25 декабря

Жо – Париж

Лучше бы лил дождь или шел снег, ан нет – небо ясное. Утро, и все нормальные семьи, отпировав, выходят на прогулку, а мне грустно, потому что ты ничего этого не видишь. Подхожу к Монпарнасскому вокзалу, в кармане звонит телефон. Сара.

– В Лорьяне солнечно?

– У меня на душе всегда солнечно, когда слышу твой голос. – Тема Лорьяна опасная, но, по-моему, я отлично выкрутился.

– Представляешь, пап, мой вчерашний итальянец носит свитер в точности как ты, на плечах. Редко же такое увидишь!

– Женщины красятся, мужчины так или сяк носят свитера. Шерсть одного цвета с глазами действует бесподобно.

– Хочешь сказать – безотказно?.. Стоп! Откуда ты знаешь, какого цвета у него глаза?

Оййй, как же я лопухнулся. Скорей, скорей спасать положение!

– Да я наугад ляпнул, а что – в его случае так и есть? Держу пари, глаза у него голубые или зеленые, так? Светлые глаза сражают барышень наповал. Твоя мама и не посмотрела бы в мою сторону, будь у меня карие.

– Да какая разница!

– На той свадьбе, на которой мы встретились, к ней клеился какой-то парень с тщательно уложенными волосами, у него был перстень с гербом, а уж как вальсировал… Но он был кареглазый, и я победил!

Сара смеется, я вне подозрений, уф…

– Моего итальянца зовут Федерико – в честь Феллини, и мы весь вечер говорили вместо слов числами, как велел маэстро! Прямо как двое глухих, которые общаются между собой им одним понятными знаками при тех, кто хорошо слышит.

– Как ты сказала? Числами?

– Папа! – Сара потрясена моим невежеством. – Феллини часто снимал в своих фильмах непрофессионалов, и не только в массовке. Эти люди, они не были актерами, они не могли выучить текст роли наизусть и произнести его так, как надо. Вот, поняв это, маэстро и придумал свою систему, он предлагал им считать вслух – как будто они разговаривают, а потом при тонировке их озвучивали профессиональные артисты. Все же это знают!

– Кроме меня. Ты еще будешь встречаться с этим итальянцем?

– Не больше двух раз. Мое правило нерушимо.

26 декабря

Сара – Париж, квартал Марэ

На свидание в бар я опаздываю, хотя уже десять лет как к нему готова. Мне хочется отомстить ему, оскорбить его. Никто и никогда не ранил меня так глубоко, как этот человек, с которым я собиралась прожить всю жизнь до последнего вздоха.

Коляску я оставила дома, пришла с палкой. Опять надела красный кожаный комбинезон – в нем виднее фигура. Говнюк, завидев меня на горизонте, встает. Волосы у него теперь с проседью, на шее слишком отросли, костюм элегантный, зато ботинки хоть и английские, но плохо почищены, не блестят. Обручального кольца на пальце не наблюдается. Вокруг глаз и у рта глубокие складки. Жизнь его потрепала, и меня это радует. Мы так часто занимались любовью… Теперь ненависть к нему заполняет меня всю, от волос до кончиков ногтей, он кожей должен это почувствовать, а он говорит:

– Ты все такая же красавица, Сара.

Первым фильмом моего детства был диснеевский «101 далматинец». Папа, как всегда, был на работе, братец заснул в самом начале, а меня потом неделю преследовали кошмары. Сейчас я собираю все мужество, сколько у меня есть, чтобы до конца играть роль Круэллы. Убеждаю себя, что в человеке, сидящем напротив, таится ротвейлер, который когда-то на меня напал.

– Шампанского? – предлагает он. – Только я не уверен, что здесь есть любимая марка твоей матери.

– Она умерла. – Лучше быть резкой.

– Знаю. Я тебе написал…

– Ничего не получала.

– Я написал, но не отправил: решил, что все равно порвешь мое письмо в клочья.

– Правильная мысль.

Нам приносят два бокала. Он поднимает свой, колеблется.

– За что будем пить, Сара?

– За то, что вовремя расстались? Хочу сказать тебе спасибо, Патрис, благодаря тебе моя жизнь удалась. У меня работа, которую я обожаю, и скучать некогда. Если бы ты не был таким трусом, мы бы поженились, и я с тобой умирала бы от скуки, более пресного существования даже и не представить. Так что хоть моя гордость и пострадала, но я тебе признательна за твое бездонное малодушие.

Обалдеть! Он смеется!

– Как ты сказала? От скуки? Пресное существование? Моя жена тоже так думала. Именно эти претензии она предъявила при разводе.

– Так выпьем за твою жену!

Чокаемся. Пьем за его бывшую жену. Левый рукав комбинезона задирается, и Джульетта становится видна во всей красе.

– Настоящая татуировка?

Молча поднимаю правый рукав и показываю ему Федерико.

– Это больно?

– Не так, как от твоего предательства. Извини, не удержалась, сам подставился. Больно ли? Нет, до того как начать, вводят обезболивающее, наркоз. И потом, я же делала тату не в какой-нибудь грязной лавочке, а в тосканском салоне у калифорнийского мастера. Пока он наносил черный контур, я вообще ничего не чувствовала, когда добавил цвет… да, вот это было хуже. Видишь, тут красный шарф и полоски на тельняшке…

– На работе к этому нормально отнеслись?

– Я же в кино работаю, там у каждого второго. А ты унаследовал отцовский бизнес?

– Как и предвиделось. Одна живешь или с кем-то?

– У меня есть бойфренд. – Вру нагло и уверенно.

– Выпьем за его здоровье!

Пьем до дна, заказываем еще два бокала. Официант принимает нас за влюбленную парочку.

– Спасибо, что пришла, Сара.

– Было очень интересно – сможешь посмотреть мне в глаза или как.

– Я был мальчишкой, испугался.

– Думаешь, я не испугалась? Больше того – не была в ужасе? Да ведь вся моя жизнь рухнула. Я рассчитывала на тебя. Какое там! Тебе нужна была невеста с сертификатом соответствия, с гарантийным талоном, с двумя руками и двумя ногами, без проблем со здоровьем!

Официант приносит шампанское. Поднимаю свой бокал:

– За веселых детишек, которых мы с тобой не народили!

– Я не был счастлив без тебя. Ни единого дня не был счастлив. Женился на англичанке – только потому, что напоминала тебя. Жениться пришлось в Лондоне, она так захотела, жили мы в Париже, но сын родился в Англии, потому что моей жене важно было присутствие матери. Развелись тоже там – так было проще. Сына она у меня забрала, английские судьи сочли, что у нее больше прав на мальчика. Сын называет отчима daddy, а меня Патрисом. Мне хуже, чем тем, кто за решеткой: Джон стер меня из памяти, вычеркнул.

– Жалко ребенка, но для тебя это еще слабое наказание. С инвалидами так жестоко, как поступил ты, не поступают. Это тяжкий грех, и Всевышний наказывает здоровых, которые ставят подножки увечным.

Патрис вскакивает:

– Тебе стало лучше? Весь яд выплюнула? Шампанское за мой счет. Остановимся на этом.

Он берет со стола бумажку и собирается уходить, но я хватаю его за руку:

– Нет! На этот раз тебе не удастся слинять. Рано!

Он садится, залпом выпивает второй бокал. Я тоже.

– Ты так же хороша собой, как раньше, но изменилась.

– Да. Очерствела.

– Завидую.

Заказываем третью порцию. Я его знаю: сейчас он думает, что лучше было сразу заказать бутылку, обошлось бы дешевле.

– Когда ты предложила мне выпить по стаканчику, Сара, я понял, какое место ты мне отводишь. Ты изменилась, но рассуждаешь, как тогда. Твои близкие – первый круг общения, ты с ними обедаешь и ужинаешь, с подругами завтракаешь, а остальным, тем, кто на вторых ролях, подаешь милостыню в виде аперитива.

– Ты был в самом центре первого круга и вышел из него по собственной воле.

– Я был молод и глуп.

– Зрелость не добавила тебе ума.

Пьем. Не оставляем в бокалах ни капли.

– Ограничимся выпитым или хочешь продолжить? – спрашивает Патрис.

– А тебе уже хватит?

Он подзывает официанта, который, видимо, ждал этого момента, а потому с быстротой молнии выполняет заказ.

– Как дела у твоего брата?

– Он заполучил чудесную маленькую дочку от одной чудесной женщины с Труа, потом женился на дуре, и они произвели на свет довольно гнусную девчонку, но, надеюсь, со временем и эта получшает. А у тебя есть фотография Джона?

Патрис протягивает мне смартфон. Парень как две капли воды похож на отца, но весь в веснушках, и вид у него so british.

– Мы выпили за мою бывшую жену, выпили за твоего нынешнего бойфренда, выпили за наших несостоявшихся детей. Предложи следующий тост, Сара!

– За то, что мы больше вместе не пьем. Сегодня мы видимся в последний раз.

– Нет, лучше за наш последний вечер, – предлагает он. – Давай проведем его вместе, разойдемся красиво…

Я тешу себя мыслью о новой встрече с итальянцем-синефилом. Сегодня вечером! Не понимаю, почему Федерико не предложил мне зайти к нему, когда мы подъехали к его дому… Он холост, несвободных я за километр чую. И я ему нравлюсь, слепой бы заметил. Некоторых мужчин смущает то, что я не такая, как другие, некоторых, наоборот, возбуждает, но он не из их числа, извращенцев я тоже в момент разоблачаю. Тогда почему? Сгораю от любопытства. Как было неожиданно – говорить на своем языке! Когда мы с Сирианом были детьми и занимались в парусной школе Груа, у нас тоже был свой язык, и со стороны нас, наверное, можно было принять за сумасшедших, хотя мы просто с ума сойти как понимали друг друга. Когда он, например, спрашивал «квакнем?» или «мяукнем?» – я стягивала или травила шкоты, а когда я, к примеру, самым натуральным образом кукарекала, брат ставил парус круто под ветер… Мы были тогда настроены на одну волну.

Готовлюсь послать Патриса подальше, сказав, что у меня свидание с Федерико, но – в полном замешательстве, сама от себя такого не ожидала – слышу:

– Нет, я пью за нашу последнюю ночь.

Патрис удивлен не меньше меня, и я уточняю:

– Уйдешь завтра утром, и больше мы никогда не увидимся.

– Нашла способ меня наказать? Малость отдает садизмом, так?

– У меня золотое правило: ни с одним мужчиной не встречаюсь больше двух раз.

– А я имею право только на один?

Спокойно отставляю бокал:

– У нас есть прошлое.

– И ты никогда меня не простишь?

– Никогда.

Он колеблется. Воздух вокруг нас электризуется и приобретает свойства афродизиака.

– За нашу последнюю ночь, – говорит эта сволота, мой бывший, и опустошает четвертый бокал.

Пока он расплачивается, берусь за телефон и начинаю писать эсэмэску Федерико. Пальцы дрожат и попадают не на те буквы, приходится начинать снова и снова, это все из-за шампанского. А еще и автокорректировщик лезет исправлять и сажает черт-те какие ошибки. В конце концов палец соскальзывает невесть куда, и эсэмэска уходит до того, как я ее перечитала. Хотела написать: «Жаль, сегодня вечером не получится, застряла на собрании», а получилось: «Жаль, сегодня вечером не получится, застряла на свидании».

Федерико – Париж, квартал Марэ

Прихожу заранее, занимаю столик на теплой террасе, собираюсь выпить кофе и почитать «Коррьере делла Сера». Открываю эсэмэску от Сары… а она в этот момент идет по другой стороне улицы Севинье, меня не видя.

Парочка входит во внутренний двор старинного особняка. Сара опирается на палку и на своего спутника – они явно пили не только яблочный сок. За ними закрываются тяжелые ворота. Я горюю. Конечно, она слишком красива, чтобы оставаться в одиночестве, она ослепительна. Она сказала мне неправду, но мне грех обижаться: она не mia fidanzata, она мне не подруга. Я хотел ее как un pazzo, я совсем свихнулся от желания в эту рождественскую ночь, но я не хотел пользоваться праздничной ностальгией, которая могла бы увести нас куда-то не туда. Я хотел любить ее в обычный, нормальный день, только наш день. А надо было сделать свое дело, не задаваясь никакими вопросами. И тогда этот мужик с проседью в волосах сидел бы сейчас на моем месте.

Я свободен, не женат, я преподаю в университете и мог бы каждую ночь спать с другой студенткой. Но у меня есть непреложное правило: никаких студенток. Я иногда сплю с Кьярой, она преподает в нашем университете физику, но мы не «влюбленная пара» в привычном понимании, наша связь основана на нежной дружбе. Ее возлюбленного перевели по службе на Сицилию. Я твердо стою на земле, но при этом часто витаю в облаках. Галилей двадцать лет преподавал в Падуе, он хронометрировал колебания люстр Пизанского кафедрального собора, сверяя их с биением собственного сердца, а всю оставшуюся жизнь смотрел на звезды. У меня ровный пульс, но я не в себе. Я набираю на мобильнике ответ Саре: «Счастливого свидания».

Помм – остров Груа

На острове полно туристов и дачников, которые приезжают сюда кто просто проветриться, кто пожить в своем загородном доме, и каждый из них ставит машину так, что всем неудобно. В ресторанах толпы, владельцы довольны, торговцы в магазинах тоже. Спокойно станет только через неделю, когда закончатся рождественские каникулы и наконец-то здесь останутся только такие, как я, кто тут родился, пенсионеры, перебравшиеся на Груа, как Жо, люди, которые только и мечтают об островах, поэты и любители прогулок пешком.

Коробку с елочными украшениями мы в этом году не открывали, но я в ней порылась и достала три гирлянды.

Иду с ними на кладбище. Прохожу мимо памятника погибшим морякам, здороваюсь с большой каменной дамой, которая их оплакивает, стоя на коленях. Давно умершие люди покоятся в старинной части кладбища, молодые – на новой территории, там, где на могилах можно увидеть такое, от чего просто сердце рвется: мраморную гитару, или корабль, или фотографии… Я стараюсь покрасивее разложить гирлянды на камне, на котором написано твое имя, а повыше – имена родителей Жо, не только мамы, но и папы, утонувшего в Ирландском море, тоже, хотя тело так никогда и не нашли. Показываю тебе свои подарки – браслет от Жо и красную мольтоновую кофту от мамы.

Мы с мамой записались на следующую программу команды «кафе-память»: мне надо изучить повседневную жизнь рыболовецкого судна в прошлом веке и сделать в школе доклад. Напишу и приду к тебе прорепетировать. Хочешь не хочешь, а выслушаешь, не отвертишься.

На саксе я уже выучила диезы и бемоли. Моя любимая нота – до диез второй октавы: ни на что не надо нажимать, просто дуешь, и все. Классно!

Я уверена, что ты меня слушаешь, но это несправедливо: я все-все тебе рассказываю, а ты мне ничего.

Дэни – Париж, улица Монж

На праздники всех так и тянет в Париж, в отеле ни одного свободного номера. Сириан пригласил меня на ужин. Альбена думает, что у него совещание, – это во время рождественских каникул! Надо быть полнейшей идиоткой, чтобы проглотить подобное вранье. Мое серебристое платье с таким декольте, что даже у опытного альпиниста голова бы закружилась. Понятия не имею, куда мой любовник собрался меня вести, – как только узнала, что далеко, стало наплевать, куда. Терпеть не могу этой неотесанной деревенщины, которая наезжает со всего мира, а уж как обрыдли больничные листки персонала… Из сумки звучит мелодия песни Эдит Пиаф «Мой мужчина»…

– Я остановился во втором ряду. Ты готова?

– Более чем!

Надеваю меховое манто. Всем говорю, что это синтетика, да здравствует политкорректность, но на самом деле мех самый что ни на есть натуральный. Даю последние указания ночному портье, какой-то тип в вестибюле раздевает меня взглядом, потом отворачивается… а-а-а, это его супруга выходит из лифта. Рот куриной жопкой, зад как у першерона, для него в самый раз. Заранее коченею – в последние дни на столицу обрушились лютые морозы, – и останавливаюсь на пороге, обнаружив перед самой дверью какую-то лохматую девчонку с разноцветной шевелюрой.

Злюсь, говорю ей:

– Нельзя здесь стоять.

Волосы у нее вперемешку розовые, голубые и зеленые, губы намазаны черной помадой. Грациозная, как животное, все девчонки этого возраста такие. На ней куртка, джинсы, грубые тяжелые ботинки, рядом на тротуаре украшенная черепом сумка, на дне сумки несколько монет. Девчонка рисует мелками уродскую белую птицу на уродском же синем фоне, но все ее обходят, чтобы не наступить на эту мазню.

– Повторяю: здесь нельзя.

– Улица принадлежит всем, – дерзит мне нахалка.

– Из-за вас люди не смогут ко мне войти!

– Зато я дарю им мечту, – говорит она, возвращаясь к рисованию.

– Вы пачкаете тротуар и беспокоите моих клиентов.

– Мне нужны деньги на учебу. Надеюсь, ваши клиенты посимпатичнее вас, и они-то растрогаются.

– Вы что, собираетесь здесь остаться?

– Вам уютно и тепло в манто из шкур убитых животных? Сегодня мороз до костей пробирает, и иностранцы почувствуют себя виноватыми, увидев, как я дрожу в их so romantic gay Paris, а мне нужны милые, добрые меценаты.

– Не уберетесь – вызову полицию.

– У полиции и без того дел по горло. А ваши клиенты были когда-то детьми, они читали «Девочку со спичками» и плакали, когда бедняжка, замерзая на улице, представляла себе большую железную печку, в которой пылает огонь, а потом жареного гуся, начиненного черносливом и яблоками. Я – как цветочники в День святого Валентина, как кондитеры на Пасху. Я работаю. А вы мне мешаете.

Меня бесит эта кретинка, я уже закипаю и перехожу к угрозам:

– Либо вы сию минуту выметаетесь, либо я сама вас отсюда выкидываю.

Она поднимает голову, глаза удивленные. А ведь очень хорошенькая, несмотря на попугайскую раскраску.

– Только троньте – в суд подам.

С того дня, как объявился отец Сириана, я жду, что мне позвонят адвокаты его пациента. Целыми днями жду. Не сплю, не ем, шея вся в красных пятнах, в углу рта прыщ выскочил, нервная изжога просто уже истерзала. Ну, и эта капля переполнила чашу. Возвращаюсь в отель, вижу посреди вестибюля букет роз, выдергиваю, заливая пол, цветы из вазы и сую их обалдевшему портье:

– Поставьте еще куда-нибудь.

И вот я уже на улице с вазой в руках. Так распсиховалась, что не сообразила: Сириан-то, наверное, давно уже наблюдает за нашей перепалкой сквозь дымчатое стекло своего черного монстра. А он вылезает из машины и идет ко мне:

– Что у тебя тут делается?

– Хочу поспособствовать этой барышне перебраться вместе со своим великим искусством в другое место. Она заслуживает выставки в настоящей галерее. Мой паршивый тротуар ее недостоин.

Широким жестом выплескиваю воду из вазы на нарисованную мелками картину. Синева неба или моря растекается мутными ручейками. Белая птица вздрагивает и улетает. Девка будто окаменела, стоит, не шевелится. Но мне все еще мало – хватаю ее мелки и швыряю под колеса проходящего мимо автобуса, от раздавленных мелков асфальт становится радужным. Сириан спрашивает у девки:

– Вы в детстве читали про чайку по имени Джонатан Ливингстон, да? Это ведь он был? – И поворачивается ко мне: – С ума сошла, дорогая? Какая муха тебя укусила?

– Пусть она катится отсюда!

Девка выходит из ступора и начинает кривляться:

– Убирайся отсюда, несчастная идиотка, так? Выметайся, шваль, отброс общества, да? Я, президент улицы Монж, приказываю освободить мою улицу!

Меня захлестывает ярость. Сколько пришлось проглотить обид, пока стала тем, кто я сейчас! Я пахала сутками, я трахалась с кем попало, я соблюдала жуткие диеты, я порвала с семьей, я забыла о своих детских мечтах… Я изображала из себя парижанку, хотя выросла в деревне. Мои родители с трудом сводили концы с концами, и у них не было времени меня любить. Мой отец надеялся, что родится мальчик, он все детство обращался ко мне «сикуха-никчемуха». Теперь у меня хватает средств, чтобы останавливаться в шикарных отелях, в которые им никогда не проникнуть, но мне не с кем позавтракать в уютном мольтоновом халате, сняв его с вешалки в роскошной ванной одного из таких отелей. Сириан уезжает в отпуск со своим семейством…

Подскакиваю к девке – она-то, в силу своего возраста, конечно, не сердечница – и ору:

– Хватит! Пошла отсюда!

– Что с тобой? – вмешивается Сириан. – Но вам действительно лучше уйти, мадемуазель. Примите, пожалуйста, мои извинения…

От его старомодной вежливости у меня окончательно ум за разум заходит, и я несу уже нечто невообразимое:

– И чтобы я вас не видела здесь, когда вернусь, а то сами полетите под автобус, уж я постараюсь.

Сириан тащит меня к машине.

– Жаль мне вас, месье, если это ваша супруга, – говорит ему вслед эта мерзавка. – Надеюсь, у вас хотя бы детей нет, худо бы им пришлось.

Я вырываюсь, вне себя от бешенства, но Сириан заталкивает меня в «кайен» и захлопывает дверцу, чтобы я не успела ответить.

Сириан – дорога из Парижа в Леваллуа

Веду машину, до боли сжав челюсти, сижу рядом с этой чувственной женщиной, в которой всегда так ценил ясность и безмятежность и которая при мне несколько минут назад обратилась в фурию. Если бы я не вмешался, началась бы драка. Последние слова молоденькой художницы вертятся в голове. Дэни мне не жена, и мне с этим повезло. У нас не будет детей, и это просто счастье. Наконец-то я увидел ее истинное лицо. Чайка Ричарда Баха подействовала на меня как электрошок. Я не верю в случайности, Диастола, дорогая. Твоим подарком на день рождения, когда мне исполнилось десять, стала «История о чайке по имени Джонатан Ливингстон». Я ее обожал, эту книгу. Я так любил историю не похожей на других птицы, которую страсть к полету подтолкнула к поискам духовного самосовершенствования. Я был так же свободен, как Джонатан. А потом рухнул на землю, растеряв перья и иллюзии…

Я хотел подарить «Чайку» Помм на день рождения. Книжка до сих пор лежит в ящике моего письменного стола. Только собрался попросить секретаршу, чтобы отправила ее бандеролью, позвонил Систоль и сказал, что ты умерла. Он плакал, хотя сам засунул тебя в дом престарелых, чтобы от тебя отделаться, как Дэни хотела отделаться от этой мазилки перед ее отелем.

Никакого желания ни ужинать с ней, ни спать. Я бы хотел снова стать мальчишкой, который мечтает выйти в море на паруснике и проследить, куда улетают птицы. Когда Саре исполнилось десять лет, ты ей подарила «Мое дерево Апельсина-лима» Хосе Мауро де Васконселоса. Каждому ты дарила книгу только для него, с каждым сообщничала по-особому. А Систоль никогда ничего не читал, у него не было времени, он чинил сердца пациентов, которые значили для него куда больше, чем собственные дети.

– Эта сопливка загадила мой тротуар, хорошо, что ты пришел мне на помощь, спасибо, – говорит Дэни.

Отвечаю, глаз не сводя с дороги:

– Не тебе угрожала опасность, а ей, ты же была вылитая фурия.

Она кладет руку мне на ляжку и хочет просунуть пальцы между ног.

– Убери, пожалуйста, руку, не то мы во что-нибудь врежемся.

– Зачем делать из мухи слона? Девчонка – с коммерческой точки зрения – была там ни к чему. Забудем.

Как можно с утра желать женщину, которая к вечеру становится тебе отвратительна?

– Реакция у тебя явно неадекватная.

– Она просто говнюшка, и картинку намалевала премерзкую.

– А по-моему прекрасная была картинка…

Думаю о барже в Леваллуа, где заказал на вечер столик. Думаю о парусной школе, в которую мы когда-то ходили с Сарой, – а теперь сестра считает меня никудышным отцом. Думаю о двух своих дочках, о том, что не умею с ними разговаривать, хотя они – лучшее, что мне удалось в жизни, и о Систоле, который предавал тебя, как я предаю Альбену…

– Надулся? – спрашивает Дэни.

– Что?

– Ты на меня сердишься?

Эта женщина завладела моими мыслями на целых два года. На работе я думал о ее сиськах, а лежа в постели рядом с Альбеной – о ее заднице. Дэни меня возбуждала и успокаивала, мне позарез нужно было ее легкое отношение к жизни, чтобы поминутно не взрываться. Ладно, Сириан, хватит. Мы приедем, поедим, выпьем, переспим и забудем об этой неприятной сцене…

Наш столик прямо над водой. Меньше чем в кабельтове от нас – лодка, в ней счастливый рыболов. В прекрасных глазах Дэни играют отблески пламени камина. Кожа у нее золотистая. Серебряное платье облегает фигуру. Мне повезло.

– Помнишь чайку Джонатана? – Я накрываю ее ладонь своей.

Как меня всегда возбуждал этот ее горловой смешок.

– Я не фанатка пернатых, они только и делают, что гадят где попало.

Зеркало треснуло. Платье ей тесно, и вообще оно вульгарное. В углу ее рта мерзкий прыщ. Загар искусственный. Она не любит ни детей, ни рисунков мелом, ни собак, ни птиц. Она любит только себя одну.

Жо – Париж

Мы не знали, когда у Сириана назначена встреча с Дэни. Твоя крестница решила на всякий случай дежурить у отеля каждый день. Вчера весь вечер так и прождала напрасно, зато сегодня сорвала джекпот!

– Получилось! Ура! – кричит она.

– Ну и как все было?

У Эстер потрясающие глаза, удивительное чувство юмора, и она все ловит в секунду. Она обожает группу Tokio Hotel, она хотела стать хирургом, потом ветеринаром, потом журналисткой, она воспитывала кроликов, морских свинок, собак и кошек, а только что вполне успешно сдала экзамены на бакалавра, сейчас она увлекается философией и социологией, а потому ей очень интересны люди.

– Я довела ее до ручки! Она жутко распсиховалась!

– Давай рассказывай.

– Я нарисовала морскую птицу на тротуаре прямо перед ее дверью, ну и она сорвалась с тормозов. Волосы я раскрасила смывающейся краской в разные цвета, а губы, знаешь, так готичненько намазала черной помадой, так что Сириану, естественно, было меня не узнать. И потом, он же бог знает сколько лет меня не видел. Последний раз… да, конечно, это было на свадьбе Мари-Альберик, мне было десять. Как жалко, что я не могла пойти на похороны Лу, я так ее любила.

– Знаю.

Твоя крестница всю душу вложила в роль. Она прошла кастинг – попрощалась с тобой самым достойным образом.

– Эта Дэни, она вся тряслась от злости. Если бы могла, расстреляла бы меня глазами, в клочья бы разнесла. Она вылила полную вазу воды на мой рисунок и швырнула мои мелки под автобус. Она бы и меня отправила под колеса, если бы не Сириан.

Представляю себе сцену у отеля. Давление у Дэни повышается, пульс частит, гипоталамус возбужден, миндалевидное тело, которое управляет эмоциями (не путать с миндалинами – теми, что в горле, ничего общего!), четверть секунды работает на автопилоте, кровь прилила к лобной доле и диктует ей: сражайся или беги. Так бывало еще с пещерными людьми, ничто не ново под луной. Потом-то человек берет себя в руки – гнев как реакция нервной системы длится в этом случае всего две секунды, но за эти две секунды человек способен убить себе подобного, или сбежать, расталкивая прохожих, или справиться с собой и дальше вести себя нормально.

– Мне осточертел Париж, хочу на мыс, там дивный пляж, – продолжает между тем Эстер. – Я нарисовала чайку над океаном, а Сириан спросил, читала ли я, когда была маленькая, книжку про какого-то Джона… Не знаю, о чем это он…

Джона? Я тоже ничего такого не припомню. Работа в отделении поглощала меня целиком, кардиология меня поработила. Сириан и Сара читали детские книжки, ты всегда была с ними, следила за их развитием, и я вполне тебе доверял. Вспомнил! Сириан мальчишкой увлекался миграцией птиц, и ты ему подарила книжку «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» – про то, как один маленький мальчик, сидя верхом на белом гусе, облетает всю Швецию. Наверное, он вспомнил эту историю, увидев белую птицу Эстер.