Орангутан

Несколько лет назад, посещая зоопарк Торонто, я подошел к орангутанам. Самка нянчила малыша; однако когда я прижал бородатое лицо к окну ее большого травянистого вольера, она аккуратно спустила ребенка на землю, подошла и прижалась мордой, носом к стеклу с другой стороны. Она разглядывала мой нос, подбородок, – человеческие, но близкие к обезьяньим черты моего лица, – явно признавая меня (я не мог избавиться от этого ощущения) представителем ее вида, или хотя бы близким родственником. Потом она взглянула мне в глаза, а я посмотрел в глаза ей, как вглядываются друг в друга любимые, разделенные стеклом.

Я приложил левую ладонь к стеклу, она тут же приложила правую. Родство было очевидно: мы оба видели, как похожи наши руки. Поразительно: меня охватило сильное чувство родства и близости, которого я не испытывал прежде с другими животными. «Смотри, – говорили ее действия, – моя рука такая же, как твоя». Это же было и приветствием, как рукопожатие или хлопок ладонями.

Потом мы отодвинулись от стекла, и она вернулась к детенышу.

У меня были собаки, я любил их, любил и других животных, но никогда не встречал такого мгновенного взаимного признания и чувства родства, как с этим приматом.

Зачем нам сады

В качестве писателя я нахожу сады важными для творческого процесса; как врач я стараюсь вывести пациентов в сад при первой возможности. Каждому доводилось бродить по цветущему саду, по вечной пустыне, по берегу реки или океана или взбираться на гору – в таких местах чувствуешь себя спокойным, полным сил, собранным, обновленным телом и душой. Такие физиологические состояния чрезвычайно важны для индивидуального и социального здоровья. За сорок лет медицинской практики я открыл только два вида немедикаментозной «терапии», жизненно важных для пациентов с хроническими неврологическими заболеваниями: музыка и сады.

С чудом ботанических садов я познакомился очень рано, до войны, когда мама или тетя Лен водили меня в огромный ботанический сад Кью. В нашем саду рос обычный папоротник, но с золотым и серебряным папоротниками, водяным папоротником, тонколистным папоротником, древесным папоротником я впервые познакомился в Кью. Именно там я увидел гигантский лист амазонской водяной лилии, Victoria regis, и, как многих детей моей эпохи, меня посадили на этот лист.

Студентом Оксфорда я с восторгом обнаружил совершенно другой ботанический сад: Ботанический сад Оксфорда, один из первых огороженных садов в Европе. Мне было приятно думать, что Бойль, Хук, Уиллис и другие знаменитости Оксфорда гуляли и размышляли здесь в семнадцатом веке.

Я стараюсь посещать ботанические сады во время путешествий, вижу в них отражение времени и культуры – своего рода живые музеи или «библиотеки» растений. Особенно живо я ощущал это в амстердамском Ботаническом саду, ровеснике Португальской синагоги по соседству; мне нравилось представлять, как Спиноза посещал этот сад после того, как ему запретили посещать синагогу, – может быть, на формулу «Бог или Природа» его вдохновил именно этот сад?

Ботанический сад в Падуе еще старше, он создан в 1540-х годах и сохранил средневековый замысел. Здесь европейцы впервые видели растения из Америки и с Востока – более странные, чем все, что они наблюдали или даже представляли раньше. Именно здесь Гёте, глядя на пальму, замыслил теорию метаморфоза растений.

Когда я путешествую с друзьями – пловцами и ныряльщиками – на Каймановы острова, на Кюрасао, на Кубу, я ищу ботанические сады как контрапункт волшебным подводным садам, которые я вижу, проплывая над ними с аквалангом.

Я живу в Нью-Йорке пятьдесят лет, и порой примириться с жизнью помогают только громадные ботанические сады. То же справедливо и для многих моих пациентов. Когда я работал в больнице «Бет Абрахам», в стационаре прямо через дорогу от нью-йоркского ботанического сада, я обнаружил, что ничто так не мило насидевшимся в четырех стенах пациентам, как посещение сада – они говорили о больнице и о саде как о разных мирах.

Не могу точно сказать, каким образом природа оказывает успокаивающий и организующий эффект на наш мозг, но я замечал укрепляющее и оздоравливающее воздействие природы и садов на пациентов даже с глубокими неврологическими расстройствами. Во многих случаях сады и природа оказываются сильнее, чем любое лекарство.

У моего друга Лоуэлла – синдром Туретта средней тяжести: в обычной суетной городской обстановке у него появляются сотни тиков и непроизвольных выкриков в день – он компульсивно хрюкает, подпрыгивает, трогает предметы. Однажды, когда мы ехали по пустыне, его тики совершенно пропали. Удаленное пустынное место вместе с неописуемым успокаивающим воздействием природы помогли унять его тики, «привести в норму» неврологический статус – хотя бы на время.

Пожилая дама с болезнью Паркинсона, которую я встретил на Гуаме, часто застывала на месте, будучи не в силах начать движение, – обычная проблема для паркинсоников. Но когда мы отвели ее в сад с растениями и альпийскими горками, дама так оживилась, что могла довольно живо забираться на камни и слезать без посторонней помощи.

У меня есть много пациентов с очень сильной деменцией или болезнью Альцгеймера, которые очень плохо ориентируются в окружающей обстановке. Они забыли, как завязывать шнурки, разучились пользоваться кухонными приборами. Но подведите их к клумбе и дайте саженцы – пациенты точно будут знать, что делать; я ни разу не видел, чтобы пациент посадил растение вверх ногами.

Мои пациенты часто живут в домах престарелых или специальных стационарах, и я могу со всей уверенностью сказать, что обстановка в этих заведениях имеет принципиально важное значение для их самочувствия и настроения. Некоторые заведения активно используют дизайн и обустройство открытых пространств. Взять хотя бы больницу «Бет Абрахам» в Бронксе, где я впервые увидел больных с тяжелым постэнцефалитическим паркинсонизмом, о которых писал в «Пробуждениях». В 1960-х годах больница представляла собой павильон, окруженный большими садами. Расширившись до заведения на пятьсот койко-мест, больница поглотила бо́льшую часть садов, но сохранила центральный дворик, в котором стоит множество горшков с растениями. Есть также приподнятые клумбы: слепые могут трогать и нюхать цветы; пациентам на колясках доступен прямой контакт с растениями.

Я сотрудничаю также с «Младшими сестрами бедных», содержащими дома престарелых по всему миру. Это католический орден, возникший сначала в Бретани в конце 1830-х годов, а в 1860-х перебравшийся в Америку. В то время было обычным делом для домов престарелых и государственных больниц держать большой сад, а часто и молочную ферму. Увы, эта традиция почти заглохла, но «Младшие сестры» пытаются возродить ее сегодня. Одна из их нью-йоркских резиденций расположена в зеленом пригороде Квинс, там множество тропинок и скамеек. Некоторые обитатели свободно гуляют самостоятельно, кому-то нужна трость, кому-то нужен провожатый, а кого-то приходится возить – но почти все, как только наступает теплая пора, рвутся в сад, на свежий воздух.

Понятно, что природа взывает к чему-то глубинному в нас. Биофилия, любовь к природе и живым существам, – важная часть человеческого естества. Хортофилия, желание взаимодействовать с природой, помогать и беречь ее, заложена в нас. Роль, которую природа играет в здоровье и излечении, становится еще более важной для людей, целыми днями работающих в офисах без окон, для живущих в тесных городских кварталах без доступа к зеленым просторам, для учеников городских школ и обитателей закрытых заведений вроде домов престарелых. Свойства природы влияют на здоровье не только на духовном и эмоциональном уровнях, но и на физическом, неврологическом. У меня нет сомнений, что общение с природой может производить глубинные изменения в физиологии мозга, а возможно, и в его структуре.