8

Нью-Мексико

Мы едем на запад, время сдвигается, но даже с этим прибавочным часом несколько миль до кемпинга KOA под Тукумкари тянутся, кажется, вечность. Мне получше, уже не трясет, но Джон не произнес ни одного разумного слова с тех пор, как мы тут остановились. Зевает и болтает сам с собой, краткий просвет ясности оборвали те дорожные негодяи.

Мы устраиваемся, Джон садится за стол внутри трейлера. Я ставлю перед ним банку пепси, миску чипсов, и вскоре он уже дремлет.

Наконец-то я предоставлена сама себе. Смешиваю в зеленой эмалированной кружке коктейль из “Канадиан клаб” с имбирным элем и вылезаю наружу, к переносному столу. Прихватываю с собой трость и умышленно сажусь спиной к столу, чтобы, если что, быстро подняться. Делаю первый глоток – хорошо-то как. Вдали слышатся детские вопли, поначалу они меня встревожили, но когда к первому ребенку присоединяется второй, я понимаю, что они всего лишь играют. И другие звуки: гнусавое завывание маленького самолета, пролетающего над кемпингом, а в отдалении, на автостраде-40, – бум-бум автомобиля, наехавшего на стык асфальта.

Имбирный эль, даже в сочетании с виски, настолько пряный и сильно газированный, что я слегка закашливаюсь. В молодости я пила “Бостон кулерс” прямо на фабрике Вернорс в конце авеню Вудвард, поблизости от реки. Шарик ванильного мороженого плавал на поверхности мерцающей имбирной газировки, и при первом глотке неизбежно чихнешь.

Хорошо, что мы прихватили с собой упаковку “Вернорс” из Детройта. В других штатах его так просто не раздобудешь. Местный напиток, понимаете. Возможно, это самовнушение, но я сразу чувствую действие К.К. – тепло разливается по телу, в груди чуть покалывает, и тут я спохватываюсь, что сегодня приняла две дозы лекарства от дискомфорта. Наверное, я превращаюсь – как это предпочитает называть Опра? – в человека, зависимого от некоторых веществ.

И еще глоток коктейля.

Кемпинг не то чтоб совсем заброшен, но людей немного. Приближается молодая пара с коляской. Я машу им рукой, но они меня будто не замечают. Оба на вид лет восемнадцати, если не моложе. Как это они пустились в дальний путь с младенцем, не понимаю.

– Привет! – кричу я им. – Сколько вашему малышу?

Сначала мне кажется, что они так и пройдут мимо, но девочка оглядывается на меня, потом на своего мальчика. Он втягивает голову в плечи, как черепаха. Девочка наконец оборачивается и кричит в ответ:

– Ей семь месяцев, мэм.

– Чудесная малышка, – говорю я, хотя откуда мне знать на самом-то деле.

Почему-то застенчивость этих детишек придает мне храбрости. К тому же хочется посмотреть на их малышку. После такого дня мне просто нужно увидеть младенца.

И я прошу:

– Подойдите ко мне. Дайте мне разглядеть ее хорошенько. Идите же, я не кусаюсь.

Оба шаркают ко мне, опустив головы. Не доводилось мне встречать таких тощих и молодых родителей, у самих еще молоко на губах не обсохло.

– Так-то лучше, – замечаю я, когда они оказываются передо мной. Теперь я вижу, что это совсем дети, шестнадцати, самое большее – семнадцати лет. Она – худая, бледная, волосы темные, тусклые, светло-карие глаза, девочка-веточка. Бежевый топ обрезан, талия тонюсенькая. Даже родив ребенка, она осталась неуклюжей, не приспособилась еще к женскому телу. У парнишки лицо вытянутое, напряженное, тонким темным волосам над высоким лбом едва ли суждена долгая жизнь. На футболке надпись: “Спортивный магазин ветеранов флота”, но больше ничего спортивного в его облике нет.

Их одежда изношена, лица усталые. Даже младенец тихо лежит в коляске, полуприкрыв лиловые веки, маленькие пальчики шевелятся, словно водоросли.

– Она очаровательна, – лгу я. – Как ее зовут?

– Бритни, – говорит девочка с такой интонацией, будто не отвечает, спрашивает.

Так, завершая каждую фразу вопросительным знаком, разговаривает наша внучка Лидия.

– Прекрасное имя. А вас как зовут?

– Я Тиффани. А он Джесс.

Мальчик щурится на меня, глаза такие же темные, как у малышки.

– А я Элла. Рада знакомству. У вас очень красивый ребенок.

– Правда? – Улыбаясь, Тиффани выглядит и вовсе на четырнадцать.

– Ну конечно, – уверяю я, дивясь про себя, что ей успели наговорить другие люди. – Куда же вы направляетесь?

– В Огайо? У него там тетя с дядей.

– А! В гости? – Да, я утратила совесть, но я хочу это знать.

– Будем там жить. – Девочка упирается взглядом в землю. Мальчик сжимает ее локоть, и она придвигается ближе к нему.

– Что ж, это неплохо. Вам там понравится. Мы сами из Мичигана. Вот отсюда. – Я поднимаю правую руку, ладонью вперед, и указываю под нижний сустав большого пальца, обозначив Детройт.

Детишек вдруг разбирает неудержимый смех. Я не сразу соображаю, в чем дело.

– А! В Мичигане все так делают, когда хотят показать, где расположен их город.

– Правда? – переспрашивает Тиффани, все еще смеясь.

Я киваю:

– Потому что штат формой напоминает ладонь.

– Вот как?

– Ага. Вы в трейлере?

– Нет, у нас палатка, – не слишком радостно сообщает она.

– С ребенком, должно быть, не слишком удобно, – сочувствую я.

Тиффани яростно кивает. Мальчик наконец подает голос:

– Нам надо идти.

– Вы только что пришли, – возражаю я. – Не хотите ли чем-нибудь угоститься?

У Джесса слегка расширяются глаза – я угадала с волшебным вопросом.

– Как насчет сэндвича? И для малышки что-нибудь найдется непременно.

Они переглядываются: каждый предоставляет ответить другому.

– Решено, – заявляю я. – Присаживайтесь к столу, а я приготовлю обед, оглянуться не успеете.

Их не приходится особо уговаривать.

Я лезу в трейлер и пихаю Джона в бок.

– Джон, у нас гости, – сообщаю я, забирая со стола миску чипсов.

– Кто еще? – Опять у него злющий голос.

Я не знаю, как лучше ответить, и импровизирую:

– Ребята. И малышка с ними!

Джон поднимается, выходит из фургона, расплывается в улыбке.

– Привет, парочка! – говорит он Тиффани и Джессу. Те глядят озадаченно и все же улыбаются в ответ, очарованные добродушной приветливостью Джона. А при виде малышки он и вовсе тает: – Кто у нас тут маленькая девочка? Да вы только посмотрите на нее. Ты ж мой сладкий пирожок! Да, ты самая сладкая.

И давай играть в прятки, изображать, как отрывает себе нос и возвращает на место. Тиффани и Джесс даже немножко разрумянились, глядя на это.

Иногда нужно слегка надавить на человека, чтобы он показал себя с лучшей стороны.

Я готовлю на электросковородке сэндвичи с ветчиной и сыром, разогреваю две банки куриного бульона с вермишелью. Из холодильника достаю готовый картофельный салат, нахожу яблочное пюре и режу малышке спелый банан. Через час ребятки наелись, а маленькая Бритни расплывалась в улыбке всякий раз, как глянет на Джона.

Тиффани и Джессу Джон не рассказывал по сто раз свои истории, так что они его охотно слушают, а я рада всех накормить. Мы дружно притворяемся не собой, а кем-то другими. Не обсуждаем ни их проблемы, ни наши. Молодые люди вообще в основном помалкивают. Правда, Тиффани жалуется, что дома, в Темпе, Бритни регулярно просыпалась по ночам и принималась рыдать.

– А вы не пробовали покатать ее на машине? – предлагаю я.

Тиффани морщит мелово-бледное личико, словно я вовсе рехнулась:

– Неее.

– Это помогает.

– Неужто?

Я запрещаю себе хмуриться.

– Не слыхали об этом? Их успокаивает движение. Попробуете – сами убедитесь. С моими детьми это всегда помогало, и я знаю, что Синтия так же усыпляла своего сыночка, если тот плакал не умолкая. И еще она включала пылесос.

Остроконечные брови Тиффани сходятся на лбу. Тот же взгляд – “бабка рехнулась”.

– Шта-а?

Несмотря на такое нахальство, мне все же приятно дать бедной девочке кое-какие наставления домашней мудрости. Боюсь, ей их маловато в жизни досталось.

А про себя думаю: быть может, движение успокаивает новорожденного так же, как успокаивает старуху? Вроде бы логики нет, но мне это кажется правдоподобным. Только что явившийся на землю и тот, кто готовится ее покинуть, – ныне в моих глазах разница между ними невелика.

На прощанье я снабжаю ребяток запасными одеялами. Заглядываю в трейлер, наполняю пакет консервами, печеньем и кое-чем для холодильника. Из шкафа достаю старый пластмассовый контейнер, засовываю в него пачку десяток и двадцаток из моего тайного запаса, выпускаю лишний воздух, надежно закрываю и прячу на самое дно пакета.

На следующее утро мы оба с трудом выбираемся из постели. После двух чашек очень крепкого кофе “Фолджерс” каждому пакуемся и выезжаем на автостраду 40 – нет терпения болтаться между хайвеем и старой дорогой. Долгое время и Джон, и я не произносим ни слова. Это редкость, ведь, как вы заметили, обычно я болтаю, даю указания, спрашиваю Джона, помнит ли он то и се, стараюсь заполнить воздух словами, как будто молчание невыносимо, – да так оно и есть. Но сейчас слышен только свинцовый вой восьмицилиндрового двигателя и шорох развернутых между нашими сиденьями карт, ими шелестит ветер.

Я ничего не говорю, потому что неотрывно смотрю на небо – на длинное, раскрытое в зевоте бесконечное лицо. Самое огромное, ослепительное, офигенно голубое небо в моей жизни. Глазам больно глядеть, но я не могу прекратить. Я таращусь в безоблачный простор, взгляд мечется туда и сюда и во все стороны, я видела по телевизору, так движутся наши глаза под веками, пока мы спим. Сердце трепещет и замирает, я всматриваюсь в эту мучительную бесконечность и жду, когда она распахнется и явит то, что там, я знаю, скрывается, – ревущую пустоту, засасывающую в себя все, что не приколочено.

Кое-кто перебрал кофе нынче утром.

Когда я соображаю, что дело в кофе, глаза враз прекращают метаться. И тут-то меня ошарашивает, прямо хоть челюсть с пола подбирай, красота этого неба. Что же до его размаха – перед этой беспредельностью я чувствую себя настолько незначительной, что понимаю: все мои проблемы в конце концов минуют и почти никто этого даже не заметит. И в этом я обретаю покой.

А как там Джон? Кофе и его взбудоражил и слегка свел с ума. Кепку мой муж надвинул на самые глаза, уши из-под нее топырятся. Разогнался, хочет побольше миль сегодня одолеть. Старые привычки долго живут. Хорошо, что мы сейчас на хайвее, но вскоре автострада 40 соединится с изрядным отрезком 66-го, который идет мимо Клайнс-Корнерс.

Я провожу пальцем по верхней губе – она влажная. Дискомфорт вернулся, какой-то новый, острозаточенный, раскаленным лезвием пронзающий внутренности. Дискомфорт, из-за которого хочется поговорить с детьми. Я отбрасываю путеводитель, открываю бардачок и принимаюсь шарить в поисках мобильного телефона.

– Джон! Куда ты задевал телефон?

Джон недоуменно таращится на меня:

– Я к нему не прикасался.

Дома такое происходит сплошь и рядом. Джон все перепрятывает. Он разучился класть вещи на место.

– Нет, ты его переложил. Я оставила его здесь, в бардачке, после того как позвонила в “Автоклуб”. Где он теперь?

Он злобно кривится:

– Не трогал я твой чертов телефон!

Вот-вот разбушуется, но мне плевать. Я так устала от вечных его глупостей. Все перерыла в бардачке. Нет телефона. Просто хоть плачь.

– Черт побери, Джон! – почти визжу я. – Я же знаю, ты его куда-то засунул. Куда ты его дел?

– В задницу себе его засунь! – рявкает Джон.

– Тебе в задницу, старый маразматик! Да куда же ты его пихнул?

Тут я припоминаю, что на полочке возле приборной панели, рядом с держателями для чашек, есть такая прямоугольная ниша для всего на свете. Заглянуть туда я не могу, но руку могу сунуть. И нащупываю что-то похожее на антенну.

Бинго! Мобильник.

– Какого черта ты сунул его сюда, Джон?

– Говорю тебе – я его не трогал.

И тут я вспоминаю, что сама же и спрятала здесь мобильник после того, как пользовалась им в последний раз, нарочно, чтобы Джон не добрался.

– Идиота кусок, – бормочу я.

– Иди на хрен! – откликается Джон.

– Ой, да ладно. Это я о себе.

Опускаю стекло и включаю телефон. Раздается музыка – специально чтобы отвлечь звонящего от мысли о микроволнах, проникающих в его мозг. Прикидываю, не пора ли принять голубую таблеточку, но пока что подавляю это желание и набираю номер Синди (оставляет ли она телефон включенным на работе?). Синди отвечает с первого же гудка.

– Привет, милая! – Я так радуюсь, услышав голос дочери, что вроде бы и боль отступает.

– Мам?

– Конечно, это мама. А ты кого ждала?

– Мам, ты где?

Стараюсь не замечать паники в ее голосе. И надеюсь, что своим звонком не навлеку на Синди неприятности.

– Ты сейчас можешь разговаривать?

– Да, мама, у меня обеденный перерыв. Где вы?

– Где-то в Нью-Мексико. Здесь очень красиво. Ты бы видела это небо, лапонька.

Синди резко перебивает:

– Мы оба сон потеряли из-за вас. Слава богу, что вы в порядке. Вы должны вернуться домой, мама.

Меньше всего на свете мне нужен сейчас спор с дочерью. Я счастлива слышать ее голос, а больше ничего не надо.

– Синтия, не из-за чего волноваться. Мы оба прекрасно себя чувствуем. Честное слово, получаем столько удовольствия!

Она громко фыркает, явно не поверив. Наверное, я слишком уж приукрашиваю, но я ведь пытаюсь успокоить ее, а может, и себя заодно.

– Вы должны вернуться домой. – Голос у нее хриплый, осип от курения и от переживаний. Хоть бы курить бросила.

– Синди, дорогая моя.

– Ведь ты больна. Я так боюсь…

Я не даю ей закончить фразу. Незачем мне выслушивать это от нее лишний раз.

– Милая, чему суждено случиться, того не миновать. И это нужно принять. Нам всем нужно это принять, договорились?

– Черт побери, мама! – Хотя она ругается, голос упал почти до шепота, сдулся. – Кевин рвется позвонить в полицию.

– Так скажи Кевину, чтобы не глупил. Он только хуже сделает – превратит нас в Бонни и Клайда.

А ведь мы целились из пистолета в каких-то парней и грозились их убить. Слишком поздно. Мы уже Бонни и Клайд.

Синди откашливается.

– Как папа?

– С папой все хорошо. У него полно сил. Эти маленькие затмения иногда случаются, но в целом все в порядке. Он прекрасно ведет машину. Хочешь поговорить с ним?

Сопение в трубке.

– Давай.

Я немножко беспокоюсь, как он будет одновременно вести трейлер и говорить по телефону, но мне пора сделать паузу и отдышаться. Протягиваю мобильник Джону:

– Подними на минутку стекло, и сможешь поговорить по телефону.

– Кто это? – спрашивает Джон, закрывая окно.

– Твоя дочь, дурачок, – отвечаю я. – Синтия.

Я специально называю ее по имени, чтобы он не забыл так же обратиться к ней.

– Привет, Чаклс, – говорит в трубку Джон. Откуда это выплыло? Он не называл ее “Чаклс” с третьего класса. Тогда это были ее любимые сладости.

Джон улыбается – такой довольный, так рад поговорить с дочерью. Может быть, он думает, что говорит с маленькой девочкой, но какая разница, он счастлив, и Синди немного успокаивается.

– Мы будем осторожны, детка, – говорит Джон. – Я тебя люблю. Скоро увидимся.

И передает телефон мне.

– Синди? – говорю я.

– Да, мама? – Ее голос бодрее. Ей лучше, и мне от этого лучше.

– Я тоже тебя люблю. – Боль возвращается, но сейчас мне, право же, все равно.

– И я тебя. – У Синди вырывается короткий всхлип. – Пожалуйста, будьте осторожнее. Возвращайтесь скорее домой.

Я киваю, потом спохватываюсь:

– Передавай приветы Лидии и Джои. Скажи брату, что мы звонили.

– Обязательно. – Она громко дышит в трубку и вдруг дрогнувшим голосом: – Пока, мамочка.

Я нажимаю кнопку отбоя. Глаза щиплет – не уверена, просочившиеся в трейлер выхлопные газы тому виной или же тот факт, что моя пятидесятисемилетняя дочь, та, что с детства была своевольна и крута, та, что с восьми лет давала мне отпор, вдруг назвала меня мамочкой.

Мы проезжаем у подножия Скалистых гор, они окружают нас со всех сторон. И вдруг мне отчаянно хочется заговорить, убедиться, что я еще тут, еще издаю звуки. Я указываю на север:

– Видишь те горы, Джон?

– Что?

– Горы, там, вдалеке.

Джон молчит и только позевывает. Я еще тут, но я навожу скуку, и больше ничего.

– Это горы Сангре-де-Кристо, – говорю я.

Джон поворачивает голову:

– Криско? – переспрашивает он. – Как маргарин?

– Кристо. “Кровь Христова”, – поясняю я.

– Тьфу, – скалится Джон. – Христова, тоже мне.

На том разговор закончен. Если вы еще не догадались – Джон не из верующих. Думаю, его можно назвать атеистом. Родители не учили его никакой вере – наверное, в этом первопричина, но законченным язычником его сделало участие в войне, когда ему еще и двадцати не исполнилось. Джон не раз говорил, что когда прямо у тебя на глазах голова стоящего рядом парня вдруг исчезает, то веры в Бога от этого не прибавляется.

С войны он вернулся другим. Это уже не был соседский паренек, преследовавший меня с назойливостью комара, все время куда-то приглашавший. Я по меньшей мере раз десять ему отказала, а он все твердил, что женится на мне. Я смеялась ему в лицо – беззлобно, и все-таки смеялась. Он был моложе тех парней, к которым я бегала на свиданки, он нисколько меня не привлекал.

В итоге я обручилась с другим парнем, но с тем что-то случилось во время войны. И если вы думаете, что в такой форме я хочу сказать, что его убили, то ошибаетесь. Сукин сын меня бросил. Да, изменил мне во время войны. Я, кажется, единственная среди всех, кого знаю, с кем такое произошло. Девушки обручались, выходили замуж, беременели и так далее. Я знала девушек, чьи возлюбленные, женихи, мужья погибли или пропали без вести, но я оказалась единственной, кому от солдатика пришло письмо с отставкой. Пока их полк квартировал в Техасе, Чарли отыскал себе легкую на передок армянскую деваху и женился – предварительно ее обрюхатив.

А Джону удалось вернуться. И мне кажется, в ту пору самым привлекательным в нем было – помимо того, что он стал крупнее и спокойнее, – что он вроде бы перестал интересоваться мной. В первый год службы он часто писал, как мечтает вновь увидеть меня, как тоскует по дому. А много лет спустя показал сделанные во время войны фотографии, и меня, я помню, потрясло, какие же все они были юные – словно старшеклассники, позирующие голыми по пояс, с тяжелыми на вид ружьями, с японскими флагами, снятыми с убитых ими солдат. Все эти мальчики, притворявшиеся храбрыми и задорными. Помню, как Джон показывал мне на этих фотография – кто погиб, кто вернулся домой.

На его письма я ответила всего раз-другой. Ничего личного, просто я не умела писать письма. Всегда была не очень-то уверена в своих талантах по этой части. И к тому же тогда я еще считалась невестой Чарли. И, как оно обычно бывает, Джон перестал писать точно в тот момент, когда меня бросил Чарли.

Когда война закончилась и Джон вернулся, я думала, он вот-вот явится. Мне бы очень кстати было слегка укрепить уверенность в себе, приободриться, – а его нет как нет. Времена для моей семьи настали тяжелые. В Арденнах мы потеряли старшего, Тима. Мы не знали, как это произошло, никаких подробностей, только что он мертв. Так делалось в ту пору: чертова телеграмма – и все.

Потом, примерно через месяц после победы над Японией, Джон вдруг постучал в нашу дверь. Увидел золотую звезду и сообразил, что это в честь Тимми. Решил зайти и выразить соболезнование моей маме. Мы разговорились, и я убедилась, что он все еще интересуется мной, хотя и борется со своим чувством.

Впоследствии он признался, что дал себе слово не пытаться со мной встретиться, но когда увидел звезду, то понял, что зайти надо. Мы сидели в гостиной старого дома и говорили о Тимми, которого он едва знал. Когда я спросила Джона, что было с ним, он ответил, что его ранили на острове Лейте в Тихом океане, пуля попала в щиколотку, рана вовсе не опасная, но его отправили в госпиталь в США, потому что такие раны долго заживают. И пока он лечился, все парни из его взвода погибли – самолет рухнул в Тихий океан. Я сказала, что ему повезло, и он назвал эту рану “дыркой от пули ценой в миллион долларов”.

Мы оба притихли, и потом он спросил:

– Почему ты не писала?

– Я была помолвлена с Чарли, – ответила я. Так и знала, что он спросит про это. – Мне казалось неправильным писать еще и тебе.

– Что слышно о Чарли?

Помню, как я опустила глаза, уперлась взглядом в выцветший цветочный узор на ковре, потом посмотрела ему в лицо:

– Он женат и живет в Техасе.

Джон глянул на меня и ухмыльнулся:

– Ага, я знаю.

Этот проныра уже знал, что Чарли меня бросил. В общем, мы начали встречаться, и на этот раз все получилось.

Я наклоняюсь к Джону, кладу руку ему на колено. Он оборачивается и смотрит на меня. Улыбается, но по глазам я понимаю, что сейчас он не со мной.

Клайнс-Корнерс – очередная ловушка для туристов. Мы останавливаемся у большого торгового центра, и я решаю немного оглядеться. Нам пора закупить провизию, а это место ничем не хуже любого другого.

Внутри, кроме магазина, обнаружился еще и ресторан, примерно сороковая “Столовая на шоссе 66”, встретившаяся нам по пути, все с тем же набором: вывеска заправки, колонки, портреты Джеймса Дина, Элвиса и Мэрилин Монро, изобилие розового, неона, хрома и, конечно же, знаки шоссе 66. Должна признаться, такой декор начал немного меня утомлять. Словно приезжаешь в одно и то же место снова и снова.

Я беру несколько холодных пепси и пакет крекеров для Джона, он пока заливает бак. Мужчина за кассой протягивает мне сдачу. В окно за его плечом я вижу, что Джон вынул шланг и возвращается в кабину. Тут я припоминаю, что на этот раз не взяла с собой ключи. Впихиваю сдачу в сумочку, хватаю пакет и мчусь так быстро, как позволяет моя трость, – только бы не дать Джону тронуться без меня.

– Джон! – кричу я.

Он не слышит, но когда я в итоге добираюсь до трейлера, премило меня дожидается. Это я выбилась из сил и задыхаюсь.

– Ты в порядке? – интересуется он.

Метнув в него злобный взгляд поверх очков, хриплю:

– Еще как!

Возвращаемся на шоссе 66, там гораздо тише. Пейзаж странный, сразу и зеленый, и коричневый, неустойчивая смесь пустыни и леса, будто никак не решит, чем же хочет быть. Отпив пару глотков пепси, я чувствую себя немного лучше. Принимаюсь перекладывать сдачу в бумажник и замечаю, что на однодолларовой бумажке кто-то сделал надпись – по краю, прямо над головой Джорджа Вашингтона:

Боже прошу пошли мне женщину

Переворачиваю и на другой стороне читаю:

дай мне облегчение

– Глянь! – говорю я Джону.

Джон берет купюру, читает надписи на обеих сторонах и хмурится:

– Зря надеется.

– Умник! – фыркаю я. Похоже, он сегодня в лучшей форме, чем мне казалось.

Мы едем по старому шоссе в сторону Альбукерке, шоссе 66 здесь превращается в живописную дорогу 333. Кривая узкая дорога спускается в каньон Тихерас, потом выныривает оттуда, потом снова загоняет нас вниз. Стены каньона нависают над дорогой, зубчатые, обрывистые, покрытые слоем выгоревшего подлеска. Все выглядит потрепанным, иссохшим, полумертвым, напоминая о том, что в двухстах милях – Аламогордо, где провели первые испытания атомной бомбы. Оно и видно.

Я-то ближе, чем хотела бы, знакома с последствиями облучения – бесплодием, которое оно вызывает, и пользой, которое оно якобы должно принести, в то время как оно тебя уничтожает. Слишком много друзей и близких иссыхали и умирали – не от болезни, а от этого “лекарства”, которым лечили их болезнь. Вот почему я сказала доктору Том и всем прочим, что на мне они этот метод испытывать не будут. Дети были обеими руками за агрессивный курс, но я им объявила: никакого облучения, никакой химии, вообще ничего. Доктора вроде бы даже обрадовались. Им не очень-то нравится применять все эти штуки к старикам. Разумеется, отпустить вас наслаждаться остатком жизни – тоже никак. Они потребуют, чтобы вы отправились гнить в какой-нибудь больнице, пока они проделывают анализы и процедуры и всеми немыслимыми способами стараются удержать вас в живых и в дискомфорте как можно дольше, а когда убедятся, что сделали все возможное, пошлют вас домой умирать. Кажется, они считают дом самым подходящим для этого местом. Наверное, так оно и есть – для большинства людей.

Пора нам слегка отвлечься, решаю я.

– Джон, давай немножко прокатимся по Альбукерке, посмотрим, что тут есть. Что скажешь?

– Я не против.

Мы сворачиваем на развязку в старую часть города, там глазеем на архитектуру пуэбло, старые кинотеатры “Ки Мо” и “Эль Рей”, безумные муралы, нарисованные кем-то, наглотавшимся таблеток от дискомфорта. О, и – можете поверить? – очередная “Столовая на шоссе 66”. Хе-хе. Может, там и постеры с Мэрилин Монро и Джеймсом Дином висят.

Мы карабкаемся на Найн-Майл, в зеркале заднего вида постепенно отступает Альбукерке. Проезжаем по старому городскому мосту через Рио-Гранде. Вода внизу темная, грязная. Дальше на дороге белый дощатый домик с голубенькой крышей. Сбоку от дома крупными буквами объявление:

ЦЕРКОВЬ ДАЛЬНОБОЕВ

ОН ВОСКРЕС АЛЛЕЛУЙЯ

БИНГО (БЕЗ КУРЕНИЯ)

ВТОР 6:30

Полезная информация, усмехаюсь я.

Мы находим удобный кемпинг под городом Грантсом. Я счастлива обустроиться на ночь, счастлива, что наша часть кемпинга пустынна. С меня вполне хватит на сегодня людей.

Джон вдруг оживляется, устанавливает тент, вытаскивает раскладной стол, чтобы я готовила на свежем воздухе. Настоящий кемпинг – я начинаю расслабляться. Хороший вечер, приятная прохлада.

Затем Джон плюхается в один из наших старых алюминиевых шезлонгов с протертой бело-зеленой обивкой (мы купили их одновременно с трейлером тридцать лет назад, так что я все жду, когда же он прорвет ткань и провалится насквозь). Он снова читает тот роман Луиса Ламура, хотя ни разу, сколько я ни смотрю, не перелистнул страницу. Не удивлюсь, если порой он держит книгу вверх ногами.

Я ставлю на раскладной стол электрическую сковородку и принимаюсь жарить колбасу. Лично мне ее вовсе не хочется, и я к ней, можете поверить на слово, не притронусь, но я перебрала содержимое маленького холодильника и заметила, что колбаса начинает портиться. Не хотелось бы зря переводить добро, так что пойдет на ужин.

Надрезаю края каждого кружка, чтобы они не слишком загибались при жарке, но, шмякнув колбасу на сковородку, перестаю следить за ней, как следовало бы, и кружочки успевают обгореть с одной стороны, прежде чем я спохватываюсь и переворачиваю. Я выкладываю их на бумажное полотенце, чтобы стек жир, затем сую колбасу между ломтями зачерствевшего хлеба, добавляю чуточку горчицы и подаю на стол вместе со старым пакетом чипсов и вялыми огурчиками. Что могу сказать об этой трапезе – все несвежее пошло в дело. Элла молодец.

Но Джон в восторге. За пару минут сжевал свой сэндвич, а следом и половину моего. Я смешиваю себе “Манхэттен”, пристраиваюсь рядом с Джоном, и мы молча любуемся заходящим солнцем.

Темнеет, и в кемпинге настает такая тишина, что я не знаю, куда себя девать. Джон так и уснул за столом рядом со мной.

– Джон, проснись! – тереблю я мужа. – Ночью потом не уснешь.

Он приподнимает голову, глядит сердито:

– Чего?

– Давай слайды посмотрим.

– Поздно уже. – И снова погружается в дрему.

Я толкаю его в плечо:

– Ну же. Начало девятого всего лишь. Если мы сейчас ляжем, в три часа ночи проснемся. Неси проектор.

– Я не знаю, где он.

– Я тебе покажу. Поставь его на стол, и я достану мороженое.

– Отлично. – Он поднимается на ноги.

Еда – это всегда срабатывает.

Сегодня на борту трейлера высвечиваются портреты наших детей – детей, по которым я так скучаю, начала скучать много лет назад, когда они покинули дом. Вроде бы специально так не задумывалось, но получился отдельный поднос со слайдами из подборок разных лет, все вперемешку, и только дети. Мы видим, как за десять примерно минут наши дети достигают зрелости, хотя и не в хронологическом порядке. Что-то вроде “Лучших моментов семьи Робина”.

Вот они плавают около берега, на мордахах размазан именинный торт; вот валяются восторженно в груде опавших листьев; стоят по стойке “смирно” перед афишей с датой выпускного; блаженствуют на мостках в закатную пору; рассматривают белые каменные лики горы Рашмор; сидят на коленях толстых Санта-Клаусов; обнимают Микки-Мауса; возвращаются домой обгоревшие, облупленные с первых в жизни каникул без нас.

– Удачный снимок Синди! – говорит Джон, запихивая в рот последнюю ложку растаявшего мороженого. – Куколка!

На слайде ей около двенадцати. Она одета гавайской танцовщицей. Снимок с годами порыжел, Синтия кажется старше своих лет.

На следующем слайде Кевин, ему едва сравнялось четыре, это тот же Хэллоуин. Кевин – маленький индеец, лицо разрисовано, головной убор из перьев. Странно смотреть на это здесь, в Нью-Мексико, рядом с индейской резервацией.

– Мы с Кевином купили этот костюм у Чекера, – говорит Джон.

Всякий раз поражаюсь – что Джон помнит. У Чекера, возле старого нашего дома, мы покупали хлеб и молоко, иногда газировку с ванилью. Просто не понимаю, почему Джон сохранил в голове подобную информацию, тогда как другие, гораздо более важные воспоминания испарились. С другой стороны, должно быть, многое из того, что у нас остается, не так уж существенно. В воспоминаниях, которые мы дотянем до конца своих дней, особого склада и лада нет, тем более если подумать, сколько дел переделаешь каждый день, за неделю, за месяц, год, жизнь. Все эти чашки кофе, ручная стирка, смена белья, обеды, наведаться в туалет, мигрени, дневной отдых, в школу, из школы, походы в магазин, разговоры о погоде – столько незначительных событий, которым следовало бы сразу же исчезнуть из памяти.

Но они не исчезают. Я частенько вспоминаю красный китайский халат, который купила в двадцать семь лет; и как первый наш кот, Чарли, топал лапками по линолеуму; и горячий разреженный воздух вокруг алюминиевой кастрюли за миг до того, как все шарики попкорна разом лопнут. Я думаю об этих мелочах так же часто, как о своей свадьбе, о рождении детей или о конце Второй мировой войны. Что в самом деле поражает: не успеваешь оглянуться, как шестьдесят лет прошло, а ты в состоянии припомнить от силы восемь-девять главных событий да тысячу ерундовых. Как это может быть?

Хочется найти в этом какой-то смысл, тогда становится лучше, появляется какая-то догадка, зачем мы здесь, но на самом деле никакого смысла нет. Люди ищут Бога в этих схемах, этих причинах и следствиях, но лишь потому, что не знают, где еще искать. События просто случаются, иногда важные, по большей части нет, и немногое остается с нами до конца. Что остается после конца? Хоть убей, не знаю.

Следующий слайд – Кевин в “Автораме” с маленьким призом в руках и той моделью машины, которая принесла ему третье место. Уверена, он до сих пор помнит весь тот день. А я только помню, с каким облегчением уехала наконец оттуда.

Нажимаю на кнопку проектора, но следующий слайд не появляется. Нет слайда, только ярчайший свет, как всегда, когда поднос со слайдами пуст. Джон молчит – откинулся в раскладном кресле, спит. Зову его, но Джон всхрапывает и продолжает спать. Завтра он шелохнуться не сможет. Будет ворчать, как у него все болит. Поворчит – и через пять минут повторит свои жалобы, словно впервые.

С дороги доносится какой-то непонятный звук. Скорее всего, мелкое животное, но я пугаюсь. А вдруг койот или волк? Мы тут практически одни, за несколько часов я не видела ни управляющего, ни других людей. Надо принести мою сумочку из трейлера. Неплохо бы иметь под рукой пистолет. Я начинаю приподниматься, и снова доносится звук – кто-то скребется, похоже, в мусорном контейнере.

– Джон, проснись! – ору я.

Теперь уж я непременно должна добраться до трейлера. Хватаю трость, пытаюсь подняться со скамейки у столика, но я слишком засиделась, ноги ватные, я их почти не чувствую. Пришлось свесить их со скамейки и ждать, пока восстановится кровообращение. Тем временем мотор проектора все крутится, белый свет бьет в глаза. Нельзя надолго оставлять проектор включенным без слайдов, но я не стану выключать его – не хватало еще остаться в кромешной тьме.

– Джон!

– Кто здесь? – дергается Джон.

– Элла, – говорю я. – Там какой-то шум.

Я щупаю ноги и убеждаюсь, что чувствительность отчасти вернулась. Поднимаюсь, обеими руками упираясь в скамейку. Трость пока пусть постоит прислоненной к столу. Подняться-то я сумела, но как только потянулась за тростью, ноги попросту взяли и сложились. Я опускаюсь медленно-медленно, сначала колени касаются земли, потом ладони. А потом я оказываюсь на боку на грязной и жесткой земле. Руки оцарапаны, колени полыхают огнем, одна нога странно чуть вывернута назад – только бы не перелом!

– ДЖОН! – кричу я. – Я упала!

– Что?

Изо всех сил стараюсь не паниковать.

– Я лежу на земле. Я упала, Джон! Помоги мне подняться.

– Господи Иисусе! – как бы с досадой бормочет он, однако тут же надо мной нависает его тень. – Возьми меня за руку. За руку возьми.

– Джон, ты не сумеешь меня поднять. Слишком большой вес. Ты и сам упадешь.

– Еще как сумею. Бери меня за руку.

И вот я беру Джона за руку, а он хватается за раскладной стол, тянет меня вверх, отрывает примерно на фут от земли, я как раз успеваю распрямить ноги, но тут рука Джона соскальзывает со стола и сам Джон падает на меня. Господи, только не это, успеваю я подумать, когда его широкоплечая и высокая фигура надвигается на меня. Поверить не могу, что это происходит со мной.

– АААА! – вопит Джон. – Я-ааа…

И я снова падаю, только на этот раз еще сверху наваливается Джон. И второе падение не было медленным и мягким. Теперь, когда Джон придавил меня к земле, стало намного больнее. В задницу впились камни, голова ударилась о жесткую грязь, внутренности свело болью. Весь его вес на мне, дышать невозможно. И такой дискомфорт – словами не передать. Слезы сами текут из уголков глаз, и первые слова обжигают мне легкие:

– Черт побери!

Джон просто лежит и ничего не делает. Я не могу сдвинуться, пока он лежит на мне.

– Джон, слезай! – с трудом выдавливаю я, воздуху не хватает.

– Кажется, я повредил руку, – бормочет он.

– Наплевать. Нечего лежать на мне. Слезай.

Какое-то время он лежит мертвым грузом, потом я чувствую, как начинают шевелиться его ноги.

– Джон, ты меня раздавишь. Слезай!

Джон хлюпает носом, делает глубокий, прерывистый вдох, немного приподнимается и скатывается с меня. С рукой его вроде бы все в порядке.

Наконец-то я могу дышать. Кошусь на Джона. Глаза у него испуганные, безумные. Господи, мы, кажется, попали в большую беду.

С ногой обошлось. Болит, но вряд ли сломана.

– Джон, ты как?

Он смотрит на меня, будто силится узнать, и наконец спрашивает:

– Почему ты лежишь тут?

– Джон, я упала, помнишь? Ты пытался мне помочь и тоже упал. Мы в кемпинге. В Нью-Мексико.

– В Мексике?

– В Нью-Мексико. Ты заснул, пока мы смотрели слайды. А теперь мы лежим на земле и никак не встанем.

– О черт, – откликается он.

Даже Джон понимает, что мы в беде. Я потихоньку, дюйм за дюймом, перемещаюсь в сторону трейлера, все еще планируя добраться до сумочки. Камни впиваются в ладони. До чего же я вся перемажусь, даже думать противно. Брюки погублены. Впрочем, это уже неважно, особенно если я так и не сумею встать.

Преодолев пару футов, я засомневалась, так ли мне нужна сумочка. Можно стрелять в надежде привлечь чье-то внимание, однако нет гарантий, что кто-то придет. К тому же я боюсь стрелять в воздух. В Детройте в канун Нового года всегда палят в небо и всегда кого-то случайно ранят. Пуля пробивает потолок и попадает в злосчастного малыша, спящего в постельке, или в телезрителя, который расположился в собственной гостиной посмотреть Дика Кларка.

Разумеется, и мобильный телефон остался в трейлере на зарядке. Уж до того я все хорошо организовала. Я оглядываюсь на раскладной столик, прикидывая, не смогу ли подтянуться и встать с его помощью. Но так больно поднимать руки – не стану и пытаться. Джон сидит на земле и толкует сам с собой.

Я шиплю ему:

– Джон, сейчас ты нужен мне, и чтоб голова твоя работала. Давай попробуем добраться до трейлера. Сможешь?

Он глубоко, словно с трудом, вздыхает:

– Не знаю.

– Встать сможешь? Попробуй опереться на раскладной стол.

Джон передвигается к столу. Я вижу, как он морщится, обхватывая стол руками и делая усилие. Вообще-то он намного подвижнее, чем я, но падение вышибло из него дух.

– Не могу подняться, – говорит он.

– Прислонись спиной к скамье – может быть, так сумеешь.

Джон послушно делает, как я сказала.

– Перемести свой вес на стол, упирайся руками и вставай. Теперь попробуй и ноги подтянуть.

– Чтоб тебя! – восклицает Джон. Он почти сумел упереться локтем в скамью, но снова бухается.

Мысленно я вполне ясно себе представляю, что нужно делать, но мы оба в шоке, перемазались в грязи, напуганы, выбились из сил. Я готова заплакать, но что толку? Мы все еще будем валяться на земле, когда я проревусь.

При повторной попытке Джон ушиб спину. Значит, теперь мой черед. Я понимаю, что с помощью стола подняться не смогу, но я рассчитываю на трап, который вываливается из трейлера, когда открываешь боковую дверь. Дотуда пятнадцать футов. Я собираюсь с духом – мне предстоит долго ползти по грязи и камням.

– Что ты делаешь? – спрашивает Джон,

– Хочу доползти до боковой двери и попробовать влезть в трейлер оттуда.

Джон ухает. Не знаю, означает ли этот звук “Отличная мысль” или же “С ума свихнулась”.

По меньшей мере пятнадцать минут понадобилось, чтобы преодолеть полдороги. Приподнимаюсь – перемещаюсь – приподнимаюсь – перемещаюсь. Буквально по дюйму. Почва здесь твердая, такая твердая. Столько камней, крупных и мелких, впиваются в ладони и задницу. Пот течет ручьем, скоро и в глаза начнет заливаться. Вот еще проблема с отсутствием волос – пот попадает прямо в глаза. Я останавливаюсь, вытираю грязной рукой под очками и вспоминаю кое-что из путеводителя – мы сейчас находимся в месте, которое мексиканцы именуют “дурной страной”. Здесь сплошь горные породы из черной лавы с прожилками красной, их принимали за кровь чудовища, сраженного богами войны. Не знаю, зачем в моей голове такие сведения, но ничего не могу с этим поделать.

Дурная страна, именно что. Боюсь, черная земля уже пропиталась кровью вот этой жирной старухи. И уж точно почва не становится мягче по мере того, как я, извиваясь, продвигаюсь к трейлеру. Расцарапанная кожа немеет от боли, но в кои-то веки я радуюсь своему обширному заду, прокладке, отделяющей меня от земли. Намного больнее было бы, будь я одной из этих костлявых, тощих, насквозь прокуренных старых ворон. Но с другой стороны, прокуренная ворона, наверное, смогла бы встать сама.

Джон сдался, прислонил голову к скамье возле раскладного стола.

– Джон, двигайся, пожалуйста, сюда. Если я сумею приподняться, ты мне поможешь.

Он отрывает голову от скамьи, кивает и снова ее опускает, убаюканный жужжанием прожектора. Я тут одна.

Что-то происходит, когда лежишь на земле почти в полной тьме, напуганная до смерти, не зная, сможешь ли подняться, прикидывая, в каком виде тебя отыщут поутру. Вот что происходит: время тянется, растягивается до предела, потом складывается вдвое и снова растягивается. Как ириска, весь день пролежавшая у тебя в кармане. Сейчас я понятия не имею, два часа мы пролежали тут или двадцать минут.

Я продолжаю ползти. Другого выхода нет. Джон заснул у скамьи. Он проснется, недоумевая, как оказался на земле. Будет винить меня, сто процентов. Он всегда винит меня, просто потому что больше никого под рукой нет. Так и будет. Он проснется в дурном настроении и решит, что это я его толкнула и он упал. Будет на меня орать.

Ох-ох-ох. Я все ползу. Снова проклятый койот завывает. Если он сюда заявится, решив, что его ждет легкая пожива, он нарвется. Вообразил, что тут ему накрыт большой жирный стол, но недолго будет пребывать в заблуждении. Я буду драться. Вчера я дала отпор двум мужикам, так что койот не страшен. Я его и голыми руками прикончу.

Не в этом месте нам суждено умереть.

После трех передышек, порезав руку осколком стекла и раздавив крупное насекомое, которое я поначалу приняла за скорпиона, но оно оказалось кузнечиком или кем-то в этом роде, я достигла все же вожделенного трапа. Это маленькая раскладная алюминиевая лестница, ступеньки узкие. Чересчур узкие для моей обширной кормы, но прочные, ведь по ним мы забираемся в трейлер. А главное – нижняя ступенька всего в паре дюймов от земли.

Прислоняюсь спиной к нижней ступеньке, нащупываю ее изрядно уже онемевшими руками. Резкий вдох – и приподнимаюсь. Меня трясет, но залезть на ступеньку удается. Узкая перекладина впивается мне в попу, но по крайней мере я сумела усидеть. Копчик надежно пристроен. Такое облегчение – хотя бы оторваться от грязи. Мне хочется посидеть тут с полчаса, передохнуть. Но я себе не позволяю. Хватаюсь за борта крошечной ступеньки и пытаюсь еще раз подтянуться. Теперь я могу и немного пятками отталкиваться. Карабкаюсь на вторую ступеньку. Однако теперь зад чувствует себя не так надежно, как на нижней. Перемещаю руки выше и с силой упираюсь пятками в землю. Я изнемогаю, слезы катятся из глаз, но если не справлюсь, то мы останемся на всю ночь лежать на земле, и я не уверена, выкарабкаемся ли вообще живыми из такой переделки.

Делаю рывок и приземляюсь на третьей ступеньке. Теперь я сижу на своих руках. Это больно. С трудом освобождаю одну ладонь, затем другую, следя за тем, чтобы не потерять равновесие. Меня уже очень сильно трясет. Что делать дальше? Не знаю.

– Джон! – ору я во всю глотку.

Оказывается, до сих пор я кричала не слишком громко, боялась кого-нибудь разбудить. А вокруг никого нет. Был бы кто, нам бы помогли.

– Джон! Черт побери! – Я уже не ору, а визжу пронзительно, и на миг мне удается разбудить Джона. Я вижу, как его голова приподнимается – и снова падает на скамейку.

Шарю руками по земле у ступенек. Вокруг полно камешков, тех самых, которые так затрудняли мой улиточный путь. Подбираю три штуки размером со стеклянные шарики и пригоршню пыли заодно. Руки настолько грязны, что меня это уже даже не волнует. Швыряю в Джона камень и промахиваюсь. Бросаю второй – и снова мимо. Третий, намного сильнее, попала. В башку ему сбоку угодила. Совестно признаться, но мне это понравилось. Такой легкий звон, когда камень соприкоснулся, похоже, с дужкой его очков.

– Ой! – вскрикивает Джон. – Что за черт?

– Джон! Иди сюда! Помоги мне подняться по ступенькам.

Зачем я это делаю? Он сюда по меньшей мере полчаса ползти будет. Просто я решила, что не обязана делать все сама. Я снова бросаю камень в Джона – на этот раз попадаю ему в ногу.

– А! Перестань! Мне же больно! – Джон слегка приподнимается, хватаясь за скамейку.

Я быстро набираю еще камней и продолжаю швырять их в мужа.

– Да ты прекратишь? Что ты делаешь?

Я не отвечаю ни слова, продолжая осыпать мужа камнями. Это помогло – он так обозлился, что забыл про свою беспомощность. Подтянулся и встал на колени. Тут камешек размером с четвертак прилетел ему прямо в ребра. Джон взвыл, ухватился за край стола и давай подниматься со стонами, пока не встал на ноги. Не думала я, что мы решим проблему таким способом, но что ж – и это годится.

– Тащи сюда свою задницу! Помоги мне встать! – приказываю я.

– Катись к черту.

– Джон, пожалуйста! Я ползла сюда всю дорогу. Еле разбудила тебя.

– Я пойду спать в постель, – заявляет он, потирая глаза грязными пальцами.

– У тебя все равно не получится забраться в трейлер, пока не поможешь мне залезть.

И он шагает ко мне, поначалу качаясь, – наверное, ноги занемели от лежания на земле. Но постепенно походка становится увереннее, шаг – длиннее, таким, как обычно. У него просто выдался неудачный вечер. Только и требовалось разбудить его и раздразнить, чтобы вызвать прилив адреналина.

Джон вытаскивает из розетки трейлера удлинитель, и прожектор гаснет. Затем делает шаг к двери. Нависает надо мной, и взгляд вдруг становится другим.

– Ты вся перепачкалась, – говорит он, глядя на меня уже не с гневом, а с нежностью.

– Помоги мне подняться, Джон, – прошу я.

Джон хватается за большую металлическую ручку – давным-давно он приделал пару по обе стороны от двери, – наклоняется вперед, и я протягиваю руки, ожидая, что он поможет мне встать. Но вместо этого Джон наклоняется сильнее, опускается на колени у моих ног и принимается завязывать мой ботинок. Мне трудно возиться со шнурками, и часто он завязывает их на мне. Казалось бы, сейчас не до шнурков, но раз Джон считает это нужным, я ему не стану мешать.

Джон затягивает кривоватый, но надежный бантик на моем грязном ортопедическом башмаке.

– Спасибо, Джон, – говорю я мужу.

Он улыбается:

– Не за что, милая. Ты чего только для меня не делаешь.

Неожиданно он подается вперед и целует меня в губы. Я чувствую трещинки на его губах, обветренную кожу, но все же это милые, знакомые губы. Касаюсь ладонью лица, на котором уже проступила щетина. И тогда Джон хватает меня за локоть и отрывает от трапа.

Я на ногах. Мы еще не мертвы. Ноги дергает, но они в состоянии удержать меня, когда я поворачиваюсь и обеими руками хватаюсь за ручку по другую сторону двери. Подтягиваю стопу на первую крошечную ступеньку, затем на вторую. Еще миг – и на третью.

– Погоди, – останавливает меня Джон и принимается стряхивая с моей задницы грязь.

– Мы тут всю ночь проторчим, если ты вздумаешь мою корму целиком очищать, – предупреждаю я. Замучилась так, что даже засмеяться не могу.

– Тсс, – отвечает он, поглаживая, пытаясь оттереть.

Я умолкаю и предоставляю ему позаботиться обо мне. Постепенно я успокаиваюсь. Ноги перестают дрожать. Дыхание выравнивается. Вот уж не ожидала, что похлопывание по заднице поможет, а оно помогло. Прикосновения Джона с годами не изменились, такие же деликатные, хотя руки его загрубели, одеревенели, выступили суставы, кожа покрылась пятнами, как и повсюду на его и на моем теле. Во мне – сквозь дискомфорт, страх и усталость – чуть шевельнулось желание. Стою на ступеньках, обеими руками цепляясь за опору. Закрываю глаза.

Мы проспали до 13.35 следующего дня. Чувствую себя словно после десяти раундов с Рокки Грациано. Слезы проступают еще до того, как я открываю глаза. Отчасти из-за дискомфорта, но еще больше потому, что теперь я знаю. Дискомфорт лишь приблизил меня к этому знанию.

Перед сном я приняла все свои лекарства плюс две маленькие голубые таблетки, затем дала Джону три тайленола усиленного действия и валиум. Заперла дверь изнутри. Обошлось без полуночных визитов в туалет, никаких помех, никаких неприятностей с Джоном. Изнеможение взяло верх над всеми нашими недугами. Они забились в уголок, непривычные к такому недостатку внимания.

Не могу решить, ехать сегодня дальше или остаться здесь и передохнуть. Вспоминается Кевин, всегда предпочитающий осторожность. “Мама, если ты устала, тебя потряхивает, снижай темп. Именно в такие моменты происходят несчастные случаи. Они всякий раз происходят «ни с того ни с сего»”.

Он, конечно, прав. Даже на постоянном уровне “нездоровья” или “дискомфорта” удается обеспечить некоторую стабильность. Действуешь в уже привычных обстоятельствах. Но когда ты слишком напуган, устал или дискомфорт усилился – тут-то могут случиться всякие нехорошие вещи. Последние два дня подтверждают эту теорию: пробитая шина, попытка ограбления, опасное падение. Девчонка из “Мортон Солт” права: уж как посыплется, так посыплется.

Но что-то во мне рвется продолжить путь, двигаться вперед, встретить свой рок и пожать ему руку. Да, року доверять нельзя – парню в кричащем синтетическом костюме в клетку, изо рта воняет, на мизинце перстень с кубиком циркония. Скоро, скоро мы угодим в его царство, он добродушно похлопает нас по спинам мясистой влажной лапой, обнажит в улыбке желтые от никотина зубы и предложит: “Вон ту судьбу? Лучший выбор, поверьте”.

Лень решает за меня. Я проваливаюсь в полубессознательное состояние. Около 15.30 у Джона случается авария в постели. Впервые с ним такое приключилось. Теплая моча просачивается и на мою половину, заставляя открыть глаза. Хоть то хорошо, что нам пришлось подняться. Я чуть было не отругала Джона, но ведь это он не нарочно. И к тому же я слишком устала, чтобы злиться. Нужно снять с кровати белье. Потом я сама иду в туалет.

Выхожу и застаю Джона без штанов: он пытается натянуть на записанные трусы чистую пару брюк. Причем трусы испачканы не только мочой… ну да от подробностей я вас избавлю.

– Джон, трусы надо сменить.

– А, заткнись! – бурчит он.

Штаны у него натянуть не получается, потому что после прошлой ночи суставы занемели.

– Ступай в душ, умойся. От тебя воняет.

– Ничего подобного. У меня все в порядке. – И продолжает дергать и тянуть штаны.

Отказ мыться стал для нас проблемой некоторое время назад. И я сыта этим по горло.

– Ладно. Давай помогу, – говорю я. – Сними эти штаны.

Он приостанавливает борьбу со штанинами.

– Зачем?

– Так будет проще. Я помогу тебе натянуть их как следует.

Джон отпускает штаны, дает им упасть и переступает через них. Сунув руку в маленький ящик со всякой ерундой, я достаю ножницы, которыми Джон выравниваем пакеты с хлебом. Поскольку я стою у него за спиной, Джон не видит, как я прорезаю кромку его трусов. Пока он соображает, что к чему, резинка уже лопается, трусы падают на пол.

– Черт побери! Что ты натворила?

– Сейчас дам тебе новую пару. – Я бросаюсь к картонному ящику с одеждой так быстро, как позволяют мои сведенные судорогой ноги, вынимаю пару чистых трусов. Затем прихватываю кусок мыла и смачиваю теплой водой две тряпки. Джон тем временем пытается натянуть брюки на голую задницу.

– Погоди минутку, – прошу я. – Сядь. Потом вместе натянем штаны.

Он пристраивает задницу на стол, его орудие торчит у меня перед носом. Я натираю мылом одну из тряпок и вручаю ее Джону:

– Держи. Мойся.

Он ворчит, но подчиняется. Делает он это кое-как, но и то хорошо. Пока он возится, я снимаю с кровати постельное белье. Матрас у нас покрыт виниловой пленкой, его только протереть надо. Потом беру использованную тряпку, трусы в грязной корке, заношенные брюки и простыни, складываю все в мусорный мешок, чтобы выбросить по дороге. Настала пора избавляться от многих вещей.

Джон с трудом протаскивает чистые трусы через колени и натягивает их на задницу. Я беру вторую тряпку и обтираю ему лицо и шею. Ему нравится такая “ванна по-французски”, он принимается объяснять мне, как это приятно. Всякий раз упирается и не желает мыться, но когда чистый, то чувствует себя намного лучше. Я обрызгиваю его с головы до ног “Райт Гвардом”, мы натягиваем чистые слаксы и яркую гавайскую рубашку по выбору Джона, и он совсем приободряется.

– Чувствую себя великолепно.

– Очень рада, – отвечаю я, опускаясь на скамью у стола. – Потому что я выбилась из сил.

– Поехали, – говорит Джон.

На моих глазах он подравнивает хлебный пакет ножницами, которыми я только что разрезала его грязное исподнее. Спорить с ним мне невмоготу.

– Сейчас умоюсь, тогда и решим.

Полтора часа спустя, пересчитав свои синяки, омыв ссадины, приняв на свой лад “французскую ванну”, а кое-какие места помыв основателней и несколько раз чуть не упав (преимущество крошечного санузла – падать некуда, нет места, чтобы приземлиться), я тоже готова в путь. Мы оба принимаем свои лекарства – а я еще и маленькую голубую таблетку – и перекусываем: овсянка, сухофрукты, чай с тостами. На часах 17.07.

– Ну же, поехали, – говорит Джон и пытается отыскать ключи.

Я выглядываю в заднюю дверь и вижу в грязи следы – там, где мы барахтались ночью.

– Да, – соглашаюсь я, – пора убираться отсюда к черту.

Оставить позади эту дурную страну.

– Какой сегодня день? – спрашивает Джон после многих миль молчания и пустой дороги.

– О господи! – вздыхаю я.

Дома Джон тоже все время переспрашивает, какой нынче день. Меня это с ума сводит. Дети дарят ему календари на день рождения, надеются, что он перестанет спрашивать их каждый раз, когда они приезжают к нам, но от календарей никакого прока. И как определить день недели, если не знаешь, какой сейчас месяц? Или год?

– Сегодня, сегодня… – Я запинаюсь и понимаю, что сама понятия не имею, какой нынче день. – Воскресенье, – говорю я наконец, потому что день кажется мне похожим на воскресенье.

– Ага! – Джон вполне удовлетворен.

– Джон, а давай попробуем, не удастся ли нам доехать до Континентального водораздела?

– Без проблем.

Ему все равно, где это и что. Мне кажется, он счастлив за рулем. Да и я счастлива – просто ехать. До наступления темноты еще несколько часов. Посмотрим, куда успеем добраться.

– Давай это будет просто воскресная прогулка, Джон. Что скажешь?

Он кивает.

Глазом не успели моргнуть – а вот уже и Континентальный водораздел. Столько слышала о нем, а толком не понимала, что это. Попросту говоря, это самая высокая точка на шоссе 66, и здесь потоки дождевых вод разделяются: по восточную сторону вся вода течет в Атлантический океан, по западную сторону – в Тихий. Я зачитываю эти сведения вслух Джону, который раздраженно хмыкает, словно давно уже все это знает и раз пять-шесть успел позабыть.

Солнце опускается, бьет в глаза. Я надеваю гигантские солнечные очки, хотя до заката уже недалеко. Здравый смысл явно велит нам остановиться на ночь, но ни один из нас прислушиваться к нему не собирается, тем более что мы так мало времени провели в дороге.

Я убираю путеводитель в матерчатый карман на дверце, пусть полежит.

– Окей, Джон, давай посмотрим – может, и до Гэллапа доедем.

– Окей.

Да, на ночь следовало остановиться, но не хочется. После вчерашних приключений мы, я так решила, можем вести себя как заблагорассудится. Ставки сделаны. И сейчас мне приятно следить, как движутся за окном красные утесы песчаника, как меняется их окраска, оживает под лучами почти жидкого солнца. Просторное плато, неподвижность нагроможденных камней почему-то утишают боль в измученном теле, будто и я – часть этой земли. Косые лучи высвечивают структуру скал, здесь каждый дюйм испещрен зарубками времени. Я гляжу на свою руку, пробегаюсь кончиками пальцев по миллиону крошечных складок на коже – словно бесконечные строки выцветшей вязи. Что-то написано – и здесь, и на скалах, вот только прочесть не могу.

Вдоль дороги немногочисленные лавчонки, иные еще открыты даже в столь поздний час, но большинство давно разорились.

Я замечаю старую заправку братьев Уайтинг. Ее вывеска валяется в пыли, окна все повыбиты, там, где некогда высились колонки, пророс куст-великан. У этих ребят, Уайтингов, в свое время десятки заправок были по всему Западу, а теперь они исчезли или же выглядят вот как эта.

Я опускаю стекло, радуясь прикосновению воздуха, ставшего мягким, прохладным – дневная жара отступила. Я всегда любила ветер в лицо, а еще больше – шорох, с каким ветер проносится мимо, заглушая все прочие звуки, любила этот шум, словно размазанный в пространстве.

Джон рядом со мной сидит довольный, вроде бы эволюции солнца нисколько его не смущают. Он сосредоточен на дороге, время от времени поглядывает в боковое зеркальце и долго ничего не говорит. Лишь отпив глоток выдохшейся пепси из наполненной на четверть бутылки, которую нашел на подставке для стаканов, Джон бормочет:

– Что-то у меня нынче все болит.

Ночные барахтанья в грязи полностью забыты.

– У меня тоже, – говорю я. – Наверное, погода.

В Гэллап мы въезжаем почти ночью, но при неоновом освещении не догадаешься, который час. На протяжении мили, а то и двух – словно Лас-Вегас шестидесятых, каким мы его запомнили, до того как все казино впихнули в одно место. Тогда между ними оставались большие промежутки, сохранялось дыхание пустыни, а сегодня неоновые вывески горячо мерцают в кобальтовой ночи:

БЛЮ СПРУС ЛОДЖ

Лариат лодж

ЭРРОУХЕД ЛОДЖ

Кухня ранчо

МОТЕЛЬ ЭЛЬ РАНЧО

Этот последний – красивая старинная гостиница, где останавливалось множество кинозвезд от Хамфри Богарта до Хепберн и Трейси. Эррол Флинн въехал на лошади прямо в бар. Я слыхала, что это славное аутентичное место, но мы здесь останавливаться не станем.

Вскоре начинается уже город Гэллап. Былое ответвление от шоссе вело мимо красивого старинного театра Эль Морро. Сегодня в нем темно.

– Ты еще видишь дорогу, Джон?

– Все в порядке.

И тут маленький тюнингованный японский автомобильчик проносится мимо нас. Ярко-желтый, с громким, пронзительным выхлопом и огромным обтекателем сзади. Я стараюсь разглядеть водителя: кто это производит такой шум? К моему изумлению, это юная девочка. Она прибавляет скорость и мчится прочь, только мелькнула наклейка на заднем стекле:

НИЧЕГО НЕ БОЙСЯ.

Ну молодец девка.