2 ноября

Жо – Лорьян

Ты могла бы выбрать нотариуса на острове, но нет, тебе понадобилось перебираться на большую землю, на континент, подниматься по трапу почтовика без меня, тайком от меня. Еще тогда, когда ты была независимой, свободной в передвижениях, в полном сознании. Еще тогда, когда ты помнила, что мы любим друг друга.

Я ни разу в жизни не усомнился в твоей любви ко мне и к детям. С ними, сказал бы психолог, у тебя были фузионные отношения: ты не отделяла себя от них, их от себя, – мне в этих отношениях места не было, и я в ваши дела не лез. Я оставил детей тебе, я тебе их доверил, а сам зарабатывал на квартиру, на обучение детей в школе, потом – на дантистов и брекеты, на очки, уроки музыки, репетиторов по математике, если дети отставали, на яхтенные тренировки, на модный прикид, на компьютеры… Однажды я тебе признался, что Сару люблю больше, чем Сириана, потому что чувствую себя виноватым перед ней. Как ты тогда вскинулась!

– Сара совершенно очаровательна, она вся искрится, она будет сильной и счастливой! – кричала ты в бешенстве.

А мое сердце сжалось, будто его смяла великанская рука, – я вспомнил этого болвана, интерна, который этак на голубом глазу сообщил: «У вашей дочери нет наследственной патологии, но ведь нередки случаи семейного анамнеза… – И закончил предложением: – Если хотите, мы установим, по какой линии». Мы даже не дали ему договорить, в один голос заорали: «НЕТ!» – мы хотели вместе нести это бремя.

Без тебя мне не светит солнце, Лу. И никакой психиатр, никакие антидепрессанты тебя не вернут. Я обожал жизнь, пока ты была рядом. От той, что ждет впереди, меня заранее тошнит. Как если бы мне каждый день давали на завтрак, обед и ужин цветную капусту с сыром и сухарями, которую я не переношу с детства.

Позавчера шествие было в твою честь – от церкви до места, где они тебя положили. Сегодня шествие в честь всех усопших – от церкви до памятника погибшим в море. В нынешнем году я это шествие пропущу. Когда люди женятся, этикет требует, чтобы они сидели за столом рядом в течение года. Когда становишься вдовцом, можно заниматься только собственными горестями.

– Мои соболезнования, доктор.

Рукопожатие у молодого нотариуса крепкое, в голосе сочувствие. Сегодня, в принципе, у него выходной, но он, узнав, что нашим детям надо завтра вернуться в Париж, на работу, специально для нас открыл свою контору. У меня на плечах наш, бретонский пуловер цвета закатного солнца.

Этот тип нас совсем не знает. Видит перед собой здоровенного вихрастого островитянина с дурацким повисшим носом и с дурацким оранжевым свитером на плечах. Видит его сына, похожего на отца как две капли воды из Атлантики, но в версии парижского бобо, видит его вполне приличную морковноволосую невестку со стрижкой каре, видит его прелестную блондинку-дочь с палочкой, без которой она не может ходить…

Сириану с тех пор, как тебя так внезапно и след простыл, со мной неуютно, а вот чтобы Сару привести в замешательство, этого мало. Когда люди, увидев ее в кресле-каталке, смущаются, не зная, как с ней себя вести, она их еще и провоцирует – шепчет: «Я на самом деле русалка, у меня вместо ног длинный рыбий хвост…»

– Наш отец очень вам благодарен, мэтр… – начинает Сириан.

Так. Придется сразу же обозначить свою территорию, иначе все полетит в тартарары. Он займет мое место, и единственное, что мне останется, – переехать в дом престарелых.

– Я вдовец, Сириан, а не слабоумный. У тебя скрылась из глаз мать, но я-то пока еще тут, ну и не стоит говорить от моего имени. Ясно?

Он терпит удар, а я прикусываю губу: зачем было говорить «скрылась из глаз»? Так и вижу тебя в летнем платье, вижу твои длинные загорелые ноги, твою гордую грудь, твой чувственный рот. Старухи умирают, женщины – исчезают из глаз. Ты исчезла, Лу. И оставила меня с дырой в сердце.

Нотариус откашливается. На нем шикарные джинсы и фирменный свитер с крокодилом. Он похож на твоих племянников из замка. Твой отец долго на меня злился за то, что я тебя похитил и увез на свой остров. Прочный, как скала, твой отец рухнул, как рухнула бы башня, один в своем парке, свидетелями послужили только рвы с водой и лебеди. Он был прав, настойчиво требуя, чтобы мы оставались с ним: будь я тогда в замке – может, спас бы его.

У твоего нотариуса снобистская манера говорить. Я говорил таким же тоном, беседуя с пациентами, которые не понимают другого языка. Но во сне я говорю так, как говорят на Груа, это ты услышала как-то ночью.

– Покойная, – торжественно провозгласил нотариус, – завещала принадлежащую ей часть квартиры на бульваре Монпарнас своему мужу, а принадлежащую ей часть дома на острове Груа – в совместное владение своим детям.

Мы приняли когда-то это решение вместе в надежде побудить таким образом Сириана и Сару вернуться на остров. Дом достаточно велик, чтобы мы не сидели друг у друга на голове, и я буду поддерживать его для детей в нормальном состоянии.

– Сейчас я вам зачитаю последнюю волю покойной, – продолжает нотариус.

Сириан и его жена сидят на краешках стульев. Сара, которая выбрала глубокое кресло, откинулась на спинку, Федерико с Джульеттой оседлали подлокотники, и нотариус приподнял бровь, заметив татуировки.

– «Жо, Сириан и Сара, пожалуйста, живите дружно, соблюдайте все традиции, сохраняйте наши семейные ценности. Продолжайте собираться все вместе на Груа по праздникам».

Дети послушно кивают.

– Мы не оставим вас одного на Рождество и Пасху, Дедуля! – с пафосом восклицает Альбена.

Она никогда не соглашалась говорить мне «ты».

– Все путем, вперед идем, – добавляет Сара, заговорщически мне подмигивая.

– «Я хочу, чтобы Помм и Шарлотта научились у моей подруги Люсетт делать…» Шум… тшум… тшумпо? – В голосе нотариуса явственно слышится вопрос.

Он пытается произнести слово так, как оно пишется по-французски, а у нас на острове говорят: чумпооооот. Чумпот готовят на соленом масле и сахаре-вержуаз, и кунь-аман рядом с ним – диетическое блюдо. У тебя чумпот никогда не получался.

– Альбена училась у великого кулинара, – говорит Сириан, – она поможет Шарлотте.

Жаль мне этого великого кулинара, которому приходилось – пусть даже только на уроках – сосуществовать с моей невесткой… Для приготовления чумпота нужен не только сахар – нужна любовь, а вот любовью на семинаре для депрессивных парижанок не запасешься.

Нотариус как-то странно смотрит в мою сторону Улыбка замирает у меня на губах, сердце на мгновение тоже замирает и тут же несется со страшной силой. Экстрасистола. Кладу потихоньку на правое запястье указательный и средний пальцы левой руки, чтобы прощупать пульс. Пульс бешеный, но боли в груди я не чувствую. Печально. Вот был бы номер, откинь я сейчас копыта от инфаркта – прямо тут, при детях, в конторе нотариуса! Меня удостоили бы заметок в «Уэст-Франс» и «Телеграмм». В прежние времена говорили не «откинуть копыта» или, там, «сыграть в ящик», а «разбить трубку», потому что умирающему вставляли в рот глиняную трубку, и, когда человек с трубкой во рту отдавал Богу душу, нижняя челюсть у него опускалась, трубка падала и разлеталась на кусочки. Я открываю рот так, будто выпустил невидимую трубку, и Сара это замечает. Меня тревожит выражение глаз нотариуса. Наверняка ты мне подстроила какую-то ловушку, я же тебя знаю.

И впрямь.

– Покойная добавила особое условие, касающееся вас, доктор, и связанное с завещательным распоряжением.

Ну вот, приехали. Что я должен сделать, Лу? Взять «тарзанку» и спрыгнуть с Коровьего камня в залив Пор-Сен-Никола? Залезть на колокольню и отпустить на волю тунца? Отремонтировать дом престарелых, сделав стены красными в синий горошек? Чувствую, что меня ожидает нечто забавное…

– Первый параграф мне следует прочесть при всех.

Нотариус выдерживает паузу, наслаждается эффектом. Ну точь-в-точь ведущий реалити-шоу.

– «Моему мужу Жо».

Я морщусь, меня смущает, что этот мальчишка произносит вслух твои слова.

– «Мы были чертовски сильно влюблены друг в друга…»

Для начала ты решила меня умаслить. Инстинктивно втягиваю голову в плечи и готовлюсь к удару.

– «Но ты меня предал, любимый…»

Что?! Я отшатываюсь, меня будто и в самом деле ударили. По-твоему, это смешно? Пусть я и посматривал иногда на других женщин, но ведь не больше! Хорошо-хорошо, я даже и мечтал о некоторых, хотел их, только я никогда тебя не обманывал! Послушать моих друзей – так я вообще какой-то вымирающий вид. Этакий влюбленный динозавр.

Сириан испепеляет меня взглядом. Альбена изображает отвращение ко мне. Сара удивлена. Помм и Шарлотта там, на острове, наверняка убивают друг дружку.

– Забавно, – говорю я с вымученной улыбкой.

Нотариус поднимает руку:

– Дайте мне закончить. «Ты мне солгал, но я тебя прощаю. И, поскольку это касается только нас двоих, я не хочу, чтобы дети слушали дальше, пусть они выйдут из комнаты. Остальное – для тебя одного, Жо».

Нотариус указывает на дверь. Сириан встает и выходит, повернувшись ко мне спиной. Альбена за ним, глядя на меня, как на тухлую устрицу, испоганившую целую корзинку. Сара по пути бьет меня палкой – легонько, но все же. Меня трясет от злости и при этом разбирает смех, потому что это самый фантастический твой розыгрыш. Это подло, Лу. Ошеломляюще подло. Ты победила, браво! Вот только как теперь доказать нашим детям, что это вранье, что это розыгрыш?

– «А теперь навостри свои большие уши, дальше все будет для тебя одного, – невозмутимо продолжает нотариус. – Раз ты сейчас слышишь эти слова, значит, я ушла до тебя. И стало быть, правду говорят, что лопоухие живут дольше. Я была в этом уверена!»

Дерьмовый у тебя юмор, Лу, ей-богу дерьмовый.

– «Ты растерялся и обозлился, Жо, я на тебя не сержусь, но ты мне кое-что задолжал, и это долг чести. Я накажу тебя, дав деликатное поручение…»

Так ты не шутишь? Ты и впрямь веришь, что я тебе изменял? Ты уже бредила, когда приходила к нотариусу? Ах, если бы я знал, я бы вволю в свое время натешился! Какие они были шикарные, эти девочки, которые нянчили внуков наших друзей… А шведская туристка, которой я починил велосипед?.. Я бы мог, если бы захотел. Надо было, ой надо было. По крайней мере, ты обвиняла бы меня не зря, любимая.

– «Вот что я тебе поручаю, бализки», – декламирует нотариус. И поднимает глаза: – Бализки?

– Семейное словечко. Продолжайте.

– «Тебя никогда не заботило счастье наших детей, так вот, я поручаю тебе сделать их счастливыми. Ты был изумительным любовником, великолепным мужем, но никаким отцом. Твои отец и дед надолго уходили ловить рыбу, это была их работа, ты поступал точно так же, работая в клинике. Твои предки дневали и ночевали в море, ты пропадал на дежурствах. Наши дети преуспели каждый в своей профессии, но они несчастливы. И, раз ты сейчас это слышишь, значит, я больше ничего не могу для них сделать. Поэтому и доверяю их тебе. Сириан женат, у него дети, Сара свободна, она порхает с цветка на цветок, берет свой нектар откуда только сможет, и оба они ничего не понимают в любви. Тебе случалось воскрешать пациентов после остановки сердца. Прошу тебя, верни улыбку на лица наших взрослых детей, они ведь носят твою фамилию. Предоставляю тебе полную свободу действий. Счастье – штука заразная. В конце операции – сюрприз».

К чему весь этот фарс, Лу?

Нотариус между тем невозмутимо продолжает:

– «Сириан и Сара ничего не должны знать. Я запрещаю тебе говорить с ними об этом. И со своим товариществом Семерки тоже. Твоя миссия более чем выполнима. У тебя есть сколько угодно времени после двухмесячного периода надежности. Ни одно агентство не в курсе твоих действий, и это письмо не самоуничтожится».

Он поднимает на меня глаза:

– Ваша жена имеет в виду фильм с Томом Крузом.

– Ничего подобного. Речь о сериале с Питером Грейвсом и Барбарой Бейн. Вы тогда еще не родились, его показывали в шестидесятых.

– А намек на товарищество Семерки вам понятен?

Я киваю головой и спрашиваю, в свою очередь:

– Можете объяснить, что значит «сюрприз в конце операции»?

– Ваша жена оставила еще одно письмо, адресованное вам, вашему сыну и вашей дочери, но я передам его только после того, как ваша миссия будет выполнена.

– Отдайте мне его немедленно! – ору я как ненормальный. – Сара и Сириан – взрослые люди, они живут в пятистах километрах от Груа и выбрали себе такую жизнь, какую сами захотели. Лу была больна, ее болезнь и внушила ей столь странную идею. Я врач и знаю, что говорю. А вы нотариус, и у вас недостаточно квалификации, чтобы судить о счастье других людей.

– Моя роль ограничивается тем, чтобы сообщить вам последнюю волю вашей покойной супруги, доктор. И не мое дело, каким образом вы эту ее последнюю волю станете осуществлять.

– А кто тогда будет решать, выполнил я поручение или нет?

– Я задал вашей ныне покойной супруге этот вопрос, она ответила, что вам доверяет.

– И при этом обвиняет в предательстве?

Нотариус пожимает плечами – дескать, тут уж ничего не поделать.

– Чего только не увидишь в нашей профессии, но, должен сказать, это завещание куда более разумно, чем другие. Если вы искренне полагаете, что ваши дети счастливы, и верите в это всей душой, приходите через два месяца, я отдам вам письмо. Снимете печать и прочтете. Желаю успеха, доктор!

Он встает, показывая мне, что визит окончен. Сейчас он пойдет домой, чтобы наконец воспользоваться выходным днем, который мы ему подпортили, а я окажусь лицом к лицу с детьми.

– Минутку-минутку! Вы сказали, что я сниму печать с письма Лу, значит, конверт не просто заклеен?

– Оно вообще без конверта.

Нотариус открывает ящик письменного стола, вынимает из него бутылочку и ставит ее передо мной. Бутылочка запечатана сургучом. Этикетка поцарапанная, в конце названия соскребли две буквы, и теперь можно прочитать только «шампанское Мерси». Внутри – два сложенных листка бумаги. Я узнаю эту бутылочку. Однажды я ее уже видел – июньским вечером, в самое солнцестояние. Я тогда еще работал в больнице и действительно пропадал там сутками, Помм было всего-то несколько месяцев…