор в пользу сотрудничества с США, сделанный им за десятилетие до этого, уже не имел значения. Встреча американской делегации во главе с заместителем руководителя Ближневосточного бюро Джеффом Фелтменом с представителями ливийского режима в июле 2011 г. ни к чему не привела. Она не продемонстрировала готовность Каддафи уйти в отставку или пойти на какие-либо уступки. Что касается сына Каддафи Сейфа аль-Ислама, когда-то считавшегося рупором Запада, то я всегда расценивал его предполагаемую готовность к переговорам сильно преувеличенной. По мере приближения революции его риторика становилась такой же суровой, а склонность к самообольщению — столь же сильной, как у его отца.

Во-вторых, Обаме приходилось взвешивать последствия наших действий или бездействия в Ливии в широком контексте «арабской весны». В середине марта 2011 г. революции в Тунисе и Египте протекали сложно, но обещали стать не слишком кровопролитными. Волнения прокатились по всему региону — от Сирии до Йемена и Бахрейна. Если бы мы просто смотрели, как Каддафи при помощи насилия подавляет ливийскую революцию, то послали бы страшный сигнал — как о невозможности мирных изменений, так и об отсутствии у Америки серьезных намерений поддерживать их. Кроме того, Каддафи объединял других арабских автократов вокруг общей ненависти к нему. Ничто не примиряло лидеров региона так, как антипатия к ливийскому диктатору и его режиму. В течение более четырех десятилетий Каддафи в разное время пытался организовывать диверсии и покушения почти на каждого арабского лидера. Они не сомневались в его мстительности, и в марте Лига арабских государств призвала ООН к вмешательству.

В случае вмешательства в Ливии Обама мог не беспокоиться о реакции в регионе. Несколько арабских государств, включая ОАЭ и Иорданию, даже ясно дали понять, что готовы участвовать в военно-воздушной операции. Учитывая стойкую обиду стран Персидского залива на наш «отказ» от Мубарака, вмешательство позволило бы отчасти вернуть их доверие.

В-третьих, несмотря на то, что Ливия без Каддафи стала terra incognita, там были все условия для относительно спокойного транзита власти. Нефтяные богатства обеспечивали стране финансовую подушку и служили стимулом для развития сотрудничества с другими странами. Население страны было малочисленным, а в ливийской диаспоре было немало высококвалифицированных специалистов. Руководители политической оппозиции, большинство которых уже некоторое время находились в изгнании, казались вполне ответственными.

В-четвертых, на военном вмешательстве настаивали наши ключевые европейские союзники. Президент Франции Саркози бравировал своей готовностью защитить мирных ливийцев в Бенгази — в идеале вместе с США и миссией НАТО, но в случае необходимости и без них. Учитывая, что Европу отделяло от Ливии лишь Средиземное море, европейцы как никто были заинтересованы в мирном транзите власти после ухода Каддафи.

Наконец мы видели возможность добиться резолюции Совета Безопасности ООН, санкционирующей военное вмешательство. Такая резолюция поставила бы на международную военную операцию в Ливии печать легитимности, которой так не хватало США во время второй войны в Ираке. В конце февраля русские и китайцы уже поддержали одну резолюцию Совета Безопасности ООН, осуждающую жестокость Каддафи; 10 марта российский президент Медведев сказал вице-президенту Байдену, что Россия, скорее всего, воздержится при принятии новой резолюции, а Путин, хотя и без энтузиазма, не стал мешать своему протеже. Конгресс США тоже активно поддерживал ограниченную военную операцию — Сенат единогласно одобрил мартовскую резолюцию, поддерживающую американское участие в зоне, свободной от полетов.

Возможные негативные последствия военной операции нельзя было назвать незначительными. За десятилетие до этого при помощи кропотливой дипломатической работы нам удалось заставить Каддафи отказаться от поддержки международного терроризма и стремления завладеть оружием массового уничтожения. При этом мы исходили из того, что при соблюдении этих условий он сохранит свой режим. Теперь же соучастие в его свержении могло отменить сигнал, посланный ранее другим арабским государствам, стремящимся завладеть оружием массового уничтожения. Кроме того, кровоточащая рана Ирака после свержения Саддама служила еще одним напоминанием о том, что, как только крышки авторитарного правления будут сняты с котлов, в которых кипят религиозные и племенные распри, многое может пойти не так, как планировалось. Тем не менее аргументы в пользу вмешательства (разумеется, узконаправленного) казались мне более убедительными, а бездействие в водовороте событий в регионе весной 2011 г. — чреватым огромным количеством потенциальных проблем.

Учитывая все эти соображения, Обама принял решение о проведении узконаправленной военной операции, чтобы не дать силам Каддафи приблизиться к Бенгази. Во время обсуждения в Белом доме вечером 15 марта президент выразил недовольство первоначальными рекомендациями, не согласившись с мнением, что благодаря наличию зоны, свободной от полетов, мы сможем заблокировать танки и артиллерию Каддафи, представляющие главную угрозу для мирного населения Бенгази. Однако советники Обамы настаивали на таком решении, и Обама одобрил нечто вроде плана создания «зоны, запретной для сухопутных войск», а именно удары ВВС коалиции по наземным силам Каддафи, растянутым по дороге вдоль побережья, ведущей к Бенгази. Всего за два дня Сьюзан Райс мастерски добилась принятия Советом Безопасности ООН резолюции, легализующей операцию (это был первый случай в истории ООН, когда было разрешено применение силы для предупреждения «неизбежного кровопролития»), а Обама публично заявил, что американское вмешательство будет носить ограниченный характер. Участие США заключалось в предоставлении на начальном этапе операции, проводимой нашими международными партнерами, «уникальных комплексов вооружений», способных обеспечить уничтожение ливийских сил ПВО, дозаправку самолетов в воздухе, поддерживать разведку и наносить точечные удары. Использование американских наземных войск не планировалось.

Несмотря на то, что позднее Обаму пригвоздили к позорному столбу за стратегию, которую некий анонимный сотрудник Белого дома откровенно назвал «руководством из-за угла», поначалу действия президента выглядели поразительно успешными. Бенгази отразил натиск Каддафи, силы ливийского лидера были отброшены назад. Повстанцы вновь набрали темп и к августу взяли Триполи. Однако, как и следовало ожидать, гуманитарная миссия, первоначально нацеленная на защиту мирного населения, вскоре вылилась в поддержку наземных сил повстанцев и свержение Каддафи — именно в то, чего боялась Москва, и именно в то, что, как мы уверяли русских, не планировалось. После падения Триполи Каддафи скрылся. В конечном счете он был схвачен и в октябре зверски убит в Сирте, недалеко от места, где я в последний раз встречался с ним в 2005 г. в более благоприятной обстановке.

Непосредственно после свержения Каддафи ливийская операция казалась наглядной иллюстрацией эффективности стратегии игры вдолгую Барака Обамы, то есть его стратегии ограничения американского присутствия на Ближнем Востоке и активизации участия в делах региона других игроков. Она обошлась Пентагону менее чем в $1 млн — всего вдвое больше, чем мы тратили на Афганистан в неделю. Наши европейские и арабские партнеры выполнили 90% самолето-вылетов; ООН организовала политическую миссию в Триполи для содействия переходному правительству; нефтедобыча возобновилась; мы начали разрабатывать программу подготовки демобилизованных ополченцев для создания новых ливийских сил безопасности. В начале лета 2012 г. Крис Стивенс, бесстрашный арабист, назначенный в Триполи перед революцией, а во время восстания организовавший доставку наших дипломатов в Бенгази, чтобы познакомить их с представителями оппозиции, стал нашим первым послом в Ливии после свержения Каддафи.

Я навестил Криса и его команду в Триполи в июле, сразу после на удивление спокойных первых ливийских послевоенных выборов. Светские партии неожиданно победили, а исламистские группировки выступили не так впечатляюще, как в Египте и Тунисе. Я очень уважал Криса за успехи в работе на предыдущих постах на Ближнем Востоке; кроме того, он в разное время был руководителем моего «аппарата» и занимался организацией моих визитов, в том числе в Иерусалим и Дамаск. Его потрясающий профессионализм ценили и арабы, и коллеги в США. Ко времени моего приезда Крис знал Ливию лучше, чем кто-либо другой в дипломатической службе Госдепартамента и всех других ведомствах, участвовавших в реализации нашей внешней политики.

Помню, после долгого дня, наполненного встречами, мы снимали напряжение с помощью пива и дружеской беседы в его скромной квартире в импровизированном посольском комплексе. В отношении итогов выборов Крис выказывал осторожный оптимизм, учитывая всю сложность политического ландшафта страны, но не сомневаясь в своей способности наладить контакт с ливийцами и играть полезную роль. Он признавал, что проблема безопасности остается нерешенной и может стать ахиллесовой пятой страны, и уверял, что будет соблюдать осторожность — не только ради себя, но и ради всей нашей миссии в Триполи. Но он знал, что в нашей профессии не существует такого понятия, как нулевой риск. Я до сих пор не могу забыть тот наш разговор.

В сентябре, во время моего визита в Иорданию, глубокой ночью меня разбудил телефонный звонок из тех, которые не сулят ничего хорошего. Звонили из Оперативного центра Госдепартамента. Мне сообщили, что в Бенгази было совершено нападение на американских дипломатов. Никакой другой информации не было. Несколько часов спустя мрачный высокопоставленный дежурный чиновник сообщил, что Крис Стивенс и трое наших коллег убиты. Когда я узнал подробности трагедии, то буквально оцепенел от ужаса. Крис ненадолго приехал в Бенгази, где у нас было что-то вроде небольшого дипломатического представительства — не официальное консульство, а база, с которой мы следили за событиями в политическом центре востока Ливии, где началась революция. Вечером, после рабочего дня и множества встреч в городе, Крис в сопровождении охранника возвращался к крошечному зданию нашего представительства. Вскоре после 21:00 группа ливийских экстремистов нанесла удар по зданию и уничтожила охрану. В другом американском комплексе, расположенном примерно в миле от нашего представительства и принадлежавшем ЦРУ, жестокая борьба продолжалась до полуночи.

После бессонной ночи в Аммане я, как и было запланировано, отправился в Багдад, но сократил время своего пребывания там, чтобы несколько дней спустя сопровождать останки Криса и других наших коллег в США. Этот перелет показался мне самым долгим в жизни. Я сидел в холодном, похожем на пещеру салоне самолета C-17, глядя на четыре задрапированных флагами гроба. Невозможно было поверить в случившееся. Я плохо помню посадку на авиабазе «Эндрюс» и пронзительно печальную церемонию встречи, на которой выступали президент и госсекретарь Клинтон.

После нападения в Бенгази в США почти мгновенно начался настоящий политический футбол. Законные вопросы о том, чтó следует предпринять для обеспечения безопасности в Ливии, вылились в серию расследований и слушаний, отличавшихся поразительным цинизмом даже по меркам современного Вашингтона. Поскольку госсекретарь Клинтон упала, получила сотрясение мозга и поэтому в декабре не могла давать свидетельские показания в комитетах Сената и Палаты представителей, мне и моему другу Тому Нидсу, первому заместителю госсекретаря по вопросам управления и использованию ресурсов, пришлось срочно заменить ее.

Мы провели в Конгрессе семь часов, выступая перед сенатским Комитетом по международным отношениям и Комитетом по иностранным делам Палаты представителей. Ничто так не мобилизует умственные способности и не напоминает о том, какой жестокой может быть вашингтонская политика, как слушания на самом высоком уровне по неоднозначной проблеме, имеющей политическую подоплеку. Мы изо всех сил старались сохранять внешнее спокойствие, но на самом деле очень волновались. Перед началом слушаний в Палате представителей Нидс наклонился ко мне и шепнул:

— Только попробуй вывернуться, приятель.

Это сняло напряжение, и нам удалось выстоять. Мы старались честно говорить о наших ошибках и точно рассказывать о шагах, уже предпринятых для усиления безопасности, но в то же время ясно давали понять, что полностью избежать риска в нашей профессии невозможно. Многие наши коллеги за границей работали в опасных условиях, но такова уж природа дипломатической службы.

Трагедия в Бенгази и бесконечный политический балаган вокруг нее существенно уменьшили желание администрации расширять вмешательство в Ливии. Озабоченность безопасностью мешала работать и американцам, и европейцам, и сотрудникам ООН. Напряженность отношений между отдельными группами ливийских ополченцев нарастала, порядка становилось все меньше. Некоторые арабские страны начали помогать отдельным конкурирующим группировкам. Так, Египет и ОАЭ поддерживали ряд группировок на востоке, а Катар финансировал и снабжал оружием исламских фундаменталистов. Это привело к появлению ИГИЛ и филиалов «Аль-Каиды». Неуклюжие лидеры в Триполи поочередно то требовали от Запада помощи, то сопротивлялись ей; они жаловались на отсутствие поддержки, но раздраженно реагировали на настойчивые призывы и практические требования, касающиеся подписания меморандумов о взаимопонимании, а также выполнения их обязательств.

Наше посольство героически продолжало работать, когда была возможность действовать внутри страны. Во время одного из моих визитов в Ливию весной 2014 г. послу США Деборе Джонс удалось собрать «в одном загоне» всех крупных лидеров повстанцев, чтобы я мог встретиться с ними и обсудить перспективы их мирного сосуществования и сотрудничества во благо страны. Это была незабываемая сцена: пестрая компания героев революции, по их собственному признанию, доверявших друг к другу еще меньше, чем американцам, и их телохранителей снаружи у дверей с оружием наизготове. Мы почти ничего не добились. Я сообщил госсекретарю Керри, что никогда не видел Ливию «в столь плачевном состоянии» . Несколько лет спустя в интервью корреспонденту The Atlantic Джеффу Голдбергу президент Обама выразился менее дипломатично, сказав, что Ливия тогда превратилась в «дерьмовое шоу».

Президент был недалек от истины. В 2011 г. наше вмешательство, поначалу обходившееся США сравнительно дешево, спасло от гибели тысячи невинных людей. Но из-за отсутствия серьезного влияния США в период после вмешательства наша благородная коалиция сторонников игры вдолгую начала спотыкаться. В этот период с особой силой проявилась некомпетентность и нерешительность большинства европейских игроков. Большинство арабских лидеров вновь начали заботиться исключительно о своих интересах, а конкурирующие ливийские группировки объединяло лишь лихорадочное сопротивление любым формам внешней поддержки и участия. Кровавая история ливийской революции стала страшной назидательной сказкой, жестоким предостережением, серьезно повлиявшим на американскую политику в отношении куда более серьезной новой драмы, развернувшейся в Леванте, — ужасной гражданской войны в Сирии.

* * *

Ретроспективная оценка гражданской войны в Сирии не уменьшает ее бесконечный трагизм и не позволяет увидеть какие-либо простые решения, которые могли бы принять политики за прошедшее время. Теперь, когда я пишу об этом, погибло уже более полумиллиона человек. Еще 13 млн человек — приблизительно две трети довоенного населения страны — остались без крова; не менее половины из них хлынули через границы Сирии, нарушая политический порядок и разрушая экономику стран Ближнего Востока и Европы. Религиозные распри в Сирии и Ираке, до сих пор не излечившемся от нанесенных войной ран, породили ИГИЛ. Внешние силы — от Ирана и России до стран Персидского залива — сводили счеты и искали, чем бы поживиться за счет разрушенной войной страны. Клан Асада упорно и жестоко цеплялся за власть, уничтожая безоружных протестующих и отравляя газами мирное население. В Сирии до сих пор льется кровь, страна расколота и восстановится не скоро, а ее болячки остаются угрозой для соседей по региону.

Невозможно не видеть, что страдания Сирии — это провал американской политики. Многие полагают, что они стали следствием недостаточности наших усилий, сравнивая ситуацию в этой стране с катастрофой в Ираке, где мы 10 лет назад, напротив, переусердствовали. Но мне как человеку, прошедшему через обе эти войны и несущему свою долю ответственности за совершенные ошибки, такое сравнение не кажется правомерным. Возможно, во время затяжного кризиса в Сирии были моменты, когда более решительное вмешательство США сыграло бы свою роль. Как и многие мои коллеги, в 2012 г. я настаивал на более активной поддержке сил, тогда представлявших собой относительно умеренную, если не просто плохо организованную, оппозицию, а летом 2013 г. — на использовании военной силы в ответ на применение Асадом зарина. Однако все это отнюдь не гарантировало кардинального изменения ситуации.

На наши решения влиял не только страшный опыт Ливии и ее страданий, но и намного более печальный опыт Ирака. С точки зрения стратегии игры вдолгую Барака Обамы важнее всего было сохранить выдержку и не позволить загнать себя в ловушку новой войны на Ближнем Востоке. Эта война, скорее всего, только со всей очевидностью продемонстрировала бы ограниченность нашего влияния в мире хищников, для которых битва за Сирию была вопросом жизни и смерти. Для этого нужно было сохранить хладнокровие и проявить твердость, подобную той, которая так восхищала нас, когда Джим Бейкер и Брент Скоукрофт сопротивлялись требованиям прямых военных действий против Хафеза Асада, сколь бы соблазнительны они ни были.

Но мы в очередной раз столкнулись с проблемой, играя именно короткую партию. Мы действовали, не согласуя цели и средства и ставя перед собой невыполнимые задачи. С одной стороны, мы заявляли, что «Асад должен уйти» и проводили «красные линии», а с другой стороны, использовали тактические инструменты слишком вяло и непоследовательно. Не исключено, что меры, принятые нами в Сирии к концу 2014 г., включая запуск амбициозной программы военной подготовки и вооружения оппозиции, с учетом более решительных шагов в начале конфликта усилили бы наше влияние на Асада, а также на русских и иранцев. Последние не стали бы добиваться ухода Асада своими силами, но, возможно, обеспечили бы более благоприятные условия для переговорного процесса. Во многих отношениях мы получили еще один урок, в очередной раз убедившись в рискованности инкрементализма.

В семейном своде правил Асадов политика примирения считалась непростительной слабостью, подозрительность — руководством к действию, а жестокость — догматом веры. Тем не менее до 2011 г. администрация Обамы пыталась прощупать Асада и понять, можно ли было надеяться хотя бы на незначительное улучшение отношений. Наш специальный представитель на Ближнем Востоке Джордж Митчелл многократно обсуждал с Дамаском возможность возобновления участия Сирии в мирном процессе, а я дважды встречался с Асадом, чтобы оценить серьезность его намерений пресечь поддержку экстремистов в Ираке и развивать более тесное сотрудничество в области борьбы с терроризмом. После долгого разговора с сирийским лидером с глазу на глаз, состоявшегося в феврале 2010 г., я сообщил госсекретарю Клинтон, что в отношении сирийцев вряд ли стоит питать особые надежды.

— В лучшем случае, — сказал я, — они будут лавировать и напускать туману. В принципе, это их позиция «по умолчанию» .

Когда в начале 2011 г. началась «арабская весна», Асад с самого начала не испытывал никаких колебаний, которые, по его мнению, погубили Бен Али и Мубарака. Молодой сирийский диктатор, убеждения которого сформировались под влиянием постоянных напоминаний членов его бескомпромиссного семейства и советников о суровых заповедях Хафеза Асада, учел печальный опыт тунисского и египетского лидеров. На стенах одного из зданий в Даръа, городе близ границы с Иорданией, несколько школьников краской из баллончиков написали антиправительственные лозунги. «Теперь ваша очередь, доктор» — таким был их прозрачный намек офтальмологу, ставшему президентом в Дамаске. Дети были арестованы, их пытали, и люди стали выходить на демонстрации. Ответ сирийских сил безопасности был жестким: 9 апреля более 20 человек были убиты.

Количество протестующих по всей стране росло, погибших становилось все больше. Начали появляться группы вооруженной оппозиции, пока раздробленные, но представляющие все бóльшую опасность для режима. В июле наш посол в Дамаске Роберт Форд посетил Хаму, большой город к северу от Дамаска, который Хафез Асад сровнял с землей 30 лет назад, чтобы уничтожить исламистскую оппозицию. Теперь Хама стала еще одним центром набирающих силу мирных протестов. Демонстранты забросали Форда цветами. Асад прочно окопался, упорно сопротивляясь призывам к диалогу с диссидентами. Президент Обама был осторожен в своей риторике, но летняя эскалация насилия и непримиримость Асада в конце концов заставили его публично заявить, что Асад должен уйти.

— Пришло время, — сказал Обама, — когда президент Асад ради народа Сирии должен уступить.

И в регионе, и в администрации США многие по-прежнему считали, что уход Асада был только вопросом времени. Король Саудовской Аравии Абдалла сказал мне, что «Асаду конец». Король Иордании Абдалла думал примерно так же. В Абу-Даби наследный принц Мухаммад бен Заид Аль Нахайян высказался более осторожно. По его мнению, Асад был на грани поражения, но «мог продержаться еще долго», если оппозиция не проявит настойчивости. Фред Хоф, главный советник Госдепартамента по Сирии, назвал Асада «ходячим мертвецом». Американское разведывательное сообщество не выражало несогласия с такой оценкой.

После президентского приговора Асаду администрация предприняла серию соответствующих тактических шагов. Были введены санкции против высокопоставленных сирийских чиновников, находившихся на службе режима. Европейский союз действовал в том же направлении. Лига арабских государств также осудила Асада. Мы начали добиваться одобрения Советом Безопасности ООН более жестких мер. Однако ни русские, ни китайцы, в чьей памяти были свежи воспоминания о печальных последствиях принятия резолюций Совета Безопасности ООН по Ливии и страшной участи Каддафи, больше не хотели давать нам карт-бланш. Они неоднократно накладывали вето даже на самые умеренные резолюции, осуждающие бомбовые удары Асада по мирному населению, препятствуя давлению международного сообщества на сирийского лидера и ясно давая ему понять, что он не понесет никакого наказания за свои военные преступления. Эти вето были проявлением равнодушия и влекли за собой разрушительные последствия, способствуя росту масштабов гуманитарной трагедии, разыгрывающейся в Сирии.

Несмотря на разногласия с русскими в ООН, мы плотно сотрудничали с ними, чтобы попытаться найти пути к согласованной передаче власти в Сирии. В беседах с госсекретарем Клинтон и мной Сергей Лавров утверждал, что Россия не «связана узами брака» с Асадом, но не будет подталкивать его к уходу. Его волновал вопрос о том, какие люди и силы придут к власти после отставки Асада. В начале июня 2012 г. в Мексике Обама и Путин раздраженно обменялись мнениями о ситуации в Сирии на полях саммита «Большой двадцатки». В конце месяца в Женеве госсекретарь Клинтон и ее российский коллега Лавров согласились на формулу, поддержанную бывшим Генеральным секретарем ООН Кофи Аннаном, в то время занимавшим пост посланника Генерального секретаря ООН по Сирии. Согласно Женевскому коммюнике, Россия и США согласились потребовать формирования переходного правительства Сирии «с полными исполнительными полномочиями», состав которого должен был быть определен по «взаимному согласию» действующих сирийских властей и оппозиции. Мы полагали, что «взаимное согласие» фактически было равнозначно вето, накладываемому оппозицией на продолжение правления Асада. Но русские считали иначе и упорно отказывались давить на Асада, требуя, чтобы тот начал передачу власти. Женевское коммюнике было не столько соглашением, сколько завуалированным резюме наших разногласий.

В декабре 2012 г. и январе 2013 г. я продолжил работу в Женеве вместе с Лахдаром Брахими, который сменил полностью разочарованного Аннана на посту посланника Генсекретаря ООН по Сирии, и Михаилом Богдановым, заместителем российского министра иностранных дел, ответственным за Ближний Восток. Я очень уважал их обоих. Брахими был самым опытным «решателем проблем» в ООН. Бывший министр иностранных дел Алжира прекрасно чувствовал Ближний Восток и был глубоко предан своему делу — урегулированию конфликтов. Богданов же был лучшим из всех выдающихся российских арабистов. У него был огромный опыт работы в Сирии, а знание сирийского режима и его персоналий — поистине энциклопедическим.

Зимой 2012/13 г. русских все больше беспокоило, останется ли Асад у власти. Сирийский лидер постепенно сдавал позиции силам повстанцев, моральный дух режима падал, было трудно находить новых желающих служить в войсках Асада. В частных разговорах Богданов откровенно говорил о своих опасениях по поводу Асада и о том, что гражданская война в Сирии притягивает исламских экстремистов. Но столь же сильно его беспокоили и трудности, связанные с формированием устойчивого правительства после ухода Асада, и сомнения относительно плохо управляемой и расколотой политической оппозиции. Он сказал, что не видит признаков серьезного отступничества в ближайшем окружения Асада и среди руководителей служб безопасности и вооруженных сил; система, созданная отцом Башара, строилась на том, что «свои» должны быть вместе и держаться друг друга, а отступники — в одиночку болтаться на виселице, и этот принцип, видимо, оставался незыблемым.

Мы с Брахими всесторонне обсуждали, как перевести Женевское коммюнике в практическую плоскость, но ничего не могли сделать. Нам никак не удавалось убедить русских, что мы действительно не знаем, чтó будет после ухода Асада, а русские не были заинтересованы в том, чтобы строить собственные предположения. К началу весны 2013 г. ощущение, что русские чего-то ждут или боятся, исчезло, когда значительный приток боевиков «Хезболлы» из Ливана и материальная поддержка Ирана усилили позиции Асада и к нему вернулась удача на поле битвы. Сомневаюсь, что русские когда-либо серьезно намеревались давить на Асада и требовать его ухода, тем более что без согласия Ирана у них не было бы для этого никаких рычагов, а иранцы никогда бы на это не пошли.

Именно отсутствие рычагов давления на Асада было главной слабостью и нашей дипломатии. Говоря о том, что в 2012 г. для поддержки оппозиции можно было бы сделать больше, мы никогда не имели в виду — во всяком случае я так думаю — их победу на поле битвы. Речь шла о попытке продемонстрировать Асаду и его внешним покровителям, что он не сможет победить при помощи оружия и что по мере продолжения борьбы его политический выбор будет сужаться. Речь шла о контроле над оппозицией с помощью программы военной подготовки и поставок оружия, имеющей целью сделать повстанцев более организованной и управляемой силой. Наконец речь шла о возможности наладить взаимодействие с другими игроками, поддерживающими сирийскую оппозицию, то есть попытаться призвать к порядку враждующие страны Персидского залива; убедить их, что наши действия не противоречат их интересам, и воспрепятствовать помощи, которую некоторые из них оказывали радикальным группировкам. Это было так же трудно, как пасти стаю кошек. Я ненавидел модное тогда словосочетание «шкурный интерес». Оно звучало слишком цинично на фоне трагических событий в Сирии. Однако речь шла именно о нем, то есть о том, чтобы сделать нашу политическую стратегию более эффективной и убедительной.

Большинство главных советников Обамы отстаивали этот подход. В конце лета 2012 г. госсекретарь Клинтон присоединилась к Дэвиду Петреусу, который теперь был директором ЦРУ, и Леону Панетте, годом ранее сменившем Гейтса на посту министра обороны, чтобы совместными усилиями убедить президента одобрить более амбициозную программу военной подготовки и вооружения сирийской оппозиции. Но убедить Обаму не удалось. Позднее, вспоминая эти дебаты и решающее заседание Совета национальной безопасности в Зале оперативных совещаний Белого дома, некоторые участники событий изображали их как своего рода перестрелку у скотоводческой фермы «О.К. Коррал», а президента — в одиночку сопротивлявшимся страстным призывам и железобетонным аргументам подчиненных. Но я не помню, чтобы все происходило именно так.

Обсуждение проходило так, как обычно проходят обсуждения сложной проблемы умными людьми, работающими в условиях дефицита времени и под давлением как критиков внутри страны, так и нетерпеливых зарубежных союзников. Клинтон и Петреус осторожно настаивали на том, чтобы сделать больше. Я, как и большинство собравшихся в тот день в Зале оперативных совещаний Белого дома, соглашался с ними. Президент задавал вопросы по существу, но у нас не было однозначных ответов. Наше понимание эффективности и состава сирийской оппозиции было, по правде говоря, довольно ограниченным. Предположения о печальных перспективах Асада базировались скорее на экспертных оценках, чем на научных данных; на самом деле никто не знал, чтó будет, если в ответ на усиление американской поддержки оппозиции иранцы и русские удвоят ставку. Подспудно имея в виду легендарный успех своей секретной программы в Афганистане в 1980-х гг., представители разведывательного сообщества явно преуменьшали сроки, за которые можно было бы вооружить сирийских повстанцев, и преувеличивали эффективность этой программы. Обама же, в свою очередь, боялся главным образом того, чтó произошло в Афганистане позже, когда вооруженные нами моджахеды превратились в «Талибан», породивший бен Ладена. Простого решения проблемы не существовало.

* * *

Что касается ответа на последующее использование Асадом химического оружия, то, на мой взгляд, выбор здесь, напротив, был более очевидным. В импровизированном выступлении в августе 2012 г. Обама заявил, что, применив химическое оружие, Асад пересечет «красную линию». Однако осенью 2012 г. и в течение первого полугодия 2013 г. мы не раз убеждались в том, что Асад использует зарин и другие отравляющие вещества против граждан своей страны. Казалось, он испытывал границы нашего терпения, начав с небольшой химической атаки и постепенно наращивая масштабы операций. Белый дом дважды — весной и в начале лета — просил меня позвонить сирийскому министру иностранных дел Валиду Муаллему, с которым я контактировал не один десяток лет, и ясно дать ему понять, что нам известно, чем занимается его режим, и что мы не потерпим этого. Если химические атаки будут продолжаться, они не останутся без последствий. Муаллем оба раза выслушал меня и с пафосом отмел обвинения.

— Мы тут ни при чем, — заявил он. — Возможно, это ваши друзья — исламистские экстремисты.

После этого 21 августа сирийские вооруженные силы использовали зарин против мирного населения в Гуте — контролируемом повстанцами пригороде Дамаска. Более 1400 человек, в том числе дети, погибли. Разведывательной информации об этой атаке хватало, ужасные видеозаписи показали во всем мире. Сьюзан Райс, которая теперь занимала пост помощника президента по национальной безопасности, провела несколько заседаний комитета глав ведомств, на которых рассматривались различные варианты ответа. Подавляющее большинство присутствующих согласились с тем, что вопрос состоял не в том, нужен ли силовой ответ, а в том, каким именно он должен быть. В восточной части Средиземного моря курсировали американские военные корабли, оснащенные крылатыми ракетами, способными поразить ряд потенциальных целей — аэродромы, с которых сирийский режим осуществлял химические атаки; предполагаемые склады химического оружия; а также дворец и парк вертолетов Асада. Французы были готовы участвовать в операции. Британцы тоже были не против — до тех пор, пока 29 августа после безобразно организованного голосования британский парламент не запретил премьер-министру Дэвиду Кэмерону участвовать в военной операции в Сирии.

30 августа по требованию Белого дома Джон Керри выступил в Зале договоров Госдепартамента с жестким заявлением. Я участвовал в подготовке этого документа. В нем было все, кроме предполагаемого военного вмешательства. И госсекретарь, и я ушли тем вечером домой с убеждением, что президент отдаст приказ о наступлении в ближайшие выходные. Я, как и Керри, твердо верил, что это было бы правильное решение. Асад не только пересек «красную линию», но и нарушил одну из важнейших норм международного права.

Военное вмешательство было сопряжено с определенными рисками. Удары по складам химического оружия могли привести к выбросам ядовитых веществ в атмосферу, к тому же мы знали, что не сможем обнаружить и уничтожить все запасы. Асад мог повысить ставки и ответить еще более жестко, толкая нас всех на скользкий путь. Мне, однако, казалось, что наши аргументы были более обоснованными, чем опасения тех, кто боялся этого скользкого пути. Я разделял скептицизм президента в отношении склонности вашингтонского истеблишмента использовать в качестве универсального оправдания применения силы «угрозу для авторитета США». Но в данном случае речь шла не о нашем авторитете. Разведданные неоспоримо свидетельствовали о применении Асадом химического оружия, и мощный карательный удар в ответ на химатаки был бы нацелен на защиту нормы международного права и предотвращение использования химического оружия в будущем, а не на смену режима или непосредственное участие в гражданской войне. Это были самый удачный повод для применения силы против Асада и лучшая возможность повлиять на траекторию конфликта в краткосрочной перспективе.

Ночью Керри позвонил мне и сообщил, что намерения президента изменились.

— Не могу поверить, — сказал он, — но президент только что по телефону информировал меня о том, что удара не будет.

Последовала череда быстро сменяющих друг друга событий. В пятницу, ближе к вечеру, президент вышел на прогулку вокруг Южной лужайки Белого дома, которую он традиционно совершал в конце рабочего дня. Его сопровождал глава аппарата Белого дома Денис Макдоноу. Денис был лучшим собеседником, какого только мог желать президент, — вдумчивым и очень тонким. Обама опасался принимать решение без одобрения Конгресса. Поскольку удар по Сирии мог привести к целому ряду непредвиденных последствий, он хотел, чтобы Конгресс взял часть ответственности на себя. Если мы собирались применять силу, делать это следовало в рамках закона, отказавшись от дурной привычки исполнительной власти к превышению полномочий (а Конгресса — к уклонению от ответственности), от которой мы начали страдать после событий 11 сентября 2001 г. Недавнее фиаско Кэмерона в парламенте указывало на то, что и у нас все может пойти не так, как планировалось. Поэтому президент настаивал на необходимости заручиться поддержкой Конгресса.

На следующий день Обама сделал краткое публичное заявление, указав, что будет добиваться одобрения удара по Асаду Конгрессом. Перспективы получения поддержки Конгресса были весьма туманны. Лишь немногие республиканцы были готовы помогать Обаме, а многие демократы были встревожены, опасаясь дежавю войны в Ираке 2003 г. Французы почувствовали себя брошенными. Наши арабские партнеры были в шоке: они сочли это решение еще одним подтверждением нашей ненадежности и сделали еще одну запись в скорбном перечне претензий к США, первым пунктом которого значился наш «отказ» от Мубарака.

Между тем в начале сентября мы с Джейком Салливаном вылетели в Оман для возобновления секретных переговоров с иранцами. Мы добились значительного прогресса в решении ядерной проблемы — мы, безусловно, продвинулись дальше, чем ожидали. Некоторые критики утверждали, что именно эти секретные переговоры и желание сохранить их потенциал заставили Обаму усомниться в необходимости удара по Асаду, которого изо всех сил поддерживали иранцы. Я никогда не слышал, чтобы президент высказывал такие соображения. Мне всегда казалось, что его решение по Сирии в тот момент обуславливалось скорее нежеланием увязнуть в еще одном конфликте, чем боязнью поставить под угрозу секретный канал переговоров с Ираном. На самом деле в начале сентября, во время первого раунда переговоров в Омане, мы с Джейком направили в Белый дом сообщение, в котором утверждали, что удар по Асаду (который мы одобряли) усложнит переговоры, но не торпедирует их. Иранцы были вполне способны не смешивать разные аспекты наших отношений. Переговорами по ядерной проблеме занимался министр иностранных дел Мохаммад-Джавад Зариф, а командующий силами «Кудс» Касем Сулеймани прилагал все усилия, чтобы создавать угрозы для наших интересов на всем Ближнем Востоке. Нам тоже не следовало смешивать эти вопросы.

Мы полагали, что в среднесрочной перспективе будет даже полезно напомнить широкой аудитории, включая иранцев, что в определенных обстоятельствах для защиты наших жизненно важных интересов в регионе мы готовы применить силу. Это напоминание послужило бы четким сигналом о нашем намерении использовать любые необходимые средства, чтобы предотвратить разработку Ираном ядерного оружия. Оно также продемонстрировало бы, что, даже если мы не сможем прийти к соглашению по ядерной проблеме, мы не уступим в других спорных вопросах. Кроме того, оно помогло бы немного успокоить вполне обоснованную тревогу наших ближневосточных друзей.

Пока мы вели секретные переговоры в Омане, события, связанные с применением сирийцами химического оружия, следовали одно за другим. На первой неделе сентября президент Обама встретился с Владимиром Путиным, недавно вновь избранным на пост президента России, на саммите «Большой двадцатки» в Санкт-Петербурге. Путин сделал неопределенное предложение о дипломатическом урегулировании вопроса о применении Асадом химического оружия. Сирийский лидер якобы соглашался отправить оставшиеся запасы химического оружия за границу и свернуть программу производства отравляющих веществ. Трудно было сказать, насколько серьезно следовало относиться к предложению русских. Когда 9 сентября в Лондоне представители прессы спросили госсекретаря Керри о том, чтó могло бы быть сделано, чтобы избежать военных действий в Сирии, он, недолго думая, ответил, что сирийцы могли бы немедленно полностью избавиться от химического оружия, но выразил сомнение, что они на это пойдут. Позднее министр иностранных дел России Лавров говорил, что Керри был прав, и уверял, что предложение русских о совместной работе было «российской инициативой». Во время одной из последующих встреч коллег по дипломатической работе — Керри, Лаврова и их команд — после долгих усилий было разработано рамочное соглашение по уничтожению сирийского химического оружия, о котором было объявлено в Женеве 14 сентября. Это был важный шаг, даже при том, что сирийцы скрыли некоторые оставшиеся запасы оружия от международных инспекторов. Дипломатическое соглашение об уничтожении Асадом заявленного арсенала химического оружия во многих отношениях было более удачным решением, чем карательный военный удар. Однако трудно было избавиться от ощущения, что администрация Обамы проморгала военное решение. Этого ей долго не могли простить.

Асад был готов устроить представление из передачи химического оружия своим российским покровителям, но его твердое намерение полностью искоренить оппозицию оставалось непоколебимым. Он был уверен, что, отказавшись от химического оружия, пускай даже на время, он получит нечто вроде карточки «Освобождение из тюрьмы» в игре «Монополия», гарантирующей, что в дальнейшем американцы не будут использовать против него силу. Что касается нехватки личного состава, то в решении этой проблемы он мог рассчитывать на иранцев, прежде всего поддерживая «Хезболлу» и других шиитских боевиков.

Госсекретарь Керри неутомимо пытался использовать все дипломатические возможности. Он провел много часов у телефона и в комнатах переговоров, беседуя с Лавровым. У русских не было ни рычагов влияния на Асада, ни желания указать ему на дверь, сколь бы неприлично ни было иметь с ним дело. Путин готов был терпеть любые непристойности Асада, наслаждаясь разговорами в арабском мире о том, что Россия — более надежный партнер, чем Америка. Как мне сказал король Саудовской Аравии Абдалла, «пускай русские неправы, поддерживая Асада, но они по крайней мере не бросают друзей». Столь же неутомимо, как и на поиске дипломатических возможностей, Керри настаивал в Вашингтоне на необходимости усиления поддержки оппозиции, а затем и на целенаправленном использования силы против режима Асада, чтобы помешать его успехам и усилить дипломатическое влияние США. Белый дом реагировал без особого энтузиазма — возможные возражения и опасение провала, как обычно, перевешивали потенциальные выгоды.

Летом 2014 г. меня пригласили на неофициальное совещание, проходившее во второй половине дня в Овальном кабинете Белого дома. Президент и его советники в течение двух часов обсуждали главным образом сирийский кризис. Собравшиеся говорили о том, что умеренное крыло оппозиции теряет влияние, а позиции суннитских экстремистов усиливаются. Это соответствовало утверждениям Асада, что он был единственным, кто мог защитить светский режим в Сирии от исламистских радикалов. Русские, по моему мнению, вряд ли могли бы задействовать серьезную дипломатию и уж тем более не стали бы использовать свои ограниченные возможности, пытаясь повлиять на передачу власти. Я сказал, что для того, чтобы оживить дипломатию, следует поставить «больше фигур на шахматную доску», а именно разработать широкую и эффективную программу военной подготовки и вооружения слабеющих представителей умеренной оппозиции и рассмотреть вопрос о создании нескольких своего рода «зон безопасности» вдоль границ Сирии с Иорданией и Турцией, где оппозиционеры могли бы проходить обучение, охраняя перемещенных лиц, и таким образом постепенно усваивать навыки управления. Это могло бы по меньшей мере указать на направление будущего транзита власти.

Эти доводы были знакомы президенту. Он внимательно выслушал их, не отметая с ходу, но трудно было не заметить, что рекомендации относительно создания «зон безопасности» вызывают у него раздражение, поскольку в связи с этим вставало множество вопросов о том, кто именно будет обеспечивать безопасность и сколько это будет стоить, не говоря уже о сложном вопросе о международно-правовых основах таких зон.

Шел 2014 г. Неожиданно быстро начал набирать силу ИГИЛ. Мосул пал. Возникла серьезная угроза стабильности в Ираке, которая в конечном счете подвигла Белый дом на более решительные действия. Под руководством Пентагона была запущена программа военной подготовки и вооружения умеренной оппозиции стоимостью $500 млн. По официальной версии, участники программы должны были бороться не с Асадом, а с ИГИЛ. Как оказалось, мы действовали слишком неуклюже и делали слишком мало и слишком поздно, чтобы оказать какое-либо заметное влияние на гражданскую войну в Сирии. Коалиция исламистских боевиков, воспользовавшись действиями ЦРУ в сочетании с поддержкой стран Персидского залива, добилась значительных успехов, что вызвало глубокую озабоченность в Москве . В результате в начале осени 2015 г. Путин более решительно вмешался в гражданскую войну в Сирии, при относительно скромном российском военном присутствии добившись максимального политического эффекта. Российские удары с воздуха поддержали силы Асада и помогли им получить преимущество на земле. В итоге в конце 2014 г., когда я оставил работу в правительстве, возглавляемая нами кампания против ИГИЛ загнала халифат в прежние границы Мосула и Эр-Ракки. Башар Асад остался в Дамаске. Он установил контроль над большинством крупнейших населенных пунктов Сирии, опровергнув предсказания о своем близком уходе, и разрушил свою страну, восстанавливать которую придется уже новым поколениям.

* * *

Череда трагических событий в Сирии, Ливии и Египте, пришедшихся на время правления администрации Обамы, была лишь частью большой внешнеполитической повестки дня США на Ближнем Востоке. Стратегия Обамы в широком смысле — его игра вдолгую — была нацелена на постепенное преодоление продолжавшейся не одно десятилетие психологической, военной, дипломатической и политической зависимости региона от американский внешней политики. Президент знал, что мы не могли полностью уйти из этой части мира или пренебречь старыми угрозами; однако, по его мнению, пришло время изменить баланс используемых нами политических средств. Президент считал, что мы слишком долго вкладывали слишком большой капитал в необдуманное сочетание стратегических инструментов, партнеров и целей. Пришло время восстановить равновесие, используя рычаги влияния там, где мы могли решать проблемы, чреватые серьезными последствиями для стабильности в регионе, такие как иранская ядерная программа или арабо-израильский конфликт; построить улицы с двусторонним движением, учитывая, что внешняя политика США слишком долго многое давала региону, получая от наших партнеров и союзников слишком мало, и, наконец, приложить серьезные усилия, чтобы помочь региону справиться с проблемами, связанными с неразвитостью системы образования, а также невозможности экономической и политической модернизации, создающими благоприятную среду для экстремизма.

Все это было замечательно, но оказалось, что сделать это намного труднее, чем думал Обама. На отдаленные результаты игры вдолгую влияли бесчисленные осложнения, возникшие в ходе коротких партий, повороты и завихрения, ставшие для президента неожиданностью, и его тактические шаги и компромиссы, разочаровавшие всех нас. К началу второго президентского срока Обамы бесконечные заседания комитета глав ведомств и комитета заместителей министров в Белом доме, более половины которых было посвящено обсуждению ближневосточной проблематики, мешали видеть, как происходит восстановление внешнеполитического равновесия за счет усиления азиатского направления и как реализуются другие приоритеты. Разумеется, отчасти это объяснялось самой природой внешней политики. Предположения не всегда оказываются верными. Случаются неожиданности, нарушающие планы. И все же именно глубокая убежденность Обамы и его ближайших советников в мудрости их игры вдолгую стала причиной их неспособности учитывать непредвиденные события и новые обстоятельства.

Именно «арабская весна» показала это со всей очевидностью. Несмотря на весь драматизм и тяжелые последствия арабских революций, случившихся в эпоху Обамы, они были только первым этапом намного более длительного процесса, первым раундом сражения с бедами этой крайне неблагополучной части мира. Потрясения затронули не только Египет, Ливию и Сирию. Это могут подтвердить тунисцы и йеменцы, и не только они. Просто страны, о которых идет речь, были наиболее важны для американской внешней политики. Несмотря на все неизбежные тактические оплошности и то, что многое, наверное, можно было сделать иначе и лучше, в целом действия администрации Обамы в Египте были правильными. Мы признали пределы нашего влияния, организовав отставку Мубарака так, как мы это сделали, и сохранив сотрудничество в области безопасности, которое, несмотря ни на что, до сих пор не утратило своего значения.

В Ливии мы совершили ряд серьезных ошибок. На мой взгляд, они были связаны не столько с нашим первоначальным решением действовать, сколько с тем, что нам не удалось разработать и реализовать реалистичный подход к обеспечению безопасности после падения Каддафи. Мы помогли предотвратить кровопролитие и сыграли решающую роль в тактическом успехе международной военной операции. Однако наши среднесрочные предположения оказались неверными. Мы сильно переоценили способность Ливии к восстановлению после свержения Каддафи и стойкость наших партнеров и, наоборот, недооценили жестокость контрреволюционных сил, в том числе в Египте и странах Персидского залива, являвшихся нашими ближайшими партнерами.

Но самой серьезной проблемой стала Сирия. Военное вмешательство не только не привело бы к ее решению, но, напротив, лишь осложнило бы ситуацию. Ошибка, которую мы совершили в период между 2012 и 2014 гг., состояла в том, что при постановке целей мы проявляли максимализм, а при выборе средств — минимализм. Если бы мы ставили перед собой более скромные задачи (например, более плавное изменение правления после Асада) и добивались их, прилагая более серьезные усилия (например, поторопились бы с разработкой более мощной программы военной подготовки и вооружения представителей умеренной оппозиции), сочетание целей и средств было бы оптимальным. Мы, надо думать, обеспечили бы себе больше дипломатических рычагов влияния и увеличили шансы на согласованную передачу власти, если бы начали действовать раньше и более решительно — особенно в конце лета 2012 г. и год спустя, когда Асад пересек «красную линию», применив химическое оружие. Но мы, напротив, слишком много сделали для эскалации конфликта и слишком мало — для его прекращения.

В конечном счете Барак Обама не сумел избежать столкновения с проблемами Ближнего Востока, унаследованными от его предшественников. Многие из этих проблем, которые ему пришлось решать, были мало восприимчивы к американскому влиянию в мире, где вообще становилось все труднее на что-либо повлиять. «Арабскую весну» сменила «зима», во многих отношениях надолго заслонившая усилия Обамы, нацеленные на «перезагрузку» роли Америки в регионе и во всем мире. Однако ядерное соглашение с Ираном усилило его убежденность в силе дипломатии и решающей роли Америки в мире.