Ботаники в парке

Какой только ерундой не занимаются ньюйоркцы в субботу утром! По крайней мере, такая мысль наверняка приходила в голову водителям, вынужденным притормаживать, чтобы не задеть людей, прильнувших к громадной насыпи железнодорожной эстакады на Парк-авеню и изучающих через увеличительные стекла и монокуляры трещинки на камне. Прохожие смотрели, задавали вопросы, даже фотографировали. Полицейские остановили патрульную машину и вглядывались с подозрением или изумлением – пока не заметили на футболках многих из нас надписи: «Американское общество папоротника» или «Папоротник – фантастика». Мы собрались на слет Американского общества папоротника, которое совместно с Ботаническим обществом Торри проводило субботнюю утреннюю папоротниковую вылазку. Эти вылазки, проходящие уже больше столетия, стали обычными в сельских местностях, но на сей раз мы решили посетить виадук Парк-авеню. Крошащийся раствор создает идеальные условия для любящего трещины ксерофитного папоротника – он, в отличие от многих, может выдерживать долгие периоды засухи и оживать после хорошего дождя.

Общество папоротника возникло в Викторианские времена – эпоху любителей и натуралистов. Наш кумир – Дарвин. Среди нас – поэт, два школьных учителя, автомеханик, невролог-уролог и многие другие. Мужчин и женщин примерно поровну, а возраст колеблется от двадцати до восьмидесяти. Кроме нас, птеридофилов (папоротниколюбов), присутствовала и юная пара бриофилов, любителей мха, из Ботанического общества Торри – группы ботаников и любителей, образованной в 1860-х годах, всего на несколько лет раньше Общества папоротника. Эти двое затесались среди людей папоротника из любопытства; их интересы распространяются больше на мхи и лишайники. Папоротник для них слишком современен, слишком эволюционно продвинут.

Принято считать папоротник нежным, влаголюбивым растением, и часто так и есть. Однако некоторые их виды – в числе самых стойких растений планеты. Папоротники неизбежно прорастают первыми, скажем, на новом потоке лавы. Атмосфера нашей планеты полна спорами папоротника. У Woodsia obtusa, основного папоротника эстакады Парк-авеню, по шестьдесят четыре споры в каждом спорангии – и тысячи спорангиев на нижней поверхности листьев, так что каждое растение может выбросить миллион спор, а то и больше. Стоит одной приземлиться в подходящем месте, и вы поймете, почему папоротники – великие приспособленцы растительного царства. В самом деле, в палеонтологической летописи отмечен так называемый «папоротниковый пик»; после того как большинство растений и наземных животных планеты исчезли во время «Великого вымирания» в конце мелового периода, жизнь возродилась в форме папоротника.

Главными в то утро были Майкл Сандью, молодой ботаник и эксперт по папоротникам из Нью-Йоркского ботанического сада, и Элизабет Григгс, ботанический иллюстратор. Мы начали с западной стороны эстакады – по утрам там тень – и двинулись по Парк-авеню, уворачиваясь от машин. В приглашении так и было написано: «Ботанизируйте на свой страх и риск».

– Идеальное пристанище для гаметофитов, – сказал Сандью. – Тоненькие струйки стекают после дождя, разрушая раствор и создавая оптимальную среду для кальцефила Woodsia obtusa. – Сандью увидел крохотный, сердцевидной формы гаметофит посреди мха – совсем без листьев и вовсе не похожий на папоротник.

Больше всего он напоминал, на радость бриологической паре, печеночный мох. Впрочем, гаметофит – важная промежуточная стадия репродуктивного цикла папоротника. На его поверхности расположены мужские и женские органы, и после оплодотворения появятся два крохотных листика – новый папоротник. На взрослой Woodsia Сандью показал маленькие, похожие на зонтики структуры – индузии, прикрывающие группы спорангиев. Когда придет пора спорангиям выпускать споры, индузий, словно катапульта, выстреливает их по ветру. Споры могут пролететь целые мили. И если упадут на подходящее влажное место, вырастут гаметофиты, – и цикл продолжится.

Высоко над головой Сандью заметил гигантскую Woodsia, футов шести в диаметре, вцепившуюся в камень.

– Довольно старая, – прокомментировал Сандью. – Несколько десятков лет; некоторые виды живут очень долго.

Когда его спросили, есть ли у папоротников признаки возраста, он заколебался. Ответ не ясен. Папоротник продолжает расти, пока не израсходует все питательные вещества, пока его не задавят конкуренты или (как рано или поздно случится с Woodsia) не станет таким тяжелым, что падает на землю. В ботанических садах есть массивные папоротники старше ста лет. Смерть не встроена в эти растения, как в нас – более специализированную форму жизни, с тикающими часами теломер, подверженностью мутациям и с выгорающим метаболизмом. Но юность заметна даже у папоротников. Юная Woodsia очаровательна: по-весеннему ярко-зеленая; крохотная, как пальчики на ноге у младенца; очень мягкая и беззащитная.

Между 93-й и 104-й улицами встречались только Woodsia, зато у следующего квартала мы обнаружили Thelypteris palustris, болотный папоротник – в совершенно неболотной обстановке. Он примостился в стене, футах в восьми над землей. Сандью, как акробат, подпрыгнул и сорвал лист. Мы передавали его друг другу, рассматривали через увеличительное стекло, препарировали швейцарскими ножами сосудистые пучки.

Специалистка по покрытосеменным растениям из Общества Торри заметила рядом с болотным папоротником цветок, сочащийся белой живицей. «Lactuca, – сказала специалистка, – родственница салата-латука». Слово вернуло меня в дни занятий морской биологией и внезапно напомнило Ulva lactuca, съедобную водоросль, которую иногда называли морской латук. Еще мне припомнилось старое слово lactucarium (Оксфордский словарь определяет его как «плотный сок некоторых видов латука, применяемый как лекарство»).

Все эти названия просто неотразимы, а следующее словно пришло из неврологии: костенец широкожилковый, Asplenium platyneuron; он плотно покрывал эстакаду от 104-й до 105-й улицы. «Обычно в этих местах он редок, – сказал Сандью, – но сейчас распространяется на север и на восток». Иногда растения мигрируют, потому что возникает благоприятное пристанище. Камни в Нью-Йорке, как правило, кислые и враждебны папоротникам, любящим щелочную почву, однако строения с известковым раствором могут создать рай для кальцефилов. Впрочем, великая эстакада Парк-авеню появилась в девятнадцатом веке, задолго до того, как Asplenium начал распространение. Возможно, дело в каком-то местном источнике тепла (в больших городах полно неожиданных островков тепла), или это еще один признак глобального потепления – а может, и то и другое.

Между 105-й и 106-й улицами мы нашли Onoclea sensibilis, «чувствительный папоротник». Он выглядел совсем иссохшим, и я заботливо напоил его водой из бутылки. Если бы я поливал папоротники Onoclea регулярно, объяснил Сандью, они стали бы доминирующим видом и полностью изменили бы экологию эстакады.

Следующим был папоротник с роскошным названием Pellaea atropurpurea. Здесь, в плотной тени, некоторые растения были темно-синими, почти цвета индиго, с пурпурными краями. Почему так – никто из нас объяснить не мог. Синяя защитная восковая пленка? Дифракция цвета, дающая синий «металлик», который можно видеть на крыльях бабочек и птиц? У некоторых папоротников переливчатый синий цвет – стратегия, помогающая впитывать больше света. Станет ли Pellaea зеленой при ярком свете? Мы выкопали несколько экземпляров, чтобы дома поэкспериментировать с различным освещением.

Квартал между 109-й и 110-й улицами оказался самым богатым. Здесь – и больше нигде – рос любимчик Элизабет Григгс, Cystopteris tenuis, рядом с удивительным «ходячим папоротником», Asplenium rhizophyllum, который, как рукастый гиббон, рассаживает деток во все стороны, таким образом захватывая громадные участки.

И вдруг, странным образом, у 110-й улицы папоротник кончился. Дальше на север потянулась безжизненная пустошь, словно кто-то решил извести все признаки споровой жизни. Почему так, никто не догадывался; мы решительно перешли на солнечную сторону эстакады и двинулись обратно на юг.