14

Перед глазами Элиота все стало черным-черно, как тьма за пределами Вселенной. Очнулся он в саду, где сидел на каменном барьере высохшего фонтана. Солнце пригревало его, просвечивая сквозь ветви платана. На платане пела птичка. «Пьюти-фьют? – спрашивала она. – Пьюти-фьют, фью, фью?» Сад был окружен высокой каменной стеной – и Элиот узнал этот сад. Тут он не раз навещал Сильвию. В саду находилась частная нервная клиника доктора Брауна в Индианаполисе, и много лет назад он привез сюда Сильвию. На каменном барьере фонтана было высечено следующее изречение:

«ВСЕГДА ПРИТВОРЯЙСЯ ХОРОШИМ – ОБМАНЕШЬ ДАЖЕ САМОГО ГОСПОДА БОГА».

Элиот увидел, что его нарядили в ослепительно-белый теннисный костюм и что ему, словно манекену в витрине, даже положили на колени теннисную ракетку. Он крепко сжал рукоятку ракетки, хотелось проверить, существует ли она, существует ли он сам. Он следил, как в сложном переплетении заиграли мышцы предплечья, почувствовал, что он не просто теннисист, но и очень хороший игрок. Он сразу понял, где он играет в теннис: к одной стороне садовой ограды примыкал теннисный корт, и сетка вокруг площадки была увита повиликой и душистым горошком.

– Пьюти-фьют?

Элиот взглянул на птичку, на зеленые ветви платана и понял, что сад на окраине Индианаполиса никак не мог бы уцелеть при пожаре. Значит, никакого пожара не было. Элиот принял эту мысль совершенно спокойно.

Он все еще не спускал глаз с птички. Хорошо бы стать такой птахой, взлететь на самую верхушку дерева и никогда не спускаться вниз. Ему хотелось взобраться повыше, потому что тут, на уровне земли, происходило что-то не очень ему приятное. Четверо мужчин в строгих темных костюмах сидели на короткой каменной скамье всего футах в шести от него. Они пристально смотрели на Элиота, как бы выжидая, чтобы он сообщил им что-то очень важное. Но Элиот чувствовал, что ничего важного он ни сказать, ни сделать для них не может.

Заболели мускулы на шее. Неужто он из-за них должен век сидеть, задрав голову?

– Элиот…

– Сэр? – Элиот понял, что с ним говорит его отец. И он стал постепенно переводить взгляд с ветки на ветку – так раненые птицы медленно слетают вниз, – и наконец его глаза встретились с глазами отца.

– Ты, кажется, хотел сообщить нам что-то важное? – спросил отец.

Элиот видел, что на скамье сидят четверо мужчин – трое старых и один молодой, все они сочувственно смотрят на него и напряженно прислушиваются – не захочет ли он сообщить им что-нибудь. В молодом человеке Элиот узнал доктора Брауна. Второй старик был Мак-Алистер, адвокат их семьи. Третьего старика Элиот раньше не встречал, но, как ни странно, его это ничуть не смутило, потому что у незнакомца, похожего на славного сельского гробовщика, было такое доброе лицо, что он показался Элиоту старым другом.

– Вы не находите слов? – подсказал доктор Браун. В голосе врача звучало беспокойство, он подвинулся поближе, готовясь помочь Элиоту найти эти слова.

– Не нахожу слов, – подтвердил Элиот.

– Что ж, – сказал сенатор. – Если ты не можешь выразить свои мысли словами, значит, никак нельзя привести эти мысли на суде в доказательство твоей нормальности.

Элиот кивнул в знак согласия.

– А разве я… я уже пытался найти слова и что-то вам сказать? – спросил он.

– Ты просто заявил, что тебя только что осенила идея, каким образом навести порядок во всей этой неразберихе, без шума, честно и справедливо. Потом замолчал и уставился на дерево.

– Угу… – сказал Элиот. Он как будто силился припомнить, потом пожал плечами: – Ничего не помню, совсем вылетело из головы.

Сенатор хлопнул в ладоши – руки у него были старые и пятнистые.

– Нам теперь хороших идей не занимать, и сами придумаем, как одолеть все препятствия. – Он победоносно осклабился, хлопнул мистера Мак-Алистера по колену: – Верно? – Просунув руки за спину Мак-Алистера, он потрепал незнакомца по спине: – Верно? – Очевидно, он был просто влюблен в этого человека. – Тут на нашей стороне целый мозговой трест, лучше его планов ничего не найти! – Он захихикал, видно, он был в восторге от всех этих планов.

Сенатор широко раскрыл руки.

– Смотрите на моего сына – вот вам лучший аргумент в нашу пользу, смотрите, как он выглядит, как держится, такой подтянутый, такой складный! Он сам – наш козырь номер один! – Глаза у старика заблестели. – Сколько он потерял в весе, доктор?

– Около двадцати килограммов.

– Снова в прежней спортивной форме! – восхитился сенатор. – Ни грамма лишнего! А какой теннисист! Пощады не жди! – Сенатор вскочил, нелепо замахал рукой, изображая теннисную подачу. – Никогда в жизни я не видал такой игры, как на этом корте час назад! Ты его угробил, Элиот!

– Гм-мм… – сказал Элиот. Он посмотрел по сторонам – хотелось взглянуть на себя в зеркало или хотя бы на свое отражение в воде. Он понятия не имел, как он выглядит. Но фонтан совсем высох. Только посреди бассейна, в чаше, служившей птицам купальней, осталась мутная лужица – от нее шел горький запах прелых листьев и сажи.

– Вы, кажется, сказали, что Элиот обыграл профессионала? – спросил сенатор доктора Брауна.

– Да, тот играл много лет.

– Элиот его изничтожил! А каким победителем он подлетел к нам, с корта, пожать нам руки, право, мне хотелось и смеяться и плакать. И этот человек, подумал я, должен будет завтра доказывать, что он не сумасшедший! Хо-хо!

Поняв, что все эти четверо не считают его больным, Элиот совсем расхрабрился, встал, словно хотел поразмяться. На самом же деле хотелось подобраться поближе к воде в птичьей купальне. Как бы подтверждая свою репутацию отличного спортсмена, он легко перепрыгнул через каменный барьер в бассейн, сделал глубокое приседание, словно радуясь избытку сил. Мускулы повиновались ему отлично, он весь был как стальная пружина.

При резком рывке Элиот почувствовал, что у него в заднем кармане лежит какой-то пакет. Он вытащил его – оказалось, что это свернутый в трубку номер «Американского следопыта». Элиот развернул журнал – наверное, там красовалось то же фото Рэнди Геральд, умоляющей найти ей производителя, от чьего семени родится гениальный отпрыск. Но вместо Рэнди он увидел свой собственный портрет, в пожарной каске. Это была увеличенная фотография с группового снимка всей пожарной дружины на параде четвертого июля.

Надпись внизу гласила:

«САМЫЙ НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК В АМЕРИКЕ?

(см. на развороте)».

Элиот разглядывал журнал, пока остальные в чрезвычайно оптимистическом тоне обсуждали, как пройдет завтрашняя судебная экспертиза. На развороте Элиот нашел еще одну свою фотографию. Это был не очень ясный снимок – Элиот, играющий в теннис на корте лечебницы.

С противоположной страницы на его игру с оскорбленным видом смотрело все благородное семейство Фреда Розуотера. У них был вид сезонников, батраков. Фред тоже очень исхудал. Была там и фотография их адвоката, Нормана Мушари. Норман, работавший теперь самостоятельно, обзавелся изысканным жилетом и золотой цепочкой для часов. Дальше цитировались его слова: «Мои клиенты желают только одного – вернуть себе и своим потомкам наследие, положенное им по рождению и по закону. Кичливые плутократы из Индианы истратили миллионы долларов, заручились помощью влиятельнейших друзей по всей стране, лишь бы не дать своим родичам довести дело до суда. Семь раз, под всякими пустячными предлогами, откладывалась судебная экспертиза, а тем временем Элиот Розуотер без конца играет в теннис на корте психиатрической лечебницы, а его приспешники трубят во все концы, что он совершенно здоров.

Если мои клиенты проиграют дело, они потеряют свой скромный домик, свою нехитрую обстановку, свой подержанный автомобиль, маленькую яхту своего сынишки, страховой полис Фреда Розуотера, все свои сбережения и тысячи долларов, взятых в долг у преданного друга. Эти прямодушные, простые люди – рядовые американцы – поставили все, что имели, на свою веру в американское правосудие, и оно не должно, не может, не смеет их подвести!»

Рядом с фото Элиота были напечатаны две фотографии Сильвии. На первой, давнишней, она танцевала твист со знаменитым Питером Лоуфордом. На второй, совсем новой, она входила под своды женского монастыря в Бельгии, где строго соблюдался обет молчания.

Элиот, вероятно, задумался бы над тем, какой необычной с начала до конца была судьба Сильвии, если бы вдруг не услыхал, как отец ласково окликнул пожилого незнакомца:

– Мистер Траут!

– Траут! – крикнул Элиот. Он так изумился, что чуть не потерял равновесия, и ухватился за край чаши, чтобы не упасть. Птичья купальня была так неустойчива, что стала крениться, и Элиот бросил журнал и обеими руками вцепился в чашу, удерживая ее на подставке. И тут увидел свое отражение в воде. На него лихорадочным взглядом уставился исхудалый старообразный подросток.

«Бог мой! – подумал Элиот. – Вылитый Ф. Скотт Фицджеральд за день до смерти!»

Элиот предусмотрительно удержался и не окликнул Траута еще раз; он понимал, что может себя выдать, что все увидят, как он болен, потому что они с Траутом, очевидно, познакомились давно, когда Элиот был еще в полном беспамятстве.

Не узнал его Элиот и по той простой причине, что на всех книжных обложках Траут был изображен с бородой. У незнакомца бороды не было.

– Уверяю тебя, Элиот, – сказал сенатор, – когда ты попросил меня пригласить сюда Траута, я пожаловался твоему врачу, что ты все еще не в своем уме. Ты говорил, что Траут может разъяснить смысл твоей деятельности в Розуотере. Я готов был попробовать что угодно и вызвать его сюда, и ничего умнее я еще никогда в жизни не сделал!

– Правильно, – сказал Элиот, осторожно усаживаясь на край бассейна. Он поднял упавший журнал. Складывая его, он впервые прочитал дату на обложке. Он спокойно подсчитал, сколько времени прошло. Каким-то образом он где-то потерял целый год.

– Ты только говори то, что тебе подскажет мистер Траут, – приказал сенатор, – постарайся выглядеть таким, как сейчас, и я не вижу никаких оснований, чтобы мы проиграли дело.

– Конечно, я буду говорить все, что мне подскажет мистер Траут, и, разумеется, ни единой детали этого маскарада не изменю. Но я бы попросил еще разок повторить, что именно велит мне сказать мистер Траут.

– Все очень просто, – сказал Траут. Голос у него был глубокий, звучный.

– Да вы же столько раз все повторяли, – сказал сенатор.

– И все-таки, – сказал Элиот, – хотелось бы послушать еще разок.

– Так вот. – Траут потер руки, посмотрел на свои ладони. – Всю вашу деятельность в Розуотере никак нельзя назвать безумием. Наоборот, можно сказать, что это был один из самых значительных для нашего времени социальных экспериментов, так как вы, правда, в очень ограниченном масштабе, пытались разрешить проблему, которая, несомненно, встанет перед человечеством во всей своей жуткой реальности по мере того, как все больше и больше будут совершенствоваться самые хитроумные машины. Проблему можно сформулировать так: «Каким образом проявлять любовь к лишним людям?» Со временем все люди – и мужчины и женщины – станут ненужными в производстве всех материальных ценностей – любых вещей, пищи, машин, ненужными даже как источник развития новых идей в экономике, инженерии и в медицине. И тогда, если мы не найдем оснований беречь людей хотя бы за то, что они люди, почему бы не начать просто уничтожать их, что уже предлагалось не раз?

Американцев издавна приучали ненавидеть тех, кто не может или не хочет работать, ненавидеть за это даже самих себя. Это – наследие наших предков-первопоселенцев, и здравый смысл оправдывал эту необходимую тогда жестокость. Но придет время – и оно уже надвигается, – когда никакой здравый смысл не оправдает эту ненужную жестокость.

– Нет, все-таки, если у бедного человека есть хватка, он и сейчас может выбраться из болота. Этот закон еще сохранится тысячу лет, – перебил Траута сенатор.

– Вполне возможно, – согласился Траут. – Человек с настоящей хваткой может добиться, чтобы его наследники жили в «Утопии», подобной Писконтьюту, где застой в душах, глупость, бесчувственность и тупость пагубнее любой эпидемии в округе Розуотер. Бедность – сравнительно легкое заболевание, даже для слабой американской душонки, а вот сознание своей бесполезности, ненужности может убить как слабых, так и сильных душой. Значит, надо найти лекарство.

Совершенно нормально и то, что вы, Элиот, так заинтересованы в организации добровольных пожарных дружин. Ведь при первом сигнале тревоги они проявляют такую самоотверженность, какой, пожалуй, нигде больше у нас в стране не найти. Они сразу бросаются спасать людей, не считаясь ни с какими затратами. И если у самого презренного, самого жалкого человека в городе загорится его жалкий скарб, он увидит, как даже его враги бросаются тушить пожар. А когда он станет ворошить головешки в надежде найти хоть что-нибудь из жалкого своего имущества, ему посочувствует и попытается утешить лично сам начальник пожарной дружины.

Траут широко развел руками:

– Вот вам люди, которые оберегают других людей только потому, что те – тоже люди. А это редкий случай. Вот у кого мы должны учиться.

– Замечательный вы человек, ей-богу! – похвалил Траута сенатор. – Вам бы заведовать отделом внешних связей в какой-нибудь компании! Вы сумели бы кого угодно уговорить, доказать, скажем, что столбняк полезен для общественного блага. Ну что такому человеку делать в бюро по приему премиальных талончиков?

– Гасить талончики, – мягко сказал Траут.

– Мистер Траут, – спросил Элиот, – а где ваша борода?

– Вы же первым делом спросили меня про бороду.

– Ну, расскажите еще раз.

– Я голодал, совсем упал духом. Приятель сказал, что есть работа. Я сбрил бороду, пошел в это бюро, и меня взяли на работу.

– Пожалуй, вас не взяли бы с такой бородой.

– Я бы все равно ее сбрил, даже если бы меня и взяли.

– Почему?

– Подумайте, какое кощунство – с лицом Спасителя гасить талончики!

– Век бы вас слушал, мистер Траут! – сказал сенатор.

– Спасибо…

– Только перестаньте утверждать, что вы – социалист! Наоборот, вы – за свободное предпринимательство!

– Против воли, уверяю вас!

Элиот внимательно прислушивался к разговору двух стариков – каждый был по-своему интересен ему. Он подумал, что на месте Траута мог бы обидеться, когда сенатор сказал, что из него вышел бы хороший агент по рекламе, то есть отъявленный лгун, но Траута это ничуть не задело. Трауту, очевидно, сам сенатор доставлял удовольствие, как законченное и полноценное произведение искусства, и спорить с ним, не соглашаться с какими бы то ни было его утверждениями он никак не собирался. А сенатор восхищался, как этот пройдоха Траут умеет хитро подвести рациональную базу под что угодно; он не понимал, что Траут всегда говорит чистую правду.

– Какую отличную политическую программу вы могли бы написать, мистер Траут!

– Благодарствуйте!

– Адвокаты тоже умеют так рассуждать, придумывать выход из самых запутанных положений. Но их доказательства всегда звучат фальшиво. Все равно как если бы увертюру «1812 год» сыграть на сопелке.

Сенатор уселся поудобнее, расплылся в улыбке: – Ну-ка расскажи нам, какие еще чудеса творил там Элиот с пьяных глаз.

– Но суд непременно начнет выяснять, что Элиот узнал из своих экспериментов, что он узнал для себя, – сказал Мак-Алистер.

– Узнал, что надо бросить пить, надо помнить, кто ты такой, и вести себя соответственно! – решительно заявил сенатор. – А главное, не разыгрывать перед этими людьми Господа Бога, не то они сначала обслюнявят тебя с ног до головы, вытянут все, что можно, начнут нарушать все десять заповедей и радоваться, что им отпускают все грехи, а после твоего отъезда станут поносить тебя вовсю.

Элиот не выдержал:

– Меня поносят?

– А-а, черт их дери, они и любят тебя и ненавидят, плачут по тебе и смеются над тобой, а главное – каждый день выдумывают про тебя новые враки. Мечутся, как куры с отрубленной головой, как будто ты и впрямь был у них за Господа Бога и вдруг бросил их на произвол судьбы.

У Элиота заныло сердце, и он понял, что больше никогда в жизни не вернется в округ Розуотер.

– А мне кажется, – сказал Траут, – что Элиот узнал, как людям нужна безоговорочная любовь.

– Разве это ново? – буркнул сенатор.

– Да, мы впервые увидели, как один человек многим людям долго, бескорыстно и безоговорочно отдавал свою любовь. А если на это способен один человек, почему бы другим не взять с него пример? А тогда в их душах исчезнет ненависть к бесполезным, никчемным людям, исчезнет та жестокость, которую мы к ним проявляем якобы ради их собственного блага. Благодаря примеру Элиота Розуотера миллионы миллионов, быть может, научатся любить ближних, помогать всем, кому так нужна помощь.

Траут посмотрел в глаза своим собеседникам, прежде чем вымолвить последнее слово – вот что он сказал напоследок:

– И это – радость!

– Пьюти-фьют!

Элиот снова посмотрел вверх на дерево, соображая, что же он все-таки думает про округ Розуотер и как он умудрился растерять все свои мысли там, в ветвях платана…

– Был бы у него ребенок, – сказал сенатор.

– Что ж, если вам действительно нужны внуки, – посмеиваясь сказал Мак-Алистер, – можете выбрать любого – по последним подсчетам, их пятьдесят семь штук!

Все смеялись, только Элиот спросил:

– От кого это пятьдесят семь внуков?

– От тебя, мой мальчик, – засмеялся сенатор.

– Что?

– Твои грешки!

Элиот чувствовал, что тут кроется какая-то очень существенная тайна, и, рискуя выдать себя, показать, как серьезно он болен, все же сказал:

– Ничего не понимаю!

– Пятьдесят семь женщин в Розуотере утверждают, что ты – отец их ребенка.

– Но это дикий бред!

– Еще бы! – сказал сенатор.

Элиот взволнованно встал с места:

– Это… это немыслимо!

– У тебя такой вид, будто ты впервые об этом услышал, – сказал сенатор и мельком, с тревогой взглянул на доктора Брауна.

Элиот прикрыл глаза рукой:

– Простите, мне кажется, что именно тут у меня какой-то абсолютный провал в памяти!

– Тебе нездоровится, сынок!

– Нет, – сказал Элиот. Он отвел руку от глаз. – Я чувствую себя хорошо. Вот только в одном память мне изменила; пожалуйста, подскажите, как все эти женщины вдруг придумали про меня такую чепуху?

– Доказать это трудно, – сказал Мак-Алистер. – Но мы знаем, что Мушари разъезжал по всему округу, подкупал людей, чтобы они говорили про вас всякие пакости. Про детей начала говорить Мэри Моди. После того как Мушари побывал в городе, она стала всем рассказывать, что вы – отец ее близнецов, Фокскрофта и Мелоди. И тут началась настоящая эпидемия среди женщин.

Килгор Траут утвердительно кивнул:

– Именно эпидемия.

– Вот женщины по всему округу и стали утверждать, что дети у них – от вас. Из них по крайней мере половина сами поверили, что это правда. Одна пятнадцатилетняя девчонка, чей отчим сидит в тюрьме за то, что он ее обрюхатил, теперь уверяет, что ребенок у нее – от вас.

– Но это ложь!

– Конечно, конечно, это ложь, Элиот! – сказал его отец. – Успокойся, пожалуйста! Мушари не посмеет сказать об этом на суде. Вся его затея давно рухнула. Этого ни один судья не станет слушать – настолько очевидно, что это бред. Мы даже проверили группу крови у близнецов – они ни в коем случае не могут быть твоими детьми. А у остальных психопаток мы ничего и проверять не станем. Ну их всех к черту!

– Пьюти-фьют…

Элиот взглянул на дерево – и вдруг в памяти возникло все, что до сих пор скрывалось в черном провале: драка с водителем автобуса, смирительная рубашка, лечение электрошоком, покушение на самоубийство, теннис и вся сложная стратегия подготовки к судебной экспертизе.

И в обрушившемся на него потоке воспоминаний вдруг возникла идея – как немедленно все уладить, достойно и справедливо.

– Скажите откровенно, – начал он. – Можете ли вы все присягнуть, что я вполне нормален?

Все с жаром ответили утвердительно.

– И я по-прежнему являюсь главой Фонда Розуотера? По-прежнему имею право выписывать чеки из Фонда?

Мак-Алистер подтвердил, что он, разумеется, имеет такое право.

– А каков наш баланс на сегодняшний день?

– Весь год вы ничего не тратили, кроме гонорара адвокатам, оплаты вашего пребывания в лечебнице, тех трехсот тысяч долларов, что вы ежегодно посылаете Гарвардскому университету, и тех пятидесяти тысяч, что вы дали мистеру Трауту.

– И при этом он истратил в этом году больше, чем в прошлом, – заметил сенатор. Это было верно: все благотворительные мероприятия Элиота в Розуотере обошлись дешевле, чем пребывание в лечебнице.

Мак-Алистер сказал Элиоту, что прибыли Фонда составляют около трех с половиной миллионов долларов, и Элиот попросил у него ручку и чековую книжку. Он выписал на имя своего родственника, Фреда Розуотера, чек на миллион долларов.

Сенатор и Мак-Алистер страшно всполошились, стали объяснять Элиоту, что уже предлагали Фреду покончить дело миром за некоторую мзду, но Фред через своего адвоката высокомерно отказался.

– Им требуется всё, целиком, – сказал сенатор.

– Жаль, жаль, – сказал Элиот, – потому что, кроме этого чека, им ничего не достанется.

– Это решит суд, а что именно скажет суд, одному Богу известно, – предупредил его Мак-Алистер. – Кто знает, кто знает…

– Но если бы у меня был ребенок, – спросил Элиот, – разве тогда понадобился бы какой-то суд? Ведь мой ребенок автоматически унаследовал бы капиталы Фонда, а сумасшедший я или нет, совершенно все равно. Причем Фред настолько дальний наш родич, что не имел бы никаких прав при прямом наследнике.

– Правильно, – подтвердил Мак-Алистер.

– Между прочим, целый миллион – слишком много для этой род-айлендской свиньи, – сказал сенатор.

– Сколько же ему дать?

– Сто тысяч долларов хватит с головой.

Элиот порвал чек на миллион и выписал новый чек – сумма была в десять раз меньше. Взглянув на окружающих, он увидел, что все поражены – до них только что дошел смысл его слов.

– Элиот… – Голос у сенатора дрогнул. – Ты… ты хочешь сказать, что у тебя есть ребенок?

Улыбка Элиота походила на улыбку мадонны.

– Да.

– Где он? От кого?

Элиот мягким жестом остановил его:

– Терпение! Не все сразу!

– Значит, я – дед! – Сенатор поднял голову к небу, словно благодаря Творца.

– Мистер Мак-Алистер, – сказал Элиот. – Обязаны ли вы по закону выполнять любую юридическую операцию по моему поручению, несмотря на возражения моего отца или кого-нибудь другого?

– Как юрисконсульт Фонда я обязан выполнить все ваши поручения.

– Отлично. Тогда я попрошу вас составить документ, где будет сказано, что все дети в округе Розуотер, которых приписывают мне, – мои дети, независимо от группы крови. Пусть они получат все законные права, как мои наследники, как мои дочери и сыновья.

– Элиот!

– Пусть они с этого дня носят фамилию Розуотер. Передайте всем им, что отец их любит и всегда будет любить, кем бы они ни стали. И еще скажите им…

Элиот умолк, потом высоко, как волшебный жезл, поднял теннисную ракетку.

– И скажите им, – начал он снова, – скажите: «Плодитесь и размножайтесь!»

КОНЕЦ