1 ноября

Помм – остров Груа

Твоя куртка, Лу, так и осталась на вешалке в прихожей, никто не решается ее снять. Папа, его жена и их дочка, моя сестра Шарлотта, приехали вчера из Парижа со своей собакой, щенком лабрадора, его зовут Опля. Перед тем как идти в церковь, Альбена вывела щенка в сад и сказала ему:

– Опля, раз!

И честное слово, Лу, щенок пописал. Потом она сказала:

– Опля, два!

И щенок послушно присел. А она вынула из кармана пинцет, потом зеленый полиэтиленовый мешочек и собрала в мешочек какашки. Так она Опля дрессирует. Она ненормальная. Когда щенок сделал свои дела, велела Шарлотте:

– Чтобы не случилось неожиданностей, пойди туда, куда король ходит один.

И Шарлотта пошла в туалет. А когда пришла обратно, я не удержалась и сказала ей на ухо:

– В один прекрасный день твоя мама ошибется, прикажет: «Шарлотта, два!» – и достанет пинцет.

Моя сестра шутки не оценила, но взгляд Жо на минутку стал живее.

У меня папины глаза, а у Шарлотты папин рот. Она рыжая, и волосы у нее прямые, как у ее мамы, а у меня, как у моей, темные и кудрявые. Сегодня мне исполнилось десять лет. В этом году у меня не будет именинного пирога со свечками, потому что ты умерла, но мама потихоньку отдала мне утром подарок – часы. Я ненавижу розовые штучки-дрючки типа Hello Kitty, и мама подарила мне черные. Мои новые часы в трауре, они скорбящие, как в стихах тети Сары. Я вообще люблю черный цвет, люблю, когда отклеиваются обои, когда гудит в трубах, когда на море шторм, люблю медуз и комаров. Остров Груа не оторвался от континента, как другие, а поднялся из глубин океана миллионы лет назад, это нам в школе говорили. Мне после этого часто снится страшный сон, в котором наш остров снова погружается в воду и мы все тонем вместе с ним. Я тогда просыпаюсь вся в слезах, только все равно никому об этом не рассказываю.

У меня полно друзей и в Примтуре, и в Пивизи. Когда-то остров делился на две части, восточная называлась Примтур, западная – Пивизи. Теперь запросто можно жениться или дружить, не разбираясь, кто по какую сторону бывшей границы родился. Мы с мамой во время учебного года живем в городе у бабушки с дедушкой, у них большой дом, который раньше принадлежал арматору – владельцу судов для ловли тунца, а летом переезжаем в Локмарию, в нашу маленькую гостиничку «Дом рыбака», которая осталась маме от ее родителей. Номера у нас всегда все заняты, я каждое утро езжу на велосипеде за свежим хлебом, мама занимается хозяйством, стиркой, покупает кофе и джем для гостевых завтраков и говорит: как хорошо, что летом денежки все время капают, все-таки прибавка к зарплате. Отопления у нас там нет, потому ни туристов, ни прибавки зимой тоже нет.

Я уже столько мертвецов видела… Крольчат, раздавленных на дороге какими-то кретинами, которые ехали слишком быстро, птичек, пойманных и растерзанных деревенскими кошками, и еще одного утопленника – на пляже. Я не захотела на тебя смотреть, Лу. Лучше буду вспоминать, как ты испортила торт, хотя старалась сделать все точно по рецепту твоей подруги Мартины. Бабушки моих подруг закармливают их пирогами, или, там, бретонским крем-брюле, или чумпотом… А для тебя кухня была настолько не твоим местом, что ты даже омлеты ухитрялась испортить. Но ты готовила с такой любовью, что я их ела, эти твои никуда не годные омлеты.

Мама с папой рассорились сразу после того, как я родилась. Мама говорит, я тут ни при чем, но она неправду говорит: именно из-за меня так все и получилось, это мне Шарлотта сказала с противной такой улыбочкой. Папа надеялся, что мама поселится с ним в Париже, но она не захотела уехать с Груа, потому что – она так считает – в других местах просто дышать нечем. Не знаю, хотя бы тут правда или нет, потому что не была нигде дальше Лорьяна. Еще Шарлотта сказала, что папа предложил маме от меня избавиться, но и этого она тоже не захотела, а папа не хотел никаких детей, и я у него получилась совершенно случайно. В общем, с тех пор, стоит ему приехать на остров, мама сразу в Локмарию, чтобы только с ним не встретиться. Папа ведет меня обедать где-нибудь в городе, но мы почти не разговариваем, хотя мне столько надо ему сказать, и в конце концов меня все это, несказанное, задушит. Он меня целует, но никогда не обнимает и не прижимает к себе. Я говорю папе, маме и дедушке с бабушкой «ты», но дедушкой и бабушкой их не называю – только Жо и Лу. А Шарлотта их называет Грэнни и Грэмпи.

Папа носит темные костюмы с галстуком, все папы на Груа ходят в джинсах, а мой – никогда. Он все время ругает профсоюзы за то, что те требуют лучших условий для его сотрудников, еще он ругает кризис и налоги. Его жена Альбена тоже всегда всем недовольна. Она не любит Бретань, ей нравится Юг, где море теплое. Тетя Сара говорит, что их Шарлотта – «мерзкая девчонка». Тетя Сара прелесть, она часто меняет любовников. У нее какая-то редкая «неврогенная, ней-ро-де-ге-не-ра-тив-ная» (не выговоришь!) болезнь, которая не лечится, и тетя Сара ходит с палкой, а когда болезнь обостряется – ездит в приспособленном для нес кресле на колесиках. У нее на руках тату: на левой – Федерико Феллини в профиль, на нем большая шляпа и шарф, на правой – его жена Джульетта Мазина в маленькой шляпке и полосатой майке из фильма «Дорога». Тетя Сара говорит, что ей нельзя терять времени, и живет на полную катушку. Она потрясающая, она – икс! Папа тоже хотел поступить в Политехничку, но провалился на вступительных экзаменах. Кажется, папу всегда бесило, что младшая сестра его переплюнула. А я потом стану врачом, как Жо. Мне придется уехать, чтобы выучиться, но я вернусь на Груа и открою здесь свой собственный кабинет.

Мне ужасно грустно из-за того, что ты умерла, Лу, но все-таки не так тяжело, как в июне, в день, когда произошла та… то, о чем я поклялась никому не говорить. Я всем соврала, даже маме, я сказала, что виноват наш рыжий кот Трибор. Давным-давно моряков с Груа почему-то называли турками. Когда они выходили в море ловить тунца на своих плоскодонных данди с коричневыми парусами, они брали с собой такие большие открытые кофейники, которые тоже назывались турками, только женского рода: турка. И вот в то самое утро, о котором я говорю, мы с тобой, Лу, обварились кофе из такой турки. Я сразу же полила себе лицо, а тебе руки холодной водой, но у нас все равно стали волдыри, у тебя на пальцах, у меня около глаза, там остался шрам. Но я пообещала хранить твой секрет и держу слово.

А потом ты переехала в интернат для стариков. Я сначала подумала, что ненадолго, но ты оттуда так и не вернулась. Смерть – это навсегда, на всю жизнь, на-веки-веков-аминь. Когда отец Доминик сегодня утром произносил в церкви проповедь, он сказал, что у нас дружная и сплоченная семья. Да, правда, всем так кажется. Но только ты одна любила нас всех. Наверное, папа больше не станет приезжать на Груа – он приезжал к тебе. На кладбище я попробовала взять его за руку, но он сразу стал как каменный… или просто не заметил. И мне вдруг сделалось стыдно, и я сразу отодвинулась. А мне только всего и хотелось, что его утешить, да и самой меньше бояться. Я для папы обуза. Мама работает в самом большом на острове книжном магазине, там с ней вместе работают Мари-Кристина и Селина. Мама зарабатывает нам на жизнь и отказывается от папиных денег. Это Шарлотта говорит, что я для папы тяжкий груз, на самом деле я ему не стою ни одного евро и тощая, а вот сама она, хоть мне наполовину и сестра, – толстушка, в два раза тяжелее меня!

Во время мессы один из твоих внучатых племянников – он солист в парижском церковном хоре, и голос у него серебристый-серебристый – пел такую красивую вещь, что я вся задрожала. Она называется Pie Jesu, эта вещь. А свою родню я знаю очень плохо. Когда живешь на острове, семья редко может собраться вся вместе. Жо, папа, Альбена и тетя Сара завтра поедут в Лорьян к нотариусу, а я должна первый раз в жизни остаться одна с Шарлоттой.

За несколько дней до того, о чем я не могу никому рассказывать, потому что обещала тебе молчать, вы с Жо учили меня делать массаж сердца. Помнишь, как мы тогда веселились? Жо принес манекен, с которым обучают врачей скорой помощи, я положила правую ладонь этому манекену на грудь, левую – на пупок, распрямила руки, и Жо велел мне нажимать ритмично, делая примерно сто нажимов в минуту Я никак не могла сосчитать, тогда ты взяла свой мобильник, нашла там песню, включила ее на полную громкость и посоветовала мне нажимать в ритме этой песни. И я ее на всю жизнь запомнила, эту песню из прошлого века. Она называется Staying Alive, а поет ее группа под названием «Би», только как-то подлиннее. Там есть слова: And we’re stayin’ alive, stayin’ alive! Ah ha, stayin’ alive, stayin’ alive! Ah ha, staying aliiiiive!.. По-французски staying alive значит «оставаться в живых». Так вот, я спросила у Жо, делали тебе, когда у тебя сердце остановилось, там, в твоем интернате, массаж под эту песню или нет, а он ответил, что ты спокойно спала и что не всегда лучшее решение – остаться в живых.

Лу – там, куда попадают после

Я умерла, но вспоминаю и вспоминаю – будто просматриваю письма, которые пришли за время моего долгого отсутствия. У меня и вправду провал в памяти случился. Вроде сбоя компьютерной программы: несколько месяцев стерлись начисто.

Какая чудесная у меня была заупокойная месса! Audite Silete и Pie Jesu звучали до того скорбно, просто за душу хватали… Пришли все, чье присутствие для меня важно. Мои сестры (что бы там ни было, они остаются моими сестрами), мои школьные подружки, мои развеселые сообщники по премии «Клара», твой старый приятель Тьерри, твой преемник – ни дать ни взять Изноугуд – и столько друзей с острова, что хватило бы на целую рыболовецкую флотилию.

Я люблю тебя, Жо, и то, что больше не могу тебе этого сказать, меня мучит. Мне хотелось бы коснуться тебя, вытереть слезы Помм, забрать у Шарлотты ее мобильник, который помогает нашей внучке притворяться, будто ей все равно, хотя на самом деле она расстроена. Я видела, как ты обнял Сару, мой бализки, я видела: вы цепляетесь друг за дружку, как багор зацепляется за бакен. Тебе очень идет бирюзовый свитер, я сомневалась насчет цвета, но выбор оказался правильным. Я видела, как пошатывался от горя Сириан, как Помм пыталась взять отца за руку, но не смогла, а он даже и не заметил, как Маэль не решалась его обнять, я ощущала каждой клеткой, с какой ненавистью смотрела на Маэль Альбена.

Прокручивая ленту назад, вижу нашу свадьбу, недовольные лица наших родных и наши – счастливые, улыбающиеся. Я чувствую твое тело, узнаю твой запах, вкус твоей кожи, я улетаю с тобой, я теряю голову… Я снова и снова вижу, как ты гордился, когда я родила Сириана, как был счастлив, когда родилась Сара, до чего был серьезным, получая степень доктора медицины. Я помню твое сияющее лицо, когда тебя назначили заведующим кардиологией, помню, как ты плакал, когда кто-то из твоих пациентов умирал, и как радовался, когда удавалось кого-то спасти. Я не забыла твое волнение, когда Тьерри поставил диагноз Саре, и как паниковала я сама, когда Помм обварилась. В моих руках до сих пор живет ощущение от охотничьего ружья, с которым ты застал меня посреди ночи в своем кабинете, а в ушах и сейчас звучит новогодний концерт из Вены, который мы с тобой слушали в мой первый интернатский вечер, прижавшись друг к другу. Но вот – в последний миг моей жизни – дыхание у меня замедляется. А страха нет, Жо. И боли нет. Это – как волна или как песок, утекающий сквозь пальцы. Капли воды не страдают, когда становятся пеной, песчинки не страдают, когда сыплются из руки на пляж.

Я улыбаюсь, думая о молодом лорьянском нотариусе, которому доверила столь деликатную миссию. Ты примешь его слова как дурную шутку, а зря. Ты самый лучший, ты все сможешь. Ты никогда меня не бросал. Нет… один раз…