7

У Элиота все больше тяжелели веки, но он пытался дочитать роман «Мандрагоре дай дитя». Хотелось найти те места, от которых ханжи скрежетали зубами. Он нашел там описание случая с судьей, которого ославили за то, что он ни разу не дал своей жене настоящего удовлетворения, потом прочел рассказ про агента мыльной фирмы, который в пьяном виде заперся в своей квартире и нарядился в подвенечное платье своей матери. Элиот поморщился, подумал, что, может быть, такие штучки и сгодятся, чтобы дразнить фарисеев, но тут же решил – вряд ли…

Дальше он прочитал, как невеста этого самого агента по рекламе мыла соблазняла папашиного шофера. Первым делом она игриво откусила пуговицу с его форменной куртки. На этом месте Эли-от заснул крепчайшим сном.

Телефон прозвонил три раза.

– Фонд Розуотера. Чем могу помочь?

– Вы меня не знаете, мистер Розуотер, – сказал раздраженный мужской голос.

– А кто вам сказал, что это имеет значение?

– Я ничтожество, мистер Розуотер, я хуже всякого ничтожества.

– Видно, Создатель тут допустил ошибку?

– Да. Зря Он меня создал, ошибся.

– Вы правильно выбрали, кому пожаловаться.

– Что это у вас за учреждение?

– А как вы про нас узнали?

– Увидал в телефонной будке наклейку – такая черная с желтым. А там написано: «САМОУБИЙЦА, НЕ ТОРОПИСЬ ПОКОНЧИТЬ С ЖИЗНЬЮ. ПОЗВОНИ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ УБИВАТЬ СЕБЯ, В ФОНД РОЗУОТЕРА!» – и ваш номер телефона.

Такие наклейки были налеплены почти на всех задних стеклах легковых машин, на кузовах грузовиков добровольной пожарной бригады.

– А знаете, что написано там, в телефонной будке, карандашом?

– Нет.

– «Элиот Розуотер святой. Тебя любит он и денег даст. Но если захочешь чего покрепче, позабористей, звони Мелиссе – лучшей штучки во всем штате нет» – и ее телефон.

– Вы в наших краях чужой?

– Я во всех краях чужой. А у вас тут что? Секта какая-то? Новая религия?

– Я лично вдвойне умудренный баптист-детерминист.

– Что-что?

– Я так отвечаю, когда кто-нибудь настаивает, что я, вероятно, проповедую какую-нибудь религию. А такая секта и вправду существует, и, вероятно, люди они хорошие. У них принято омывать друг другу ноги, и денег их пастыри ни от кого не берут. А я тоже ноги себе мою, а денег ни у кого не беру.

– Не понимаю я вас, – сказал голос.

– Да я шучу, чтобы вы не дичились меня, не подумали, что со мной надо говорить только всерьез. Кстати, вы сами случайно не из этих баптистов-детерминистов?

– Упаси Бог, что вы!

– А ведь их сотни две, не меньше, и вполне возможно, что когда-нибудь я скажу одному из них то, что я вам сейчас наболтал. – Элиот отпил глоток виски. – Очень я этого боюсь и знаю, что так и будет.

– Что-то голос у вас нетрезвый. Слышал, как вы чего-то хлебнули.

– Пусть будет так. Но все же, чем я могу вам помочь?

– Да кто вы такой, черт вас побери?

– Правительство.

– Что-что?

– Если я не служитель церкви и все же стараюсь удержать людей от самоубийства, значит, я, очевидно, представитель правительства. Логично?

Голос что-то пробормотал.

– Или же общая жилетка – плачь в нее, кто хочет.

– Вы, кажется, сострили?

– Я-то знаю, сострил я или нет, а вы сами догадайтесь.

– Может, по-вашему, остроумно и наклейки писать насчет тех, кто решился покончить с собой?

– А вы тоже решились?

– Ну и что?

– Не стану вам приводить два неоспоримых довода, почему стоит жить, не стану рассказывать, как я это открыл.

– А что же вы станете говорить?

– Прошу вас назвать какую-нибудь очень скромную сумму, за которую вы согласились бы прожить еще неделю.

Голос молчал.

– Вы меня слышите? – спросил Элиот.

– Слышу.

– Но может быть, вы и не собираетесь покончить с собой? Тогда, пожалуйста, повесьте трубку – телефон может понадобиться и другим людям.

– Мне кажется, вы сумасшедший.

– Но покончить с собой собираетесь вы, а не я.

– А что, если я вам скажу, что и за миллион не соглашусь прожить еще неделю?

– Я вам отвечу: ну и помирайте! Попробуйте попросить тысячу.

– Ладно, за тысячу.

– Ну и помирайте! Спустите до сотни.

– Давайте сотню.

– Вот теперь договорились. Зайдите к нам в контору. – Элиот назвал свой адрес. – Собак у пожарной части не бойтесь, – добавил он, – они кусаются, только когда завоет сирена.

Кстати, про эту сирену. Насколько Элиоту было известно, во всем Западном полушарии не было сигнала тревоги громче ее. Она приводилась в действие мессершмитовским мотором в семьсот лошадиных сил, с электрическим генератором в тридцать лошадиных сил. Во время Второй мировой войны эта сирена была главным сигналом тревоги в Берлине. Фонд Розуотера перекупил ее у правительства ФРГ и послал в дар пожарной бригаде от Неизвестного. Когда сирену доставили в город, на грузовике при ней была только короткая записочка: «Привет от друга».

Все записи Элиот вел в тяжелой конторской книге, обычно лежавшей у него под кроватью. Переплет на ней был из черной тисненой кожи, бумага зеленоватая, чтобы глаза не уставали, и все триста страниц разграфлены. Элиот назвал эту книгу «Книга Судного дня». С самого первого дня деятельности Фонда в округе Розуотер Элиот вносил сюда имена каждого своего клиента, все его жалобы и что для него сделал Фонд Розуотера.

Весь том был уже почти заполнен, но только Элиот или покинувшая его жена могли разобраться в этих записях.

Сейчас Элиот записывал данные того самого потенциального самоубийцы, который явился к нему после телефонного разговора и только что ушел в довольно мрачном настроении, словно он хотя и подозревает, что его не то надули, не то осмеяли, но как и почему, понять не может.

«Шерман Лесли Литтл, – записывал Элиот. – ИНД, СКЛ-СМБ-РАБ-МЕТ-ВВМВ-БЗРБ-ЖЕН-ЗДЕЙ-СР-ЭПЛ-ВД-ФР-300» – это означало, что Литтл родом из Индианаполиса, склонен к самоубийству, рабочий-металлист, ветеран Второй мировой войны, сейчас безработный, женат, трое детей, средний – эпилептик и что ему выдано из Фонда 300 долларов.

Но чаще вместо денежной ссуды в книге «Отчета» был записан лаконичный рецепт: АВ. Элиот прописывал это средство людям, которые по любой причине, а чаще и вовсе безо всякой причины, впадали в уныние. «Знаете, что я вам посоветую, мой друг: примите таблетку аспирина и запейте водичкой».

OHM – означало «охота на мух». Дело в том, что у многих людей возникала неодолимая потребность сделать для Элиота что-нибудь приятное. Тогда он их просил собраться в определенное время и устроить у него в конторе охоту на мух. Во время самого мушиного сезона такая работа была потруднее чистки авгиевых конюшен, потому что сеток от мух Элиот на окна не вешал, а кроме того, его контора была непосредственно связана с грязнейшей кухней при закусочной в нижнем этаже, откуда через отдушину в полу шел смрадный и сальный чад.

Эта мушиная охота стала настоящим обрядом, и обрядом настолько разработанным, что обычные хлопушки для мух в нем не употреблялись. Мужчины работали по своей системе, женщины – по своей. Орудием мужчин были резиновые ленты, орудием женщин – стаканчики теплой воды с мыльной пеной.

Техника работы с резиновой лентой заключалась в следующем. На ленте делалась прорезь посреди полоски. Лента натягивалась обеими руками, и охотник смотрел в прорезь, как в прицел винтовки, высматривая зазевавшуюся муху, и щелкал лентой, когда муха оказывалась под прорезью в поле зрения. При удачном щелчке муха превращалась в пыль, чем и объяснялся странноватый цвет стенок и деревянных вещей в конторе Элиота, почти сплошь покрытых высохшим пюре из мух.

Техника работы с водой и мыльной пеной заключалась в следующем. Охотница высматривала муху, сидящую на стенке вниз головой. Она осторожно подставляла стаканчик с мыльной пеной под муху, пользуясь тем широко известным в науке фактом, что висящая вниз головой муха, почуяв опасность, срывается в свободном падении вниз дюйма на два, прежде чем раскрыть крылышки. В идеале муха не почует опасности, прежде чем стаканчик не окажется прямо под ней. И тут она послушно падает в мыльную пену, где и тонет после недолгой борьбы.

Про этот способ Элиот говорил: «Ни одна женщина в него не верит, пока сама не испробует. Но стоит ей убедиться, что дело идет, она иначе и работать не станет».

В конце книги был записан совершенно черновой набросок романа – Элиот начал его писать несколько лет тому назад, когда впервые понял, что Сильвия больше никогда к нему не вернется.

Отчего души умерших так часто добровольно возвращаются на Землю, где они страдали и умирали, страдали и умирали, страдали и умирали? Потому что Небеса – Ничто. И над «энтими райскими вратами» надо бы «выпуклить» золочеными буквами:

«ВСЯКОЙ МАЛОСТИ, ГОСПОДИ, ДОЛГО-ДОЛГО ПРЕБЫВАТЬ СУЖДЕНО».

Но райские врата, коим конца-краю не видать, нераскаявшиеся грешники, окаянные души, сплошь исчиркали заборными надписями:

«Добро пожаловать на Всемирную Ярмарку Народного Искусства Болгарии!» – гласит карандашная надпись. А под ней: «Лучше быть красным, чем трупом несчастным», – философствует некий писака.

«Ты не настоящий мужчина, пока не попробовал черного мясца!» – советует кто-то. А другой поправляет: «Ты не настоящий мужчина, если ты сам – не из черного мясца!»

«Кого бы мне тут употребить?» – и ему отвечают: «Смотри “Употребление теоремы профессора Эванса”».

А вот и мой вклад:

 

Тот, кто пишет на стене,

Пусть копается в г. не,

Кто читает – в основном,

Пусть питается г. ном.

 

«Кубла-Хан, Наполеон, Юлий Цезарь и Ричард Львиное Сердце – просто вонючки!» – заявлял какой-то храбрец. Никто его не опровергал. Да и от самих этих оскорбленных ждать опровержений не стоило. Бессмертная душа Кубла-Хана ныне обитала в убогом теле жены ветеринара из города Лима, в Перу. Бессмертная душа Бонапарта глядела на свет Божий из распаренного потного тела четырнадцатилетнего парнишки, сына надсмотрщика гавани в Котьюте, штат Массачусетс. Душа великого Цезаря кое-как прижилась в сифилитическом теле вдовой карлицы с Андаманских островов, а Ричард Львиное Сердце снова попал в плен после неоднократного переселения душ и сейчас живет во плоти Коуча Летцингера, жалкого эксгибициониста и любителя рыться в помойках города Розуотера, штат Индиана. Раза три-четыре в год Коуч, с запрятанной в него душой бедного старого Ричарда Львиное Сердце, отправляется на автобусе в Индианаполис, надев для такого случая лишь носки с башмаками, подвязки и длинный макинтош и повесив на шею посеребренный свисток… Приехав в Индианаполис, Коуч идет в ювелирный отдел одного из больших универмагов, где всегда полно невест, выбирающих столовое серебро для будущего хозяйства. Коуч свистит в свой свисток, девушки оглядываются. Коуч распахивает макинтош, сразу запахивает его и бежит со всех ног – ловить обратный автобус в Розуотер.

Скучно на небесах до одури, – писал Элиот дальше в своем романе, – и поэтому большинство усопших становится в очередь на переселение душ, и снова рождаются, снова живут и любят, страдают и умирают, и снова становятся в очередь для нового перевоплощения в темную оболочку. Они ничего не выклянчивают, не выпрашивают для себя: ни расы, ни пола, ни национальности, ни класса. Одного они хотят, одно им и дается – снова прожить в трех измерениях определенный, весьма скудный отрезок времени в оболочке, отделяющей внутренний мир от внешнего.

А в небесах ни внутреннего, ни внешнего мира нет. Путь за Вратами Рая ведет из Никуда в Никуда, из Повсюду в Повсюду. Представьте себе бильярдный стол длиннее и шире Млечного Пути. Не забудьте одну деталь: у этого «стола» безукоризненно гладкая поверхность, на которую наклеено зеленое сукно. Представьте себе Врата в самом центре стола. И каждый, у кого хватит воображения, сразу уразумеет, что такое рай, и посочувствует душам, которые жаждут снова ощутить разницу между миром внутренним и внешним.

Но как ни тягостен загробный мир, есть среди нас души, не желающие нового воплощения. И я из их числа. Я не возвращался на Землю с 1587 года н. э., когда в теле некой Вальпурги Хаусманн меня казнили в австрийском поселке Диллинген. Моему тогдашнему телу было предъявлено обвинение в колдовстве. Услышав это обвинение, душа моя, разумеется, возжелала покинуть мою плоть, в коей она, кстати, обитала уже более восьмидесяти пяти лет. Однако моей душе пришлось остаться в этом несчастном старом теле, когда его привязали к колоде, бросили в тележку и отвезли в ратушу. Там мне разорвали левое плечо и левую грудь раскаленными щипцами. Затем мы проехали через нижние ворота, где мне разорвали правое плечо. Затем меня повезли к дверям больницы, где разорвали правую грудь. И наконец, меня вывезли на сельскую площадь. Ввиду того, что я шестьдесят два года была ученой и законно практикующей повитухой, а вела себя так гнусно, мне отрезали правую руку. А потом привязали меня к позорному столбу, сожгли на костре и развеяли мой прах над ближней рекой. С тех пор я на землю не возвращалась.

Обычно те души, чью несчастную плоть здесь так жестоко и медленно пытали и мучили, не хотели возвращаться на нашу добрую, старую Землю – этот факт явно говорил в пользу защитников смертной казни, телесных наказаний и жестокой борьбы с преступностью. Но в последнее время начались какие-то странные явления: нашего полку прибыло, многие ни за что не хотят возвращаться, даже те, которые, по нашим стандартам, практически никаких особенных, чудовищных мучений на Земле не испытали. Может, ногу ушибли или что-то вроде того. Но они прибывают к нам на небо целыми батальонами, оглушенные, как после контузии, и воют в голос: «Ни за что! Никогда!»

«Что это за люди? – спрашиваю я себя. – Что там с ними стряслось такое невообразимо страшное?» И тут я понимаю, что ответ на мой вопрос я смогу получить, только ожив снова. Придется мне заново родиться.

Только что мне сообщили, меня переселят туда же, где во плоти обитает душа Ричарда Львиное Сердце, а именно в округ Розуотер, штат Индиана.

Зазвонил черный телефон Элиота.

– Фонд Розуотера. Чем могу помочь?

– Мистер Розуотер, – сказал дрожащий женский голос, – говорит Стелла Вэйкби. – Голос умолк в ожидании ответа.

– А-а, здравствуйте, – ласково сказал Элиот. – Как мило, что вы позвонили! Рад вас слышать! – Он понятия не имел, кто такая эта Стелла.

– Мистер Розуотер, вы сами знаете, что я… я никогда ни о чем вас не просила.

– Знаю, конечно, знаю.

– У других людей бед меньше, а беспокоят они вас куда чаще.

– Я это за беспокойство не считаю. Правда, одни чаще обращаются, другие реже.

С Дианой Луун-Ламперс Элиот так часто возился, что перестал отмечать в книге, когда и чем он ей помог. Сейчас он наугад добавил:

– А я часто думал, какое тяжкое бремя вам выпало на долю, очень тяжко…

– Ох, мистер Розуотер, если бы вы только знали… – Она громко зарыдала: – Ведь мы всегда говорили – мы за сенатора Розуотера, а вовсе не за этого Элиота. Мы всегда жили самостоятельно, чего бы это ни стоило. Сколько раз, бывало, прохожу на улице мимо вас и нарочно отворачиваюсь. И вовсе не потому, что я против вас, просто хотелось показать, что мы, Вэйкби, ни в чем не нуждаемся.

– Я так и понимал. И очень за вас радовался.

Элиот, конечно, не помнил, чтобы какая-то женщина от него отворачивалась на улице, да и выходил он из дому так редко, что у этой бедной Стеллы вряд ли была возможность проявлять свои чувства по отношению к нему. Он правильно догадывался, что живет она в горькой нужде где-то на окраине, редко показывается на людях в своем отрепье и только воображает, что и она как-то причастна к жизни города и что все ее знают, вполне возможно, она как-то раз и прошла по улице мимо Элиота, но этот единственный раз превратился в ее воображении в тысячу небывших встреч, и, как игра светотеней, перед ней возникали самые разнообразные драматические ситуации.

– Нынче ночью мне никак не спалось, вот и вышла побродить.

– Видно, вы часто так прогуливаетесь.

– Господи, мистер Розуотер, я и в полнолуние брожу, и когда месяц молодой, да и темной ночью расхаживаю.

– А сегодня еще и дождь идет.

– Дождь люблю.

– И я тоже.

– Нынче вышла, смотрю – у соседей свет горит.

– Слава Богу, что соседи близко.

– Постучала я к ним, они меня впустили. И я им говорю: «Мне помочь надо, мне без помощи никак нельзя, не знаю, куда мне деваться, так дальше жить нельзя, да и неохота мне жить, если сейчас меня не выручат. Не могу я больше стоять за сенатора Розуотера, больше мне невмоготу…»

– Полно, полно, не плачьте!

– Вот они и посадили меня в машину, повезли к телефонной будке и говорят: «Ты позвони Элиоту, он тебе поможет». Вот я и позвонила.

– Хотите сейчас ко мне зайти, голубушка, или подождем до завтра?

– До завтра… – неуверенно повторил голос.

– Вот и чудесно. В любое удобное для вас время, дорогая моя.

– Значит, до завтра.

– До завтра, голубушка. И день, наверное, будет славный.

– Слава Богу!

– Что вы, что вы!

– Ox, мистер Розуотер, спасибо Господу, что вы живете на свете!

Элиот повесил трубку. Тут раздался телефонный звонок.

– Фонд Розуотера. Чем могу помочь?

– Во-первых, пойди к парикмахеру. Во-вторых, купи себе новый костюм.

– Что-что?

– Элиот!

– Я.

– Ты даже не узнал мой голос.

– Я… я… виноват…

– Да это же твой отец, черт побери!

– Отец? Неужели ты? – Голос Элиота был полон любви, нежности, изумления. – До чего же я рад тебя слышать!

– Но ты меня даже не узнал!

– Прости… Тут мне звонят без конца, сам знаешь.

– Ах, звонят, и даже без конца?

– Ну ты же знаешь…

– Да, к сожалению, знаю.

– Ну, а ты как?

– Блестяще! – Голос сенатора был полон сарказма. – Лучше некуда!

– Как я рад за тебя.

Сенатор послал его подальше.

– Что с тобой, отец?

– Не смей со мной разговаривать как с пьяным дураком. Я тебе не сутенер какой-то! Я тебе не идиотка-прачка!

– Но что я такого сказал?

– Тон у тебя противный!

– Прости.

– Чувствую, сейчас начнешь советовать: «Примите таблетку аспирина, запейте глотком вина». Не смей со мной разговаривать свысока!

– Прости.

– Мне не нужно, чтоб за меня вносили деньги на покупку мотоцикла.

Элиот действительно сделал последний взнос за одного клиента в уплату за мотоцикл. Через два дня клиент разбился насмерть вместе со своей подружкой около Блумингтона.

– Конечно, знаю.

– Конечно, он все знает! – сказал сенатор кому-то в сторону.

– Отец… Голос у тебя такой сердитый, такой несчастный. – В голосе Элиота звучала искренняя тревога.

– Пройдет.

– Тебя что-то беспокоит?

– Пустяки, Элиот, мелочи. Мелочи, например, то, что семейство Розуотеров вымирает.

– Почему ты так решил?

– Только не говори мне, что ты забеременел.

– Но ведь есть еще наши родственники с Род-Айленда.

– Спасибо, утешил. А я совсем было запамятовал, что они существуют.

– Сколько иронии у тебя в голосе.

– Видно, телефон испорчен. А ты расскажи мне, что там у вас хорошего. Подбодри старого пердуна.

– Мэри Моди родила близнецов.

– Отлично! Отлично! Превосходно! Лишь бы хоть кто-то служил продолжению рода человеческого. Лишь бы хоть у кого-то появлялось потомство. Лишь бы хоть кто-то продолжал размножаться. Как же мисс Моди назвала новорожденных, этих маленьких граждан?

– Фокскрофт и Мелоди.

– Элиот…

– Да, сэр?

– Пожалуйста, посмотри хорошенько на самого себя.

Элиот послушно оглядел себя со всех сторон. Насколько можно было видеть себя без зеркала.

– Посмотрел.

– А теперь спроси себя: «Может быть, это сон? Неужели я мог дойти до такого жуткого состояния?»

И Элиот послушно и без всякой иронии громко повторил:

– Может быть, это сон? Неужели я мог дойти до такого жуткого состояния?

– Что же ты ответишь?

– Что это не сон, – сказал Элиот.

– Разве тебе не хочется, чтобы все оказалось сном?

– А каким бы я проснулся?

– Таким, каким тебе следует быть. Каким ты всегда был.

– Хочешь, чтобы я снова стал покупать картины в дар музеям? Ты стал бы мной гордиться, если бы я выдал два с половиной миллиона долларов на покупку картины Рембрандта «Аристотель созерцает бюст Гомера»?

– Зачем доводить наш спор до полного абсурда?

– Это не моя вина. Виной те люди, которые отдают такие деньги за такие картины. Я показал репродукцию этой вещи Диане Луун-Ламперс, и она сказала: «Может, я темный человек, мистер Розуотер, но я бы такую картинку у себя в комнате ни за что не повесила».

– Слушай, Элиот…

– Да, сэр?

– Ты бы узнал, что о тебе думают в Гарварде.

– А я отлично знаю.

– Вот как?

– Они меня обожают. Посмотрел бы, какие письма мне оттуда пишут.

Сенатор подумал, что зря хотел поддеть Элиота насчет Гарварда и что Элиот действительно говорит правду про письма из этого университета, полные глубочайшего уважения.

– Бог мой, – сказал Элиот. – В конце концов, с самого основания Фонда Розуотера я этим людям выдавал по триста тысяч долларов в год, аккуратно, как часы. Ты бы почитал их письма.

– Элиот…

– Да, сэр?

– Сейчас, по странной иронии судьбы, наступает некий исторический момент, когда сенатор Розуотер, представитель штата Индиана, сам задаст собственному сыну вопрос: «Не коммунист ли ты сейчас или не был ли ты когда-либо коммунистом?»

– Бог ты мой. Как сказать, многим, конечно, мои мысли могут показаться близкими к коммунизму, – сказал Элиот простодушно. – Когда общаешься с бедняками, нельзя не столкнуться с тем, о чем писал Маркс, а кстати, и с тем, о чем говорится в Библии. Честное слово, по-моему, сущее безобразие, что у нас в стране люди не хотят делиться всеми благами. И со стороны правительства просто жестоко разрешать одним детям с самого рождения владеть огромной долей национального богатства – я сам тому пример, – а другим ничего не давать и держать в нищете с первых дней жизни. По-моему, государство могло бы по крайней мере оделять всех младенцев поровну с самого рождения. Жизнь и так трудная штука, зачем же людям еще мучиться из-за каких-то денег? У нас в стране всего хватит на всех, если только делиться между собой по справедливости.

– Что же тогда будет для людей движущей силой?

– А что, по-твоему, движет ими сейчас? Страх, что есть нечего будет, доктору платить нечем, что ребятам надеть нечего, что нет хорошей, удобной, уютной квартиры, настоящего образования, нет возможности хорошо отдохнуть, развлечься. Или стыд за то, что не знаешь, где Денежный Поток?

– Это еще что такое?

– Там, где деньги текут рекой, откуда потоком льются богатства нашей страны. Мы родились на его берегах, как и многие ничем не примечательные люди. С ними мы росли, с ними ходили в привилегированные частные школы, плавали на яхтах, играли в теннис. Мы могли вволю налакаться из этого Денежного Потока. И даже учились, как бы вылакать побольше.

– Как это «учились лакать»?

– Да брали уроки у адвокатов. Консультировались у специалистов по налогам, у биржевиков. А родились мы настолько близко к этому Потоку, что и мы сами, и поколений десять наших потомков могут хоть захлебнуться в этом богатстве, запросто черпать оттуда деньги ковшами, ведрами, чем угодно. А нам все мало, приглашаем специалистов, а они нас обучают, как пользоваться акведуками, плотинами, затонами, резервуарами, механическими ковшами, рычагом Архимеда. И к нашим наставникам тоже течет богатство, а их дети тоже платят, чтобы их научили, как вылакать денежек побольше.

– А я и не подозревал, что лакаю деньги.

Но Элиот так увлекся своими обобщениями, что отвечал отцу как-то бесчувственно, мимоходом:

– Оттого, что лакаешь с самого рождения. Такой человек не понимает, когда бедняки про нас говорят: «Вот налакался!» – не поймет, если при нем скажут: «Деньги текут рекой». А ведь многие утверждают, что никакого Денежного Потока нет. А я, как их услышу, всегда думаю: «Бог мой, какая наглая ложь, какая безвкусица!»

– Ты меня радуешь – заговорил о хорошем вкусе, – съязвил сенатор.

– Неужели ты хочешь, чтобы я снова слушал оперы? Неужели ты хочешь, чтобы я построил образцовый особняк в образцовом поселке и опять ходил на яхте с утра до вечера?

– Кому какое дело, чего бы я хотел…

– Допустим, что живу я сейчас не в Тадж-Махале. А почему мне жить хорошо, когда другие американцы живут так скверно?

– Может быть, перестань они верить во всякую чепуху, вроде твоего Денежного Потока, да возьмись как следует за работу, они и жить стали бы не так скверно.

– А если нет Денежного Потока, откуда же ко мне каждый день притекает десять тысяч долларов? Хотя вся моя работа – дремать да почесываться и еще изредка отвечать на телефонные звонки?

– Пока еще у нас в Америке каждый может нажить капитал.

– Конечно, лишь бы еще смолоду кто-то показал ему, откуда деньги льются рекой, разъяснил, что честным путем ничего не добиться, что настоящую работу лучше послать к чертям, забыть, что каждый должен получать по труду и всякую такую ерундистику, и просто подобраться к Денежному Потоку. «Иди туда, где собрались богачи, заправилы, сказал бы я такому юнцу, поучись у них, как обделывать дела. Они падки на лесть, но и запугать их легко. Ты к ним подольстись как следует или пугни их как следует. И вдруг они безлунной ночью приложат палец к губам – тише, мол, не шуми, и поведут тебя во тьме ночной к самому широкому, самому глубокому Денежному Потоку в истории человечества. И тебе укажут, где твое место на берегу, и выдадут тебе персональный черпак – черпай себе вволю, лакай вовсю, только не хлюпай слишком громко, чтобы бедняки не услыхали…»

Сенатор крепко выругался.

– Что ты, отец, зачем ты так? – Голос Элиота прозвучал очень ласково.

Сенатор выругался еще крепче.

– Почему в наших разговорах каждый раз возникает такая горечь, такая напряженность? Я так тебя люблю.

– Ты похож на человека, который встал бы на углу с роликом туалетной бумаги, где на каждом квадратике написано: «Я вас люблю». И всякому, кто бы ни прошел, выдавал бы такой квадратик с надписью. Не нужна мне твоя туалетная бумажка.

– Не понимаю, какое тут сходство с туалетной бумагой?

– Пока ты не бросишь пить, ты вообще ничего не поймешь. – Голос сенатора дрогнул. – Передаю трубку твоей жене. Ты понимаешь, что ты ее потерял? Понимаешь, какой она была прекрасной женой?

– Элиот?.. – испуганно, чуть слышно окликнула его Сильвия.

Бедняжка весила не больше, чем подвенечная фата.

– Сильвия. – Голос звучал суховато, твердо, без волнения. Элиот писал ей тысячу раз, звонил без конца. И сейчас она с ним впервые заговорила.

– Я… я понимаю, что вела себя нехорошо.

– Зато вполне по-человечески.

– А разве я могла иначе?

– Нет.

– А кто мог бы?

– Насколько я понимаю, никто.

– Элиот…

– Да?

– Как… как они все?

– Здесь?

– Везде.

– Прекрасно.

– Я рада.

Пауза…

– Если я начну расспрашивать про… про кого-нибудь, я заплачу.

– Не спрашивай.

– У кого-то родился ребенок?

– Не спрашивай.

– Ты, кажется, сказал отцу, что кто-то родил.

– Не спрашивай.

– У кого ребенок, Элиот? Скажи, я хочу знать.

– О Господи Боже, не спрашивай.

– Скажи, скажи мне!

– У Мэри Моди.

– Близнецы?

– Ну конечно.

И тут Элиот выдал себя с головой: он явно не питал никаких иллюзий насчет тех, кому посвятил свою жизнь.

– И вырастут они, наверное, поджигателями, – добавил он, так как семейство Моди славилось не только частым рождением близнецов, но и преступными поджогами.

– А малыши славные?

– Да я их не видел, – сказал Элиот раздраженным тоном, которым он не говорил с ней при других.

– А ты им уже послал подарок?

– С чего ты взяла, что я все еще рассылаю подарки? – Речь шла о том, что Элиот обычно посылал в подарок каждому новорожденному в округе акцию одной из своих машиностроительных компаний.

– Разве ты больше ничего не посылаешь?

– Ну посылаю, посылаю. – По его тону было слышно, как ему это осточертело.

– Голос у тебя усталый.

– Телефон плохо работает.

– Расскажи, какие у тебя новости?

– Моя жена по совету врачей разводится со мной.

– Неужели нельзя обойти эту новость?

Сильвия не шутила, горечь звучала в ее голосе: зачем касаться этой трагедии? Не надо было обсуждать.

– Топ-топ, обошли, – равнодушно сказал Элиот.

Элиот отпил глоток «Южной услады», но не насладился, а закашлялся.

Закашлялся и его отец. Это было случайное совпадение: отец с сыном, оба безутешные, оба – неудачники, одновременно раскашлялись. Кашель услыхала не только Сильвия, но и Норман Мушари. Мушари, незаметно выскользнув из гостиной, нашел отводную трубку в кабинете сенатора, и уши у него так и горели, когда он подслушивал разговор с Элиотом.

– Что ж, мне, наверное, пора проститься с тобой, – виновато сказала Сильвия. Лицо у нее было залито слезами.

– Это уж пусть решает твой врач.

– Передай – передай всем привет.

– Непременно, непременно!

– Скажи, что я постоянно вижу их во сне.

– Это для них большая честь.

– Поздравь Мэри Моди с рождением близнецов.

– Обязательно. Завтра буду их крестить.

– Крестить? – Этого Сильвия не ожидала.

У Мушари забегали глаза.

– Я… я не знала, что ты… что ты этим занимаешься, – опасливо проговорила Сильвия.

Мушари с удовольствием услыхал тревогу в ее голосе. Подтверждались все его подозрения: безумие Элиота явно прогрессировало, и он уже начинал впадать в религиозное помешательство.

– Мне никак нельзя было отказаться, – сказал Элиот. – Она не отставала, а больше никто не соглашается.

– Вот как! – Сильвия облегченно вздохнула.

Но Мушари ничуть не огорчился. В любом суде это крещение могло послужить неоспоримым доводом, что Элиот считает себя Мессией.

– Я ей объяснял, объяснял, – сказал Элиот, но Мушари пропустил мимо ушей это оправдание – в мозгу у него были для этого специальные клапаны. – Говорю: я к религии отношения не имею, и на небесах никакие мои действия все равно не зачтутся, но она уперлась и никак не отставала.

– А что ты будешь говорить? Что будешь делать?

– Сам не знаю. – Элиот явно оживился, словно вдруг исчезли и усталость, и огорчение, видно, ему вдруг понравилась эта мысль. Он даже неуверенно улыбнулся.

– Я, наверное, зайду к ней в лачугу. Окроплю близнецов водичкой, скажу: «Привет, малыши. Добро пожаловать на нашу землю. Тут жарко летом, холодно зимой. Она круглая, влажная и многолюдная. Проживете вы на ней самое большее лет до ста. И я знаю только один закон, дети мои:

НАДО БЫТЬ ДОБРЫМ, ЧЕРТ ПОДЕРИ!»