Клупеофилия

Обитатели шестнадцатого этажа отеля «Роджер Смит» в 17:45 июньского вечера могли наблюдать странное сборище людей в коридоре: строитель из Бруклина, профессор математики из Принстона, супруги из Алабамы, молодой папаша с младенцем на груди и художник из нижнего Ист-Сайда. С первого взгляда невозможно было понять, что собрало вместе столь, казалось бы, разных представителей человечества. Однако зайди кто в служебный лифт, хорошо знакомый аромат подсказал бы правильный ответ. К 17:59 в холле толпилось уже человек шестьдесят.

Ровно в шесть распахнулись двери банкетного зала, и толпа хлынула внутрь. Там, в середине комнаты, ярко освещенный, задрапированный, увенчанный сияющей глыбой льда, ожидал алтарь: алтарь, покрытый сотнями свежих селедок, первых в сезоне, только что из Голландии. Этот алтарь посвящался Клупею, богу селедки, ежегодный фестиваль в честь которого проводится в конце весны любителями селедки всего мира.

Целые книги посвящены треске, угрю, тунцу, но относительно немного написано о селедке (впрочем, есть восхитительная книга Майка Смайли «Селедка: история серебряной прелести» и очаровательная глава в книге В. Г. Зебальда «Кольца Сатурна»). А ведь селедка сыграла огромную роль в человеческой истории. В Средние века Ганзейский союз тщательно отбирал и оценивал рыбу, и селедка была основой рыболовства в Балтике и Северном море – а позднее, и на Ньюфаундленде и на тихоокеанском побережье. Селедка – одна из самых распространенных, дешевых и наиболее вкусных рыб на планете; рыба, которую подают в разнообразных видах: маринованную, соленую, квашеную, копченую или, как в случае с изысканной «Hollandse Nieuwe», – прямо из моря. Сельдь еще и одна из самых полезных для здоровья рыб, полная масел омега-3, и не накапливает ртуть, как крупные хищники – тунец и рыба-меч. Несколько лет назад старейшая на планете 114-летняя голландка заявила, что обязана своим долголетием тому, что каждый день ест маринованную селедку (114-летняя жительница Техаса приписала свое долголетие тому, что «не лезла не в свои дела»).

Есть много видов Clupeidae, различающихся по размеру и вкусу, – от атлантической сельди, Clupea harengus, до сардин (их обожают в Англии и часто подают в томатном соусе) и крохотных шпрот, лучше всего копченых, – тогда их можно есть целиком, прямо с костями. Когда я рос в Англии, в 1930-х годах, мы ели селедку практически каждый день: копченую селедку на завтрак, на обед – пирог с селедкой (мамино любимое блюдо), жареную икру сельди на тостах к чаю и рубленую сельдь на ужин. Но времена изменились, селедку уже не встретишь за каждым завтраком и обедом; и только по большим, радостным поводам мы, клупеофилы, можем собраться на настоящий фестиваль селедки.

Великие селедочные традиции хранит «Russ & Daughters», торговый центр на Хьюстон-стрит; начинался он с уличных лотков в нижнем Ист-сайде почти век назад, и до сих пор предлагает самое большое разнообразие селедки в Нью-Йорке. Именно «Russ & Daughters» организовал последний селедочный фестиваль.

Существуют определенные пристрастия – хочется назвать их невинными, чистыми страстями, – демократичные по сути. Сразу можно назвать бейсбол, музыку, наблюдение за птицами. На фестивале селедки не говорят про биржевой рынок, не сплетничают о знаменитостях. Люди пришли есть селедку – смаковать, сравнивать. В чистом виде это означает взять новую селедку за хвост и деликатно положить себе в рот. Это вызывает сладострастное чувство, особенно когда она скользит в глотку.

Гости начали с большого центрального стола, алтаря, покрытого новой селедкой; омыли ее тминной водкой и перешли к окружающим столикам, где их ждала сельдь «матиас», селедка в винном соусе, селедка в сливочном соусе, сельдь Бисмарка, селедка в горчичном соусе, селедка в соусе карри и жирная шмальц-селедка, прямиком из Исландии. В масле и соли эта селедка может храниться двадцать лет; выловленная в Балтике, она была главной пищей (наряду с черным хлебом, картошкой и капустой) у бедных евреев по всей Восточной Европе. Для моего отца, родившегося в Литве, ничто не могло с ней сравниться; он ел ее каждый день всю жизнь.

Примерно в восемь вечера, после двух часов еды и питья, темп снизился. Любители селедки неспешно покидали гостиницу, продолжая обсуждать любимые блюда со случайными попутчиками. Они медленно брели по Лексингтон-авеню. После такого банкета никто не спешит; в самом деле, у людей поменялся взгляд на мир. Некоторые из нас, ньюйоркцев, снова встретятся в «Russ & Daughters». Остальные, выспавшись глубоким сном довольного поедателя селедки, начнут отсчитывать дни до следующего селедочного фестиваля.

Снова в Колорадо-Спрингс

Шофер лимузина, встречавший меня в аэропорту Колорадо-Спрингс, направляется в Бродмур. Я ничего не знаю об этом месте, но водитель произносит название с почтением и благоговением. Он спрашивает:

– Вы останавливались там раньше?

– Нет, – отвечаю я, последний раз я был в Колорадо-Спрингс в 1960 году, и тогда я колесил по стране на мотоцикле, со спальным мешком за спиной.

Водитель какое-то время переваривает мои слова и наконец выдает:

– Бродмур – шикарное место.

Он действительно шикарен – все три тысячи акров – своего рода замок Херста с озером, тремя полями для гольфа, кроватями с пологом в спальнях; лакеи, очаровательные мужчины и женщины, обученные предугадывать любые ваши желания и действия, пододвигают стул, открывают двери, предлагают меню. «Как далеко, – думал я, – может зайти этот суперсервис? Кто-то из приятных помощников в униформе поднесет мне к носу салфетку, если заметит, что я собираюсь чихнуть?..» Мне неуютно в атмосфере такой опеки, я предпочел бы тихо заниматься своими делами, самому открывать двери, подвигать кресло и вытирать нос.

Позже я сижу на террасе одного из многочисленных бродмурских ресторанов – простецкого, где подают, как мне сказали, «обыкновенные» барные закуски. Я сижу, глазея на укрытую снегами вершину горы Шайенн, на чистое горное небо, ем куриный сэндвич размером с мою голову, а передо мной взмывает почти вертикально в небо самолет, оставляя два сияющих инверсионных следа. Видимо, самолет из Военно-воздушной академии неподалеку – гражданские суда так не летают, – и память возвращает меня в 1960–1961 годы, когда я колесил по стране и специально посетил новую часовню академии: благодаря необычной треугольной форме она словно целилась в небо.

Мне было двадцать семь. Я приехал в Северную Америку несколько месяцев назад и начал путешествовать по Канаде, а затем перебрался в Калифорнию – в нее я влюбился еще пятнадцатилетним школьником в послевоенном Лондоне. Калифорния означала Джона Мюира и его национальные парки, Долину Смерти, Йосемити, фотопейзажи Ансела Адамса, лирические картины Альберта Бирштадта. Она означала морскую биологию, Монтерей и Дока – романтичного персонажа, морского биолога из романа Стейнбека «Консервный ряд».

Перед моим взором вставали не только бескрайние просторы Америки, но и душевная открытость и широта. В Англии человека оценивают: рабочий класс, средний класс, высший класс, – стоит ему открыть рот; и никто не будет связываться, не будет чувствовать себя легко с человеком из другого класса. Хоть и неявно, эта система остается жесткой и непреодолимой, как кастовая система в Индии. Америка представлялась мне бесклассовым обществом, местом, где каждый, независимо от рождения, цвета кожи, религии, образования или профессии, может принять другого как собрата по виду; местом, где профессор может разговаривать с водителем грузовика без разделяющих их предрассудков.

Я вскользь ощутил такую демократию и равенство, когда колесил по Англии на мотоцикле в 1950-х. Даже в чопорной Англии мотоциклы, похоже, преодолевали барьеры, открывали социальную простоту и доброе начало в каждом. «Классный байк», – говорил кто-то, и завязывалась беседа. Мальчиком я видел такое, когда у отца был мотоцикл (с коляской, в которой он возил меня с собой), и снова встретился с этим, когда приобрел собственный мотоцикл. Мотоциклисты – дружная группа; мы машем рукой, встретив кого-то на дороге, легко заводим беседу в кафе. Мы сформировали некое романтическое, бесклассовое сообщество внутри общества в целом.

Я прибыл в Сан-Франциско в 1960 году с временной визой и почти без вещей. Мне нужно было ждать восемь месяцев до получения грин-карты, чтобы поступить в интернатуру больницы Сан-Франциско; за это время я решил посмотреть страну – непосредственно, как можно ближе, – и помочь мне, на мой взгляд, должен был мотоцикл. Я занял денег, купил подержанный «БМВ» и отправился в путь, прихватив спальный мешок и полдюжины чистых блокнотов, – знакомиться с громадностью Америки. Стартовав на шоссе 66, я проехал по Калифорнии, Аризоне, Колорадо… и так в начале 1961 года я оказался у Военно-воздушной академии.

Академия была полна молодых, идеалистически настроенных курсантов – на мой впечатлительный взгляд, настоящих героев. Несколько месяцев назад я пытался записаться добровольцем в Королевские военно-воздушные силы Канады, но им я требовался как психолог-исследователь, а я-то хотел летать. Полеты непостижимо манили меня. Летчики, на мой взгляд, были мотоциклистами воздуха, в очках и кожаных шлемах, в толстых кожаных летных куртках; испытывая экстаз, они смотрели в лицо опасности, как Сент-Экзюпери (и, возможно, были обречены, подобно ему, умереть молодыми).

И я отождествлял себя с молодыми курсантами – с их юностью, устремлениями, оптимистичным идеализмом. Они стали неотъемлемой частью моего первого представления об Америке, первой восхищенной встречи с ней, когда я еще был влюблен в Америку, о которой мечтал: с необъятными просторами, горами и каньонами – в молодую, невинную, чистую, сильную, открытую, какой давно перестала быть Европа, – и, по счастливому совпадению, с великим молодым президентом у руля.

Вскоре наступило разочарование, крушение иллюзий по многим фронтам. Смерть Кеннеди отозвалась личной болью. Но в тот весенний день 1961 года, когда я, двадцатисемилетний, искрился энергией, надеждой и оптимизмом, – в тот день вид Колорадо-Спрингс и Военно-воздушной академии заставил мое сердце биться учащенно, от радости и гордости.

Воспоминания кажутся мне курьезными (впрочем, не нужно относиться свысока к себе молодому), когда я сижу в этом плюшевом, фальшивом раю сорок три года спустя. Стоит мне чуть пошевелиться в кресле, как официант-телепат приносит мне очередной бокал пива.