7

Техас

Предвечернее солнце бьет прямо в глаза. Может, виной тому воображение, но мне кажется, что здесь жарче. Хотя и осень, но все же это Техас. Мы надеваем большие очки от солнца, поднимаем все окна и впервые включаем кондиционер. Увы, довольно быстро выясняется, что кондиционер работает скверно. Джон его, наверное, уже несколько лет не перезаряжал. Я включаю его на полную мощность, но воздух идет влажный, вонький, и прохладным его не назовешь.

И тут я вспоминаю кое-что еще, о чем и раньше знала: проблема с выхлопом, из-за которой беспокоился Кевин, так и не решена. Соответственно, закрывать наглухо окна – фиговая идея. Из вентиляционного отверстия сочится не просто теплый воздух, а с примесью углекислого газа. Через несколько минут мы оба зеваем, как одуревшие. Я поспешно выключаю кондиционер, опускаю стекла, и мне сразу становится лучше. Джон тоже встряхивается.

И все-таки, боюсь, за сегодняшний день я его перенапрягла. Он негромко болтает сам с собой, словно вовсе забыл о моем существовании. Хорошо бы найти, где остановиться, в Шемроке, ближайшем крупном городе у нас на пути. Я листаю путеводитель и с облегчением обнаруживаю кемпинг прямо на Западной автостраде 40, параллельной 66-му.

Проехав мимо причудливой заправки в стиле ар-деко 1930-х под названием “За-Скочи”, мы добираемся до кемпинга. Я прошу Джона припарковаться возле офиса. Он выключает двигатель.

– Мы дома?

Он устал и дезориентирован.

– Нет, Джон. Я пойду зарегистрируюсь. Ты можешь не выходить.

Я беру трость и сумку, медленно выгружаюсь из трейлера. Чувствую себя неустойчиво, стараюсь быть поосторожнее. На полпути кое-что вспоминаю и возвращаюсь к трейлеру.

– Джон, дай мне, пожалуйста, ключи, – как можно ласковее прошу я.

Джон, не споря, отдает их мне.

Опираясь на палку, втаскиваю себя в офис мотеля. Старик за стойкой молча стоит и смотрит на меня, пока я хромаю к нему. Он еще и хмурится, и фыркает, словно думает: “Эту уже пора сдать в утиль”.

Терпеть не могу, когда на меня глазеют, скажу я вам, особенно когда это делают мои сверстники, да еще с таким видом, словно весь мир для них – экран телевизора. Это выводит меня из себя, тем более что мы потратили свои лучшие годы, втолковывая детям, как невежливо глазеть на людей. А этот вообще не пойми что о себе воображает. Сам-то уж совсем не подарок, можете мне поверить, – засаленная рыбацкая шляпа, на лбу бородавка таких размеров, хоть кепку вешай, а лицо сморщено, словно он последние лет десять, если не все двенадцать нюхал лимбургский сыр.

Старательно таращусь на него в ответ.

– Привет, – моргнув, произносит он наконец. Значит, моя взяла.

– Добрый день, – отвечаю я, выдержав паузу. – Нам нужно место для трейлера на одну ночь.

– Порядок, – урчит он на техасский манер. – У нас нынче мест хватает. Какое желаете?

Насколько я могу судить, все участки примерно одинаковые, там-сям деревца, но по большей части все плоское и сухое.

– Хорошо бы поближе к душевой, – отвечаю я, протягивая двадцать баксов.

Старикан заполняет квитанцию, отрывает часть и выдает мне вместе со сдачей. И снова зенки на меня пялит.

– Со мной что-то не так? – спрашиваю я, озверев. Давай, мол, выкладывай.

– Вы готовы? – На этот раз он смягчает свой выговор.

– К чему? – Я покрепче сжимаю ручку трости.

– Готовы принять Иисуса как своего спасителя?

– О, ради Христа! – фыркаю я. Только этого не хватало. – Не сейчас, пожалуй.

– Никогда не поздно, вы же знаете.

– Знаю, – отвечаю я и устремляюсь к двери со всей прытью, на которую способна.

Мы находим свой участок, я выманиваю Джона из трейлера, и Джону сразу становится лучше. Он все еще способен подключить электричество. Я внимательно слежу, как он это делает, потому что не знаю, как скоро мне придется делать это самой. Если дорога изнурит Джона и ему станет хуже, все ляжет на мои плечи. Разве что я приму Иисуса как своего спасителя – тогда, может быть, Он меня выручит.

Мы так измотались, пока устроились на ночлег, что тут же и вырубились – Джон на кровати, я за столом, где принимала свои лекарства. В последнее время я вообще охотнее засыпаю сидя, ведь лечь в кровать – своего рода обязательство, которое влечет за собой ответственность и дурные предчувствия. Сейчас всего лишь начало пятого, а кажется, будто уже десять часов вечера. Глаза слипались, но я не забыла включить свет, чтобы не проснуться в кромешной тьме, как в прошлый раз.

Когда я очнулась, воздух в фургоне был горячим и неподвижным. Проснулась я не в темноте, зато в одиночестве. Джон ушел. Я хватаю трость, встаю на ноги, выхожу – но и возле переносного столика его нет. Вообще нигде нет. Меня охватывает паника.

Поблизости припарковано еще несколько трейлеров, но ни одного человека не видать. Мы выбрали участок возле удобств, так что я спешу туда.

– Есть тут кто-нибудь? – ору я у входа в мужской туалет.

Нет ответа. Ковыляю внутрь. Пустыня. Цемент, валики бумажных полотенец, кислый запах мочи – и больше ничего.

Отправляюсь в офис, но до него, по городским меркам, квартал. По пути успеваю перебрать все ужасы, какие могли приключиться: Джон вышел на шоссе, и его сбила машина; Джон заблудился в лесу, и его никогда не найдут; не помнящий толком своего имени Джон уехал с чужими людьми.

Я кое-как добредаю до офиса. Измучилась и чуть не плачу. К счастью, проповедник Иисуса торчит за стойкой, и пусть все так же таращится на меня, но хотя бы разговаривает вежливо.

– Привет, – говорит он. От его баса меня пробирают мурашки, но я стараюсь быть любезной, ведь больше обратиться не к кому.

– Скажите, пожалуйста, не заходил ли к вам мой муж? Примерно шести футов ростом, немного сутулый, в зеленой рубашке, на голове бежевая кепка для гольфа.

Несколько секунд старина Иисус тупо глядит на меня. Я даже пугаюсь, не заведет ли снова свою шарманку, но он не стал.

– Мужчина, соответствующий этому описанию, прошел мимо некоторое время назад.

– Вот как? Давно?

– Минут пятнадцать. – Темп его речи ускоряется, она звучит более человечно, и во мне оживает надежда.

– Это он! Послушайте, вы можете помочь? У него иногда бывают краткосрочные затмения, когда он не понимает, где очутился. Я боюсь, что он заблудится или с ним что-то случится.

– Вызвать полицию?

– Нет, пока не надо. (Хватит с меня на сегодня полиции.) У вас есть машина? Если бы мы просто объехали ближайшие окрестности… Едва ли он далеко ушел.

Кажется, старину Иисуса моя просьба пугает не на шутку.

– Это не займет много времени, – говорю я.

– Я не могу отлучаться. Почему бы вам в своем трейлере не прокатиться?

И тут я поддаюсь панике.

– Я не умею его водить! Пожалуйста, помогите! Это очень важно, иначе я бы не просила!

Он размышляет – похоже, это дается ему с трудом. Так и хочется его стукнуть, но ведь больше никто не поможет. Больше никого рядом нет. Он молчит секунд тридцать – по часам.

– Пожалуйста! – повторяю я.

Наконец он говорит:

– Попробую узнать, не сможет ли Терри проехаться с вами. Наш садовник. У него грузовик есть.

– Чудесно. Поскорее, прощу вас.

Еще полминуты напряженных размышлений. Наконец он берет телефон и принимается тщательно, одну за другой, нажимать кнопки. А мне тем временем представляется, как Джон бредет среди машин, не слыша гудков.

Не верится, что он настолько сдурел, но я уже толком не знаю, на что Джон способен. Слежу за лицом Иисуса, пока тот слушает гудки телефона. Все равно что смотреть сквозь стеклянную дверь в пустой дом. На том конце кто-то все же откликается.

– Терри? Это Чет из конторы. Тут одна леди просит ей помочь. Мы подумали…

Он смолкает на миг и слушает. Похоже, Терри не очень-то рад.

– Знаю-знаю. Она уверяет, что ей нужна помощь. А я не могу уйти из конторы.

Переговоры продолжаются. Наконец я не выдерживаю:

– Можно мне с ним поговорить?

Чет в замешательстве. Телефон, как и контору, он, видимо, не может оставить ни на секунду. Пришлось вырвать у него трубку.

– Алло, Терри?

Долгое молчание. Я уж подумала, что угодила в секту скудных разумом свидетелей Христа, но когда Терри откликается, то кажется в меру нормальным.

– Кто это? – спрашивает он.

– Терри. Я – та самая женщина, которой нужна помощь. Срочно. Мой муж потерялся, он может попасть в беду. У него бывают периоды дезориентации. Вы не могли бы подъехать к конторе? Если вы согласитесь повозить меня по окрестностям, я с радостью оплачу и бензин, и ваше время.

– Сию минуту прибуду, мэм.

И точно, через минуту маленький коричневый пикап с золотыми колпаками на колесах подруливает к дверям конторы и дает гудок. Из радио внутри доносится вибрирующий ритм: умпа-умпа-умп.

– Большое спасибо, – благодарю я Чета, который теперь смотрит куда-то мимо меня. По правде говоря, я надеюсь услышать от него что-нибудь духоподъемное, сейчас оно было бы кстати, но, похоже, ничего подобного у него в запасе нет. Он лишь переводит на меня пустой взгляд.

Музыка обрывается. Я выхожу, прикидывая, как буду карабкаться на пассажирское сиденье пикапа, но оно оказывается невысоким. Устраиваясь, спохватываюсь, что залезла в грузовик к незнакомцу. Поворачиваюсь глянуть, кто за рулем, и ловлю себя на мысли: вот с этого-то, наверное, и начинаются показания большинства свидетелей похищения. “Ей не следовало садиться в грузовик к тому водителю”.

Терри, должна признаться, пугает меня до смерти. Лет ему около двадцати, с острых скул еще не сошли последние юношеские прыщи, длинные волосы сосульками свисают из-под черной шапки, – давненько, похоже, немытые. Черная футболка, мешковатые штаны с какими-то цепями тоже черные, и беспалая перчатка на правой руке черная – все до нитки на нем черное. Спереди на футболке красуется зеленоватая, зловещего вида физия с длинными волосами цвета блевотины и белым, словно напудренным лицом, на лбу выцарапан кровавый косой крест. Под фотографией подпись:

СТОПРОЦЕНТНЫЙ

ПОЖИРАЮЩИЙ ПЛОТЬ

СОСУЩИЙ КРОВЬ

ОТБИРАЮЩИЙ ЖИЗНЬ

ЗОМБИ

ХРЕН-С-ГОРЫ

Но, присмотревшись, я невольно вспоминаю Кевина, каким он был в том же возрасте, – изо всех сил старался выглядеть крутым, а беззащитный взгляд выдавал с головой. Грузовик пропах сигаретами, потом и искусственным ароматом клубники из освежителя воздуха в форме пылающей пентаграммы, который висит на зеркале заднего вида.

– Я Терри. – Он протягивает руку в перчатке. Пальцы другой руки, я заметила, украшены татуировкой возле суставов. Буквы складываются в слово ПШЕЛ.

– Элла. – Я пожимаю ему руку, пытаясь выдавить улыбку. Не та у меня ситуация, чтобы придираться к людям. Если мне вздумал помочь Сатана – а не тот, кого мне предлагали в спасители в офисе, – так тому и быть. Хотя я бы им обоим советовала пересмотреть свои ролевые модели.

– Вы потеете, – сообщает мне Терри. Непривычно, чтобы такое говорили вслух.

Дотрагиваюсь до лба, убеждаюсь, что парень совершенно прав.

– Волнуюсь за мужа.

– Я так понял, от Честера пользы было мало, – продолжает он, дергая одинокий волосок на подбородке.

– Не могу сказать, чтобы он особо помог, – резко отвечаю я. – А вы поможете?

Он с преувеличенной суровостью поджимает губы и кивает.

– Найдем мы вашего старика, – обещает он, выезжая на автостраду 44.

Как будто я не насмотрелась вдоволь на эту окаянную дорогу.

Полмили спустя мы замечаем на обочине фигуру в бежевой куртке.

– Это он? – тычет пальцем Терри.

– Нет, – говорю я, – на Джоне зеленая рубашка.

Сквозь отверстия перчатки я вижу, что на правой руке Терри тоже что-то вытатуировано, и думаю: если он когда-нибудь будет искать другое место, в глазах большинства работодателей его татуировки едва ли послужат хорошей рекомендацией.

Я вздыхаю – боюсь, чересчур громко. Терри оборачивается и, к моему удивлению, заботливо произносит:

– Мы его найдем. Уж я вам говорю. Все будет в норме.

– Спасибо.

На миг в грузовике воцаряется молчание. Потом Терри снова оборачивается ко мне и говорит:

– У моей бабушки тоже это было.

– Что было?

– Не знаю. – Он слегка пожимает плечами. – Как это называется? По имени какого-то чувака. Эта болезнь. Она бродила по соседству. Пришлось поместить ее в дом престарелых. Через год умерла. (Тихий вздох.) Единственная в моей семье, кто чего-то стоил, на хрен. – Он глядит в зеркальце заднего вида, потом на меня: – Извините.

Юноша, похоже, принимает меня за старую леди, при которой не подобает ругаться, словно грузчику. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, и говорю:

– Ничего. Нужно же облегчить душу.

Я не отрываю глаз от обочины. Там и сям мелькают небольшие магазинчики. Джон мог завернуть в любой. Мы проезжаем старую заправку “Стандард”, потом яркую вывеску в форме рожка для мороженого с надписью “Молочный вигвам”. Рядом с дорогой, у выкрашенной в белое избенки из шлакоблоков машет крылом крупный пингвин. Там толпятся люди – кто ждет в очереди, кто уже угощается рожком. Чуть в стороне тесно составленные переносные столы. И за одним я замечаю Джона: сидит себе и ест шоколадное мороженое.

– Вот он! – воплю я. – Остановите!

– Где?

Я тычу рукой вправо, снова и снова:

– У ларька с мороженым. Да вот же!

Терри заезжает на парковку и тормозит почти перед носом у Джона. Тот смотрит на меня, только я не уверена, узнал ли, ведь я сижу в каком-то незнакомом маленьком грузовике. Открываю дверь, выползаю наружу.

– Джон! – Я кидаюсь к мужу, обнимаю его обеими руками, прижимаю к себе. – Господи Иисусе, Джон! – Еще немного – и разревусь прямо тут, в “Молочном вигваме”.

– Элла?

Я цепляюсь за него, словно за остаток жизни.

– Ты мне нужен. Ты должен быть со мной. У нас так мало времени, Джон.

– Не понимаю, о чем ты, Элла.

Я отстраняюсь, чтобы посмотреть ему прямо в глаза.

– Милый, ты меня до чертиков напугал!

Стоящие за мороженым перед “Молочным вигвамом” оглядываются. Я понижаю голос.

Джон лижет рожок и смотрит на меня так, будто ничего особенного и не случилось.

– Я просто решил прогуляться.

– Ах, ты решил прогуляться? – Только бы сдержаться и не заорать при посторонних. – Джон, а как бы ты отсюда вернулся домой? Знаешь, куда надо идти?

Он указывает пальцем на шоссе, по которому мы приехали:

– Обратно тем же путем.

– Дай сюда! – Я вырываю у него мороженое. Пробую. Сладкое, холодное, изумительно вкусное. У меня брызжут слезы. Я сажусь на скамейку, рыдаю и не могу остановиться.

Джон обнимает меня за плечи, притягивает к себе:

– О чем ты плачешь?

– Ни о чем, – шмыгаю я.

Терри вылезает из грузовика и подходит к нам.

– Кто это? – настороженно спрашивает Джон.

Я заставляю себя успокоиться. Возвращаю Джону его рожок. Хлюпаю носом, вытаскиваю из рукава бумажный платок, сморкаюсь.

– Терри. Этот молодой человек помог мне тебя найти.

– Хм… – мычит Джон, оглядывая Терри с ног до головы, словно беглого преступника. Может, так оно и есть, но я что-то сомневаюсь. Я снова сморкаюсь.

– Терри, – говорю я, и голос мой дрожит, – давай куплю тебе мороженое?

Он застенчиво кивает.

Вытаскиваю из кошелька двадцатку и прошу:

– И мне тоже захвати, хорошо?

Он улыбается мне – печальная улыбка, чересчур печальная для такого юноши. Я пристраиваюсь рядом с Джоном, обхватываю его рукой за талию.

Несколько минут спустя Терри возвращается с двумя шоколадно-ванильными рожками и пригоршней сдачи. Я беру свою порцию, а свободной рукой сжимаю пальцы Терри над кучкой купюр и монет.

Перчатку он снял, и я наконец-то читаю татуировку на правой руке – НАХ. И догадываюсь, что означало ПШЕЛ на левой.

Я вполне понимаю, что он хочет сказать миру.

В ту ночь мы легли рано – без коктейля, без слайд-шоу и без телевизора. Я сделала нам сырные гренки на гриле и томатный суп, а потом – каждому по таблетке валиума. Я их терпеть не могу, но должна быть уверена, что Джон уснет. Сама я продержалась на ногах, пока не услышала, как он храпит. Тогда закрыла дверь и заперла изнутри. Легла рядом с Джоном: так ему труднее будет выбраться, не разбудив меня. Больше рисковать не стану.

И наконец позволила себе расслабиться.

Внезапно усталость куда-то пропала. Я думаю о детях. Сегодня я собиралась позвонить Синди, а в суматохе забыла. Я думаю о работе Синди у Мейджера в “Трифти Акрс”, как тяжело она трудится, эти большие магазины всегда нечестно поступают с сотрудниками – сплошные сверхурочные без оплаты. Я думаю о том, как Синди устает, каждый день поднимается в четыре утра. Потом я думаю о прежней своей работе, на которую устроилась после свадьбы. Всего лишь продавщицей в “Уинклменс”, но мне нравилось день напролет общаться с людьми, да и деньги нам были нужны. После рождения Синди я уволилась – собиралась вернуться когда-нибудь, но так и не вернулась. Джон не то чтоб решительно был против иметь работающую жену, однако само собой подразумевалось, что я буду сидеть дома и растить детей и что мне это по душе.

С годами я еще подумывала время от времени о возвращении на работу, но в доме всегда хватало дел. Помню, однажды я собралась всерьез. Кевин тогда встал на ножки и затерроризировал весь дом, он тащил в рот все, что попадалось на глаза, жуков, моющие средства, растения, таблетки, все подряд. Меня в токсикологическом отделении знали в лицо и по имени. Этот малыш к середине дня вышибал из меня дух – а только я его угомоню, как явится из школы Синди и снова его заведет какими-нибудь играми. В ту пору я бы обрела спасение в работе.

Вообще-то я не собиралась зарывать талант в пеленки. Правда, я не знала, есть ли у меня какие-то иные таланты, кроме готовности быть женой и матерью. Да, мне нравилось раскладывать товар в магазине, а изредка мне даже поручали украсить витрину. К этому у меня всегда была склонность – подобрать цвета, ткани, фактуру, одно к одному. В магазине мной были довольны. Мистер Билити, управляющий, тощий человечек с усами и небольшим количеством перхоти на плечах, вечно мне твердил, какая я молодец. Помню, как он расстроился, узнав о моей беременности. Улыбнулся, поздравил, но с той минуты стал меня игнорировать, а вскоре я словно перестала для него существовать. Он знал, что я уйду насовсем. Он же работал в женском магазине.

Честно говоря, после увольнения я редко вспоминала кого-нибудь из коллег. Я была счастлива на своем месте, счастлива иметь детей, дом, мужа. И Джон был хорошим мужем. Мы создали прекрасную семью для наших детей. Мы оба выросли в семьях, где правили тираны, распутники и мученицы, мы жили среди постоянных ссор и драк, а потому решили, что будем поступать не так, как родители, а в точности наоборот. В целом это был очень даже неплохой план.

Мы всегда воспринимали себя как пару, команду. Ни один из нас не был главным. Я не прислуживала Джону, как делали многие женщины. Если ему хотелось съесть сэндвич, он вполне мог сам подняться и приготовить. В этом смысле мы были очень продвинутыми. Я жила в браке, а не в долговом рабстве.

Вот почему его разговоры, начавшиеся в последнее время – это, мол, “его дом” и все тут куплено “на его деньги” – так меня удручают. Я понимаю, это говорит болезнь, у людей с диагнозом меняется отношение к деньгам и так далее. И все же в прежние времена он бы ни за что не сказал мне ничего подобного.

Я даже не уверена, помнит ли он, что домов у нас в жизни было два – сначала в Детройте, а уж потом в Мэдисон-Хайтс. Мы, как и почти все вокруг нас, уехали из Детройта вскоре после волнений шестьдесят седьмого года. Этот дом я от сердца с кровью оторвала. Мы прожили в нем без малого двадцать лет. Но жизнь меняется, город меняется. Белые люди были напуганы и вылетели роем. Риелторы нахально стучались в дверь, твердили, что “они” переселяются в соседние дома, распространяли истории о взломах и ограблениях. Вся эта болтовня. И болтовня запугала меня так, что я боялась выйти за порог собственного дома.

Росла я на Тиллман-стрит, в очень бедном районе. Рядом с нами жили чернокожие семьи, и никого это в ту пору не волновало. У нас в квартале кого только не было – болгары, ирландцы, чехи, множество поляков, один еврей, несколько французов (по фамилии Миллер, и все до единого воры) и мистер Уильямс, чернокожий, с ним жила дочь Зула Мэй, и даже смешанная пара была, жена белая, а супруг чернокожий. Это не имело никакого значения, потому что все мы были очень бедны. Никто ничего не имел, и все жили в мире.

Но после беспорядков всё словно рассыпалось. Коулмен Янг стал мэром и ясно дал понять: белых он не любит. Он посоветовал всем нам выехать на Восьмую милю и гнать дальше не оглядываясь. Вскоре все, кого я знала, мои сестры и брат, соседи и друзья покинули Детройт. Все, кроме нас. А я снова жила на одной улице с чернокожими и уговаривала себя, мол, подумаешь, ничего страшного, но на этот раз все обернулось иначе. Нас заставили смириться с тем, что Детройт стал их городом, а быть меньшинством мы, видимо, не так уж привыкли. Я не хотела покидать свой дом. Я любила тот дом. Но мы уехали.

Мне и сейчас больно смотреть, во что превратился город. Столько трущоб, столько заброшенных зданий. Мичиганский центральный вокзал, Национальный театр, “Хадсон”, “Стэтлер”, Мичиганский театр – все разрушено или брошено догнивать. Теперь, я слыхала, белые начали возвращаться в город. Здания восстанавливаются. Построили новые жилые и офисные здания. Все вновь меняется. Не знаю, как к этому отнестись. Белое стало черным, черное стало белым. А в эти дни, в эти затяжные дни, Джон и я живем в промежутке, в сером мире, где ничто не кажется по-настоящему настоящим, а те места, что были когда-то нам дороги, исчезли навсегда.

Мне бы надо в туалет, но пока не хочется вставать. Еще чуть-чуть полежать. Интересно, что сталось с теми, из “Уинклменса”? Почти все они были старше меня. Теперь они все умерли, конечно же, как и многие-многие наши друзья, те, кто переехал вместе с нами из города в пригород. Джиллеты, Ниры, Микеры, Тёрнблумы… все ушли, лишь две-три злосчастные вдовы еще телепаются.

Заранее страшишься потерять родителей, братьев и сестер, супруга, но никто не подготовит тебя к тому, каково хоронить друзей. Каждый раз, когда пролистываешь телефонную книгу, тебе напоминают об этом – она умерла, он умер, они оба умерли. Вычеркнутые имена, телефонные номера, адреса. Страница за страницей – умерли, умерли, умерли. Это больше чем утрата близкого человека. Умирает твоя юность, веселье, задушевные разговоры и слишком много выпивки, длинные выходные, общие горести и общие победы, зависть, ревность, секреты, которыми ни с кем больше не поделишься, и память только на двоих. Ежемесячная игра в пинокль тоже умирает.

Знайте: если вы, вроде нас, еле ковыляете по земле, кто-то из вашего прошлого уже наверняка думает, что вы успели помереть.

В 4.23 я очнулась от обычной своей неглубокой дремоты. Джон навис надо мной, зубы оскалены, лоб изборожден гневными морщинами. Кажется, я уже говорила, что иногда он не отличает свои сны от реальности. Проснется – и не знает ни где он, ни кто он. И от этого бывает зол как Сатана.

– Что случилось, Джон? – спрашиваю я, садясь в постели.

Он зыркает на меня, рот разинут, дыхание хриплое, клокочет мокрота.

– Джон, что случилось? – повторяю я и вижу, как что-то блеснуло в его руке. Вот оно, думаю я, он окончательно съехал с катушек.

– Что ты делаешь, Джон? Что тебе показалось? Тебе что-то приснилось?

– Нет! – рычит он. – Я не сплю. Где мы? Это не наш дом. Куда ты меня затащила?

– Это наш трейлер, Джон. Мы решили прокатиться, помнишь? Я твоя жена. Я Элла.

– Ты не Элла! – рявкает он и стискивает зубы.

– Конечно же, я Элла. Я знаю, кто я. Я твоя жена, я Элла.

На миг его взгляд смягчается, словно он хотя бы отчасти расслышал и понял мои слова.

– Что у тебя в руке, Джон?

Он протягивает руку, и я вижу, что там у него. Это нож.

Нож для масла.

– Дай сюда, ослиная задница! – Я готова его стукнуть.

Когда я так называю Джона, это почему-то убеждает его, что я действительно Элла. Он покорно отдает мне нож, лезвие чем-то испачкано, чем-то липким.

– Ты хотел сделать себе сэндвич, Джон?

– Нет.

– Тогда откуда у тебя на лице арахисовое масло? – Я вынимаю из кармана салфетку, слегка смачиваю ее слюной и вытираю Джону верхнюю губу.

– Не знаю.

– Господи боже! Ступай в постель, Джон.

Это уже не впервые с ним происходит. В прошлый раз, дома, он разбудил меня, буквально растряс, ухватив за ворот ночной рубашки. А еще раньше всерьез напугал: долбил гвоздодером по тумбочке у кровати и требовал, чтобы ему объяснили, где он.

С тех пор у меня и начались проблемы со сном. Не то чтобы я стала бояться мужа. Умереть – это уже не страшно. Удручает другое: я думаю о том, как после припадка Джон окажется один. Не могу представить себе одного из нас без другого.

С утра небо до обидного ясное. Джон проснулся тихий и бодрый, а мне все чертовски досаждает. Мы едим овсянку, пьем чай с тостами и таблетками, собираем вещи и выезжаем. На шоссе мне полегчало. Я решаю забыть вчерашнее и сосредоточиться на том, что предстоит. Впереди долгий путь через весь Северный Техас, по меньшей мере сто шестьдесят миль.

Ландшафт тут плоский, безотрадный – вулканические породы и растрескавшаяся почва с щетиной кустарника. На всякий случай я велю Джону остановиться и залить бак. Сую в автомат кредитку, убеждаюсь, что Джон вставил шланг, иду в дамскую комнату, потом покупаю нам снеки и две большие бутылки воды. Терпеть не могу тратить деньги на воду, но чувствую себя спокойнее, когда она под рукой.

Возвращаюсь, Джон все еще держит шланг. Наверное, недожал рычаг пистолета. Он улыбается мне, когда я подхожу к трейлеру. На голове у него большая кепка с американским флагом, где, интересно, он ее подобрал?

– Готова, Эл? – спрашивает он через открытое окно, когда я забираюсь на сиденье.

– Вроде бы готова, – отвечаю я, удивившись, что он вновь произнес это имя. Джон уже сколько-то лет не называл меня “Эл”. Такие мелочи болезнь крадет у человека одну за другой: ласковые имена, знакомые подробности, благодаря которым дом остается домом. Но эти же мелочи вдруг возвращаются в поездке, поднимаются на поверхность, и я этому рада.

Щелкает заправочный пистолет. Джон вешает шланг на колонку, открывает дверь трейлера. Из щели в колонке выползает чек и улетает, подхваченный ветром. Нам до этого нет дела. Джон устраивается в капитанском кресле, сияет радостно, сжимает мою коленку.

– Привет, красотка! – говорит он, явно довольный тем, что нащупал, хотя по большей части там жир да титановый сустав. И я не стану от вас скрывать – у меня трепыхнулось сердце.

Я улыбаюсь в ответ, настроение поднимается, я счастлива вновь увидеть моего старика.

– Есть еще порох в пороховницах, верно? – спрашиваю я. Он хлопает меня по колену и запускает двигатель. Наверстываем упущенное вчера.

Мы решаем обойтись без “Чертовой веревки” – музея колючей проволоки в Маклине, который, судя по описанию, вполне может оказаться наиглупейшим музеем в мире. Вскоре проезжаем маленькую старомодную заправочную станцию “Филлипс 66” с оранжевыми колонками и дымоходом в форме молочной бутылки. Она не работает, как и многое другое, что надумали отреставрировать вдоль шоссе, но выглядит приятно.

Миля пролетает за милей. Жарко, солнечно, воздух сухой, однако с открытыми окнами вполне комфортно. Вот чем осень хороша для путешествий. Шоссе 66 вновь превращается в дублера автострады, движения почти нет, проскакиваем города с названиями вроде Лела и Аланрид. Сонные городишки – точнее, даже коматозные. Знак, указывающий съезд с автострады:

К ГРЕМУЧКАМ СЮДА

Но змеиная ферма давно исчезла, о ней напоминают лишь развалины. Я едва не попросила Джона затормозить, чтобы внимательнее осмотреть это место, но предпочла направить наш трейлер на автостраду 40, избегая грязного отрезка пути, оставшегося от Джерико-Гэп. Так хорошо в дороге, глупо прерывать движение, чтобы поглазеть. К тому же я опасаюсь сделать что-то, от чего настроение Джона может измениться, – уж так он хорошо разговорился.

– Помнишь, Элла, как мы ездили в тот раз в Колорадо? Где мы тогда проснулись, а вокруг все овцы, овцы? Поразительное зрелище.

Я изумленно оборачиваюсь к Джону: как давно он ничего подобного не вспоминал. Впрочем, я не жалуюсь.

– Это было в Вейле, – подсказываю я. – Когда мы в шестьдесят девятом поехали на запад.

– Точно! – Он кивает всем телом, не только головой.

– Так было странно! – подхватываю я. – Мы проснулись рано, я выглянула – солнце только что поднялось, и вдруг появились овцы!

Джон указательным пальцем сдвигает повыше солнечные очки и снова кивает:

– Пастух гнал их прямо через кемпинг. Мы расположились поблизости от взгорка, они обступили нас со всех сторон и стали есть траву. Понятия не имею, как он справлялся с таким стадом.

– Может, у него были собаки? – Поверить не могу: я расспрашиваю Джона о том, что случилось с нами много десятилетий тому назад.

– Вроде нет. – Джон неотрывно смотрит на дорогу, словно эта сцена разворачивается прямо сейчас за ветровым стеклом. – Помню, что я тогда почувствовал. Время как будто замедлилось, когда овцы окружили нас. Стояла такая тишина, пока они паслись, овцы совсем не шумели. В какой-то момент мне показалось, что мы оказались в ловушке в нашем трейлере – но все было в порядке. Это просто овцы.

– Вот это мне и нравится в поездках, – замечаю я, глазея в окно на коричневые завитки сорняков у дороги.

– Овцы?

– Как все замедляется. Столько нового за короткое время. Толком не сообразишь, какой нынче день. Время течет медленно. Как во сне.

Джон смотрит на меня озадаченно. Может, и вовсе не слушает. Тем лучше, ведь я, возможно, описала то состояние, в котором он теперь пребывает почти всегда.

– Помнишь, как напугался Кевин? – продолжает Джон. – Бедняжка никогда столько овец не видел. Даже на ярмарке. Пришлось мне его уговаривать, мол, все в порядке. Овцы добрые, их не надо бояться.

– Господи, Джон. – Он пересказывает детали, которые даже я позабыла, а память у меня обширнее моей талии. Я кладу руку ему на предплечье, провожу ногтями по снежно-белым волоскам.

– Что?

– Ничего, Джон. Ничего.

Идеальных моментов у нас больше нет. И уже не будет. Сейчас я это понимаю – потому что, в тот краткий миг, когда Джон вернулся ко мне, я вдруг почувствовала изнутри давление, сильный, сокрушающий внутренности дискомфорт, непохожий на тот дискомфорт, какой настигал меня до сих пор. Я убираю задрожавшую руку с предплечья Джона – хорошо, что не вонзила в него когти, когда меня накрыла первая волна. Шарю в сумочке в поисках маленьких голубых таблеток. Шарю и шарю, в сумочке полным-полно пузырьков с таблетками, только нужной нет. Натыкаюсь на тюбики помады, комки салфеток, обломанные полоски мятной жвачки и пистолет Джона – очень тяжелый, но я теперь боюсь оставлять оружие без присмотра, – а голубые таблетки словно провалились. Наконец нахожу. Руки дрожат, как у наркомана, глотаю сразу две таблетки с водой из неприкосновенного запаса. Еще придется подождать, это я знаю, прежде чем подействует. А пока надо отвлечься.

– Поговори со мной, Джон, – прошу я, передергиваясь от боли, но стараясь, чтобы голос звучал по возможности нормально.

– О чем?

– О чем хочешь. Все равно. Расскажи мне, что ты помнишь.

– О чем?

– О нас. О нашем браке. Расскажи мне что-нибудь.

Джон смотрит на меня, сначала растерянно, точно вопрос вот-вот сотрется из его памяти, потом говорит:

– Как ты выглядела на свадьбе. Я помню, какие красные у тебя были щеки. Ты не румянилась, но щеки у тебя так и горели. Я все думал, ты заболеваешь, у тебя температура. Помню, как поцеловал тебя на ступенях Святой Цецилии, прикоснулся к твоему лицу и подумал: какое горячее, и еще подумал: хочу ощутить этот жар на моем лице.

Меня снова передергивает.

– И я помню, как ты меня поцеловал. Твое лицо было таким прохладным, приятным. А я была в тот день взвинченна. Так хотела, чтобы мы наконец поженились.

Джон смеется. Будем надеяться, мою гримасу он принял за ответную улыбку.

– Расскажи мне что-нибудь еще, что ты помнишь, Джон. Давай же!

– Я помню, как Кевин родился. Я вернулся домой, после того как ты уснула, с ребенком все было хорошо. Синди забрала твоя сестра, я был дома один, и я все плакал и никак не мог остановиться.

– Отчего ты плакал, Джон?

– Не помню. Думаю, я был счастлив. Помню, мне стало стыдно, что я так реву.

– Тут нечего стыдиться, хороший мой.

– Наверное, нечего.

Я сжимаю подлокотники, кое-как перемогаюсь.

– Ты сердился на Кевина за то, что он вечно плакал.

– Не хотел, чтобы в школе его дразнили плаксой.

– И все-таки он таким и остался. – Не получается ни улыбнуться, ни засмеяться, но я бы хотела.

Джон не отвечает. Слева проносится автомобиль, выплевывая выхлопные газы. От их вони меня тошнит. Я уж думала, меня вырвет, но успела открыть окно, и свежий воздух помогает.

– А что ты помнишь о наших поездках, Джон?

Он задумывается. Меня сотрясает сильная судорога дискомфорта.

– Джон!

– Костры. Как мы жгли костры. На следующее утро, когда я вставал и надевал тот же свитер, от одежды пахло дымом. Мне нравился этот запах. За день в дороге он выветривался, и я хотел его вернуть.

– Может быть, сегодня мы разведем костер.

– Хорошо.

Мы проезжаем город Грум, и я вижу “Техасскую Пизанскую башню”, как она обозначена в путеводителях, то есть склонившуюся набок водонапорную башню.

– Ты в порядке? – спохватывается Джон.

– В полном, – лгу я.

Еще одна машина пролетает мимо.

– Куда он спешит? – возмущается Джон.

Такое в нынешней поездке случалось не раз, других водителей раздражают медлительные пенсионеры, но впервые Джон что-то заметил. Боюсь, мы точно так же поступали в молодости, мы были нетерпеливыми путешественниками, гнали, торопясь куда-то добраться, потом гнали обратно домой. Мне представляется карта у нас в подвале, паутина маршрутов, проложенных по всей стране, отпуск за отпуском, и как стремительно все это миновало. Думаю я и о том, как полз по этой же дороге грузовик Джоудов, шины засасывало в почву.

А потом ртутью по костям растекается тепло. Расслабляется напряженная шея, я снова могу вдохнуть. И отчетливо вижу на поле элеватор, башни его – словно пальцы, хватающиеся за небо.

И наступает комфорт.

– Привет, ребята! – чирикает Жанет, симпатичная нахальная официантка, выряженная подругой ковбоя и настолько юная, что утомительная работа еще не выбила из нее бодрый дух. – Добро пожаловать на ранчо “Большой техасский стейк”.

– Привет, юная леди! – отвечает Джон, дотронувшись до своей кепки. Он все еще хорошо себя чувствует и даже готов флиртовать.

У Жанет его реплика вызывает смех – чересчур громкий и чересчур заливистый.

– Ой, вы такие миленькие!

Я киваю и улыбаюсь. Жанет понятия не имеет, что миленькая старенькая дама, которую она обслуживает, нахлопалась наркотиков так, что летает, будто змей на веревочке. Пожалуй, я малость перебрала. Голова гудит. Тело текучее, наэлектризованное. Дискомфорт исчез, но с ним исчезла и я. Кое-как до стола доползла, и на том молодец.

“Большой техасский стейк” – китчевый ресторанчик, снаружи он выглядит приманчиво: гигантская фигура ковбоя с такой же гигантской коровой торчит перед гигантским зданием ранчо. Джон так возбудился, завидев это место, что я не могла ему отказать. Но вы, наверное, уже догадались, что я и сама падка на дешевые приманки для туристов. Я и сейчас восторгаюсь шиной “Унирояль” размером с колесо обозрения на магистрали 94 – дома, в Детройте. Да и колоссального Пола Баньяна, который на севере Мичигана, я тоже любила. Где-то у меня хранится фотография – я и Синди, ей лет пять или шесть, на фоне Синего Быка Бэйба. Мы обе смотрим вверх и машем Джону, который фотографирует нас сверху, из головы Пола Баньяна. Однако внутри “Большой стейк” смахивает скорее на бордель Старого Запада, чем на ранчо. К тому же здоровенный кусок мяса не возбуждает во мне аппетит.

– Итак, мои хорошие, что вам приглянулось? – продолжает чирикать Жанет.

– Я хочу гамбургер, – говорит Джон. Тут ничего нового.

– Восьмиунциевый бифштекс подойдет?

Я киваю Жанет:

– Ему в самый раз. Хорошо прожаренный, будьте добры.

– К нему еще салат и два гарнира, сэр.

Джон теряется, и я спешу вмешаться, хотя и сама плохо соображаю.

– Э-э, с соусом “Тысяча островов”? – уточняю я, выгадывая время, чтобы успеть просмотреть огромный и нелепый комикс меню. – Макароны с сыром. Жареная окра.

– Окей. А для вас, мэм? – Жанет вопросительно склоняет голову набок.

– Мне только сладкий чай, пожалуйста.

Жанет театрально выпячивает губы:

– И больше ничего? У нас есть особый Большой Техасский Бифштекс – семьдесят две унции! Четыре с половиной фунта! В подарок, если управитесь с ним за час.

Я тупо таращусь на официантку:

– Э? Нет, не сегодня, благодарю вас.

– У нас шестидесятилетняя бабуля такой умяла! – хвастается Жанет.

– Вот как? – откликаюсь я. – Но эта бабуля хочет просто сладкий чай.

– Окей! Сейчас принесу вам масло и хлеб!

Жанет уходит, и мне становится легче. Такой избыток энтузиазма слишком напрягает.

Джон озабоченно поглядывает на меня.

– Ты в порядке, дорогая?

– Все хорошо. Чуточку мутит, ничего страшного.

– Ты заболела?

Пожалуй, самое время предупредить вас, что Джон не знает о моей болезни. То есть он знает, что дети возят меня к врачу, мы тогда приклеиваем записки по всему дому – “Мама у врача. Вернется через два часа”, – чтобы он не запаниковал, обнаружив мое отсутствие, но Джон не знает, в чем дело. Да и в любом случае не смог бы удержать эту информацию. Синди рассказала ему про свой развод, а он все время забывает. Каждый раз, когда она к нам приезжает, он спрашивает: “Где Хэнк?” Она в ответ что-нибудь типа: “Не знаю, папа. Мы развелись. Он заезжает только повидать детей”. – “Развелись! – возмущается Джон. – Что за ерунда! Не разводились вы!” – “Развелись, папа”. – “Чушь собачья! Развелись? И мне никто ничего не сказал?” – “Я говорила тебе, папа, но ты забыл”. – “Черта с два я забыл”.

И так далее. Каждый раз, когда она ему это говорит, он словно впервые слышит дурную весть. После пяти-шести подобных опытов мы поняли, что Джон все равно забудет про развод и лучше уж делать вид, будто ничего не произошло, а не расстраивать его снова и снова.

Вот и сегодня, как только перед Джоном поставили тарелку, он перестал волноваться насчет моего здоровья (и всего прочего). Накинулся на еду, словно перед казнью на электрическом стуле.

Джон и после обеда в хорошей форме, так что я решаюсь проложить маршрут через Амарилло, тем более что, согласно моим путеводителям, там сохраняется что-то от шарма старой дороги. Мы проезжаем по объездной 40, это часть старого шестьдесят шестого, а оттуда на бульвар Амарилло. Тут множество машин, и в обычном своем состоянии я бы занервничала, но сейчас состояние необычное благодаря маленькой голубой таблеточке. Старые приюты для проезжих – мотель “Апач” и так далее – действительно попадаются на глаза, но в целом городок кажется пыльным и запущенным. На Шестой улице начинается небольшая зона магазинов и ресторанов. Джон притормаживает:

– Вон сувенирные лавки. Хочешь зайти?

Я улыбаюсь мужу. Сегодня он такой милый.

– Нет, Джон, думаю, я обойдусь. Спасибо, что спросил.

Он прав: тут очень симпатичные магазинчики. Лет пятнадцать, даже десять лет назад я бы попросила его остановиться, чтобы как следует их осмотреть. Даже сейчас эта мысль посетила мой мозг, поплывший от лекарств против дискомфорта, но потом я поняла, как это глупо.

Некогда я любила отпуск еще и за то, что мы привозили домой всякую всячину. Особую слабость я питала к гончарным изделиям. Куда бы мы ни ездили, обязательно прихватывала с собой то индейские горшки из Вайоминга и Монтаны, то красивые вазы с глазурью из Пиджен-Фордж, то мексиканские миски с Юго-Запада. Все очень красивые, и почти все поныне лежат в коробках у нас в подвале. В доме пространство как-никак ограничено. Мне просто пришлось остановиться и не покупать больше ничего. Из последних поездок я разве что сувениры привозила внукам, но теперь и с этим покончено. Нашим деткам придется повозиться, разбирая все эти коробки с моими былыми увлечениями.

За Амарилло мы снова оказываемся на сороковом, и в голове у меня проясняется. Вскоре находим съезд 63, и я велю Джону свернуть с автострады. Пошарив в одном из отделений у себя за спиной, вытаскиваю старый бинокль.

– Что ты высматриваешь? – спрашивает Джон, разглядев, что я держу в руках.

– Хочу посмотреть на ранчо “кадиллаков”, – отвечаю я, осторожно разматывая кожаный ремень, намотанный на бинокль, но ремень от старости растрескался, и я сердито швыряю обрывки в мусорный мешок.

– А это что такое?

Беру путеводитель.

– Тут говорится, что это арт-проект эксцентричного мультимиллионера. Куча старых авто, похороненных в грязи.

– Какого черта он их зарыл? – хмурится Джон.

Я подношу к глазам бинокль:

– Арт-проект, говорю же тебе.

– По-моему, просто зря извели хорошие машины. – Он снимает шляпу, поправляет ленточку и снова надевает.

– Они старые, сороковых-пятидесятых годов.

– Ох! – выдыхает он. Джон явно не одобряет такое художество.

Я замечаю что-то в стороне от дороги, посреди большого поля, как и сказано в путеводителе. Слишком далеко, ни один из нас туда не добредет пешком.

– Притормози, Джон, хорошо? Хочу посмотреть.

– Не понимаю, зачем…

– Господи, Джон! Просто остановись ненадолго, я посмотрю, и все.

– Ладно, ты не дергайся, словно тебе хвост прищемили.

Честное слово, иногда он мне больше нравится в смутном состоянии, чем такой. Мы останавливаемся возле расписанного граффити контейнера.

– Это оно и есть?

В бинокле проступает ряд автомобилей, зарытых носом вниз в грязи. Ни одного человека поблизости, лишь пара коров пасется.

– Надо полагать.

– Не в очень-то они хорошем виде, – говорит Джон.

Я передаю ему бинокль: пусть судит сам.

– Ну да. Они разбиты и раскрашены из баллончиков. И даже шины сняли.

– Какая жалость. Так зачем, говоришь, их зарыли?

– Это арт-проект, Джон, – повторяю я. Он возвращает мне бинокль, и я решаю ответить иначе: – Понятия не имею.

Но от зрелища похороненных в земле автомобилей что-то со мной делается не то. Эти устремленные к небесам плавники – что-то в них грустное и тревожное. Все наши друзья и соседи когда-то мечтали о таких авто. Они считались самыми стильными. Рядом с прежним нашим домом жил мужик, который тыкал нам в нос свой новый “кадиллак”, считал себя крутым, потому что у него на подъездной дорожке был припаркован огромный блестящий кит.

– Джон, ты помнишь Эда Вернера и его “кадиллак”?

– О да!

– Старый пьяница, каждый вечер возвращался с работы, вылезал из своего кадди с бутылкой “Катти Сарк”.

Да, соседа Джон помнит. Теперь старый пьяница давно мертв, и его роскошные машины – просто металлолом, как и те, на ранчо “кадиллаков”.

Знаю, было время, когда и Джону хотелось заиметь “кадиллак”. Разумеется, нам он был не по карману, да я бы ему и не позволила, даже если бы деньги нашлись, – эти авто слишком выпендрежные.

Бинокль утомил мои глаза, все расплывается, пониже бровей над окулярами собирается пот. Меня одновременно охватывают усталость и раздражение – может, дело в лекарствах. А может, и нет. Так называемый арт-проект кажется мне пощечиной всему поколению, тому, ради чего мы трудились, тому, что, как мы думали, заслужили после войны, – всей нашей вере в процветание. После нищенского детства попасть в средний класс казалось чудом, лучшим, о чем ты могла мечтать.

От этого ранчо “кадиллаков” у меня сердце разболелось. Извините, хотела сказать – в сердце дискомфорт.

В Адриане, все еще штат Техас, мы останавливаемся в маленьком ресторане “Середина Шоссе”, оно расположено “точно в геоматематической середине шоссе 66”, что бы это ни значило. Аппетит наконец вернулся, хотя я не уверена, смогу ли удержать пищу в себе. Но тут есть домашние пироги “Кривая корочка”, это меня заинтриговало.

И официантка, к счастью, не из разговорчивых. На вид почти такая же старая, как мы, редкость для официантки. И без всякой прекраснодушной чуши типа “привет, дорогуша, старенькие мы с тобой, да?”. Ее фартук украшают десятки значков и пуговиц с фотографиями внуков, а то и правнуков. Так и звенит на ходу, слегка прихрамывая, кеды не по размеру скрипят на линолеуме.

Я заказываю себе пирог с банановым кремом, Джону яблочный, обоим нам молоко. Сразу отпиваю из стакана, и от холодного молока меня едва не выворачивает, но тут же все успокаивается, и я понимаю, что обойдется. За едой обсуждать особо нечего. Джон подустал и притих. Скоро пора завершать день.

Пирог чудесный. Сладкий, без приторности, масляная корочка – словно крошечные хлопья рая на вилке. Разделавшись со своими порциями, мы заказываем кусок с кокосовым кремом на двоих и приканчиваем его в мгновение ока. Я чувствую себя намного лучше, набив живот сладким.

Официантка безмолвно оставляет счет на столе. Я оборачиваюсь к Джону, приподнимаю стакан с остатками молока:

– Полпути за кормой, старина!

Джон тоже поднимает стакан и касается моего.

Как найти город-призрак? Ничего не высматривай – и вот он.

На самом деле нужно добраться до выезда 0 (я вас не разыгрываю), пересечь автостраду и свернуть на южную ее сторону, где дорога в плачевном состоянии, в щербинах, засыпана гравием. Я велю Джону ехать прямо, к каким-то зданиям впереди, и мы въезжаем в Гленрио, настоящий город-призрак на старом шоссе.

– Помедленнее, – прошу я, когда мы проезжаем мимо заброшенного отеля с вывеской “ПОСЛ В ТЕХАСЕ”.

Полвывески отвалилось, но из книг я знала, что там было. “Последний отель в Техасе” на одной стороне и “Первый отель в Техасе” на другой – все зависит от того, с какой стороны подъезжаешь. Гленрио расположен в обоих штатах, часть в Техасе, часть в Нью-Мексико. Техасская часть попадает в округ Деф-Смит, где сухой закон, так что все бары сосредоточены в Нью-Мексико. Заправки, наоборот, в Техасе: там налоги ниже.

Минуем пустую оболочку старой заправочной станции. Перед скелетом колонки гниет пыльный белый “понтиак” семидесятых годов, окна выбиты, птицы свили гнезда внутри.

– Здесь снимали “Гроздья гнева”. Помнишь, Джон? С Генри Фондой. Трудно себе представить, чтобы он ковырялся в этой грязи.

– Мне тут не нравится, – говорит Джон.

Неудивительно. Что-то действует на нервы в этом месте – выпотрошенном и по горло заполненном воспоминаниями. По крайней мере, какие-то руины сохранились намеком на прошлое, но и они тут недолго еще продержатся. Постепенно, крошка за крошкой, история рассыпается, и даже города-призраки исчезают окончательно.

Я промокаю салфеткой лоб. Во рту так сухо, словно я угостилась клеем.

– Надо развернуться. Дальше нет асфальта. Просто съезжай на обочину, а затем поверни обратно.

Джон разворачивает трейлер, дает по газам. И тут раздается звук, похожий на выстрел, испугавший меня до полусмерти. А следом стук – “ча-ча-ча”. Трейлер резко заносит вправо, мы оба едва не слетаем с сидений, подлокотник врезается мне под ребра, я чуть сознание не потеряла. Шум все громче.

– Что происходит? – кричу я Джону.

Джон слишком занят, обеими руками цепляется за руль, пытается удержать контроль над трейлером. Сбоку, на лбу, набухает жила. Не лопнул бы с натуги. Трейлер все еще сильно кренится, Джон выжимает тормоз и выводит его на обочину.

– О черт! – говорит он. Кисти на руле побелели, проступили синие сосуды. – Держу, держу!

Я чувствую, как под нами перекатывается гравий, слышу звук дробящегося камня – хрусткие хлопки, только в сто раз громче. Джон вот-вот утратит контроль. Я пытаюсь вдохнуть, но удается лишь закачать воздух в легкие, выпустить – уже нет.

– Элла, перестань издавать такие звуки! – возмущается Джон. – Всего лишь шину пробило.

В дальней части фургона с грохотом летят на пол коробки, тарелки. Хруст прекращается, наш трейлер замирает на обочине поблизости от “Последнего отеля в Техасе”. Джон выключает двигатель, и мы сидим неподвижно. Скособоченные, прислушивающиеся к собственному дыханию.

Проходят долгие две минуты. Джон все сидит и смотрит на дорогу.

Вид у него удовлетворенный, ничто в этом мире его не тревожит. Я больше не боюсь, зато начинаю злиться.

– Джон! – говорю я наконец. – Ты в порядке?

Он кивает.

– Так чего же ты ждешь? – продолжаю я. – Ты сказал, у нас лопнула шина. Ты не хочешь выйти и посмотреть?

Он поворачивается и глядит на меня, будто спрашивая: “Кто, я, что ли?”

Наконец открывает дверь и вылезает. Я собираюсь последовать за ним. Глянула за спинку сиденья, где там моя трость, но она соскользнула на пол.

– Джон! – окликаю я.

Нет ответа. Снова выкрикиваю его имя – тишина. Одному богу известно, что он там делает. Решаю достать чертову трость сама. Так надоела беспомощность. Шарю за креслом, нахожу длинную раздвижную палку с “вилкой” на конце – удобно что-то хватать. Иногда Джон открывает ею замок на моей стороне трейлера.

Трость далековато, в кухонной зоне. Слышно, как Джон шумно роется в багажном отсеке, и это вынуждает меня поторопиться. Я раздвигаю палку, зацепляю один из зубцов моей трости и подтаскиваю ее к себе, мимо валяющейся на полу тарелки.

Снаружи я застаю Джона со всем снаряжением, он готов устранить поломку. Одна беда: похоже, он забыл, как это делается. Зря я не придержала свой длинный язык.

– Позвоним в “Автоклуб”, – предлагаю я.

– Сам разберусь.

Я стараюсь говорить как можно мягче:

– Конечно, ты справишься сам, но я не хочу, чтобы ты надрывался, дорогой.

И торчать тут часами тоже не хочу.

Джон пытается собрать домкрат. Печальное зрелище. Я ухожу в кабину за мобильным телефоном. “Автоклуб” обещает прислать эвакуатор примерно через сорок минут. Я осторожно сползаю с пассажирского сиденья – дискомфорт вновь поднял свою змеиную голову. Джон ухитрился собрать домкрат, сунул его под трейлер и терзает его, но безрезультатно. Домкрат щелкает, словно пытаясь приподнять трейлер, но что-то там не подсоединено.

– Джон, “Автоклуб” с этим разберется. Давай уйдем с палящего солнца. Тебе нельзя тут торчать. Так можно рак кожи заработать – прямо на голове.

– Брось.

– Пошли.

Поразительно – Джон бросает домкрат, мы идем обратно к кабине, чтобы там устроиться, но тут мимо проезжает автомобиль. Первый с тех пор, как мы съехали с шоссе. Я вижу, как вспыхивают задние фонари. Старый “плимут”, на боку и на багажнике проступают пятна серой грунтовки. Он останавливается чуть поодаль на обочине. Вылезает водитель, за ним пассажир с гаечным ключом в руках.

Должна сказать, на добрых самарян они мало похожи. Скорее на бандитов. Обоим хорошо за тридцать. Водитель усатый, в облегающих джинсах, коричневом поло, грива торчком на голове. Тот, что с гаечным ключом, в джинсах, футболке с треугольным вырезом и в шлепанцах. Запущенная щетина и прическа – словно только что с постели.

– Эй, народ! – выкрикивает водитель, направляясь к нам. – Помощь нужна?

Джон глядит на него подозрительно.

– Все в порядке, – с улыбкой отвечаю я. – Мы вызвали “Автоклуб”.

– А! Хорошо. Долго их ждать? – интересуется пассажир.

– С полчаса примерно. – И тут же что-то шепнуло мне, что напрасно я это сказала.

– Отлично. – Водитель вытаскивает из-за ремня нож.

– О господи! – бормочу я, оглядываясь на Джона, который все еще не понял, что происходит.

– Нам помощь ни к чему, – говорит Джон. Стягивает с головы кепку, тыльной стороной запястья утирает пот со лба и снова нахлобучивает кепку.

– А мы и не станем помогать, – заявляет пассажир с гаечным ключом. Может быть, дело в акценте – говорит он как слегка недоразвитый.

До Джона доходит.

– Что за черт! – возмущается он и делает шаг вперед.

– Спокойно, Джон.

Водитель тычет ножом в его сторону:

– Стойте где стоите, сэр. Отдайте нам все наличные, и мы уедем. Мы не хотим вас обижать, да это и не понадобится, верно? Мэм, у вас вон кольцо, – снимите его, будьте любезны.

Пассажир, помахивая гаечным ключом, подходит к Джону:

– Бумажник.

– Хрен тебе, – отвечает Джон.

Пассажир бьет его гаечным ключом по ребрам.

– Сам вытащу. – И тянется к оттопыренному заднему карману Джона.

– Джон, делай, что они говорят, – предупреждаю я и отдаю водителю обручальное кольцо. – Стой спокойно.

– Ваша сумочка, мадам. Где она?

– На полу в фургоне, – отвечаю я.

– Черт, – бросает пассажир, возясь с брюками Джона. – Никак не вытащить бумажник, застрял в кармане. Давай сюда нож.

– Бумажник большой, – подтверждаю я. – Пойду за сумочкой.

Водитель смотрит на меня, прищурясь.

– Медленно, все делаем очень медленно, мэм.

– А я нынче по-другому и не сумею, молодой человек. – И направляюсь к открытой двери фургона, с силой втыкая трость в гравий на каждом шагу.

Я слышу, как они, чертыхаясь, копаются у Джона в штанах, потом звук рвущейся материи. То ли усталость сказалась, то ли наркотик, циркулировавший у меня в венах, то ли я так обозлилась, когда эти мерзавцы отняли мое обручальное кольцо, – так или иначе, я решилась. Даже не колебалась ни минуты.

Вернувшись из трейлера, вижу, что они прорезали что-то вроде люка в штанах у Джона на заднице. Оба ржут над своим рукоделием, пока не замечают меня – я целюсь в них из Джонова пистолета.

– Черт! – Пассажир роняет гаечный ключ; водитель, напротив, пытается замахнуться ножом.

– Не стоит этого делать, – предупреждаю я. – Нарветесь.

Водитель никак не может взять в толк – чтоб старуха целила ему в сердце? Нож он опустил, но крепко прижимает его к бедру.

– За старика своего не боитесь, мэм? Могу его поранить. Лучше опустите пушку.

– Можете попытаться, но я вас точно пристрелю. А если вы, молодой человек, думаете, что у меня рука дрогнет, то очень ошибаетесь. Поймите, мне терять нечего. Наверное, и вы про себя так думаете, иначе не отважились бы на пакости, но для меня это чистая правда. Раните Джона – я непременно убью вас, да и вашего дружка постараюсь прикончить. Мне уже давно все равно.

Водитель оглядывается на пассажира, прикидывая, как вывернуться.

– Ничего вам не поможет. – Я прищуриваюсь, готовая стрелять, если он двинется к Джону. – Нож на землю.

– Не забудь снять с предохранителя, прежде чем пристрелишь его, – спохватывается Джон.

– Спасибо, дорогой, – отвечаю я. – Уже сняла.

– Валим отсюда, Стив! – Голос пассажира дрожит. – Верни их добро.

Я киваю:

– Он прав, Стив. Положи кольцо на бумажник, бумажник на землю и убирайтесь оба отсюда. Я не стану вызывать полицию. Убирайтесь, и все.

Наконец Стив бросает нож и делает, как я сказала. Замирает, дожидаясь, что я еще велю.

– Ступайте! – машу ему свободной рукой. – Найдите себе в жизни занятие и не досаждайте больше старикам. Постыдились бы. В будущей жизни превратитесь в опарыша.

Они бросаются к своей машине, пассажир так спешит, что шлепанец слетает с ноги и остается лежать на обочине. Они мчатся прочь, спасая свои жопы.

Только я выбрасываю нож в кустарник и возвращаю обручальное кольцо туда, где ему следует быть, как является и “Автоклуб”. Раньше, чем мы рассчитывали.

За рулем эвакуатора суровый молодой мексиканец с наголо бритой головой. От своей казенной рубашки он оторвал рукава и обошелся без метки с именем, зато от плеча до локтя красуется татуировка – Богоматерь Гваделупская. Я не раз видела ее изображение в календарях и тому подобном. Слов молодой человек не тратит – кивнул нам, просит предъявить страховой полис, заполняет квитанцию, подложив планшет, и дает Джону расписаться.

– Я распишусь! – вмешиваюсь я.

Джон хмурится и подписывает квитанцию сам. Кивает механику:

– Славный денек, верно, молодой человек?

Похоже, встреча с бандитами привела Джона в отличное расположение духа.

– Да, сэр, – отвечает механик и тут же отводит глаза.

– Мне нравится ваша прическа. – Джон снимает кепку, демонстрируя свой безволосый череп. – Точно как у меня.

Механик касается своей головы, изо всех сил пытаясь удержать на лице маску непробиваемого равнодушия, скрыть улыбку, а потом беспомощно качает головой и хохочет.

Раньше Джон так действовал на всех. Может, его дурацкая болтовня пробуждала в людях воспоминания об их родителях, не знаю, но просто поразительно, каких типов ему удавалось обаять.

Молодой человек – теперь уже с улыбкой – оглядывается на меня. А вид у меня, конечно, жутковатый.

– Как вы себя чувствуете, мэм? Посидите у меня в кабине, пока я буду менять шину? Я кондиционер включу.

Порой этот мир легче понять, если тебя обижают. Тогда ясно, что делать. А малейшее проявление доброты все меняет.

– Я… да, это было бы славно…. – бормочу я. Стресс наконец-то настиг меня.

Парень сует планшет под мышку и открывает дверь кабины:

– Ага, залезайте. А то солнце палит.

Едва я оказалась в прохладной кабине – кондиционер ревет, – как брызнули слезы. Они все текут и текут, я никак не могу остановиться. Я бы рада сказать, что причина лишь в напугавших меня двух маньяках, но на самом деле не очень-то я и напугалась. Тогда я сразу почувствовала, что это уладится и с нами все будет в порядке. Вот что я вам скажу: черт меня раздери, я бы ни за что не позволила им утащить мое обручальное кольцо. И для протокола: я бы непременно застрелила обоих, хотя двадцать лет оружия в руках не держала, да и тогда всего-то и было – несколько раз в тире с Джоном. Но у меня хорошо получалось. Думаю, причиной моих слез могло быть все вместе: и пробитая шина, и нападение, и тот дискомфорт, который уже не удается прекратить, а может быть, просто понимание, что наша поездка вот-вот подойдет к концу, а что будет с нами дальше – я не знаю. Или уже знаю, но боюсь думать об этом. Да, наверное, все вместе.

Джон глядит на меня и спрашивает очень серьезно:

– Ты как, дорогая?

Пережитое волнение сказалось и на нем. Хорошо, что он так быстро забыл про свой пистолет.

– Все в порядке, Джон. – Я вытаскиваю из рукава бумажный платок и сморкаюсь. Девать его некуда, так что сую комок обратно в рукав.

Молодой человек очень быстро поменял шину, можно продолжать путь. Он помогает нам вылезти из кабины, вручает визитку с жирным отпечатком большого пальца.

– Вам бы стоило починить ту шину перед дальней дорогой. Наша мастерская там, впереди, в Тукумкари. Мы дадим вам двадцатипроцентную скидку, как членам “Автоклуба”.

Благодарим молодого человека за помощь и совет и, устроившись в трейлере, выезжаем обратно на автостраду 40. Я замечаю, что Джон зажимает визитку между большим пальцем и рулем, словно боится забыть. У съезда на Тукумкари Джон косится на меня и говорит:

– Думаю, нам лучше прямо сейчас заняться этой шиной.

– Как скажешь, – отвечаю я. Это же счастье – чтобы роль мужчины для разнообразия взял на себя Джон.

При въезде в город Тукумкари меня пробил пот. Словно вновь началась менопауза, а мне, поверьте, и первого раза хватило. К счастью, нужная нам заправка оказалась хоть и внутри города, но прямо на шоссе 66, недалеко от симпатичной гостиницы под названием “Голубая ласточка”.

Мы подъезжаем, и к окошку трейлера подходит тот же молодой мексиканец. Несмотря на усиливающийся дискомфорт, я улыбаюсь ему, но он здоровается и отчего-то стоит столбом. Я жду, чтобы Джон заговорил, ведь визитка все еще у него в руках, но Джон тоже молчит.

– Мы последовали вашему совету, – сообщаю я, перегнувшись через Джона. – Во сколько обойдется починка шины?

Молодой человек на миг теряется, потом соображает:

– Вы пробили шину около Гленрио?

Я киваю:

– Да, и вы…

– Это был мой брат, – перебивает юноша. – Он поменял вам шину.

– О! Извините! – Я смущена. Гляжу на его предплечье – татуировки нет. А стрижка один в один.

– Четырнадцать долларов. Полчаса займет.

Не дожидаясь моего согласия, он достает поврежденную шину и тащит ее в мастерскую.

Джон паркует трейлер в тени. Я вручаю ему упаковку крекеров и тихонько вытаскиваю ключи из зажигания: мне пора передохнуть, и не хочется проснуться в Тимбукту. Принимаю голубую таблетку. Последнее, что я вижу, засыпая, – Джон устроился с крекерами и книгой Луиса Ламура в бумажном переплете, по меньшей мере в десятый раз ее перечитывает. Наверное, всякий раз она кажется ему новой. Полагаю, таким образом мы сэкономили немало денег на книгах.